Рассказ. С иврита. Перевод Зинаиды Палвановой
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2022
Хамуталь Бар-Йосеф — поэт, прозаик, переводчик, литературовед. Родилась в Израиле, в кибуце, расположенном на берегу озера Кинерет. Составитель (вместе с Зоей Копельман) антологии ивритской литературы в переводах на русский язык. Лауреат многих литературных премий. Ее стихи переведены на русский, английский, немецкий, французский, итальянский, арабский и другие языки. Живет в Иерусалиме. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Палванова Зинаида Яковлевна родилась в Мордовии, в семье отсидевших в Темлаге «врагов народа». Окончила Институт народного хозяйства им. Плеханова. Стихи и переводы публиковались в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Континент» и др. Автор четырнадцати поэтических книг, лауреат нескольких литературных премий. В Израиле с 1990 года. Живет в Иерусалиме.
Нарушим клятву, сохранив себя,
Не то, её храня, себя разрушим.
В.Шекспир. «Бесплодные усилия любви»
(Акт 4, картина 3. Перевод Ю.Корнеева)
Я нашла его в Интернете. Было десять вечера. По радио передавали мою любимую сонату для флейты Пуленка[1]. Но голова и живот упорно продолжали болеть. Соседи сверху снова передвигали мебель прямо у меня над головой, и Пуленк был бессилен против этого шума. Не мог он справиться и со стиралкой, методично работающей у них весь вечер. Полчаса назад я слопала целую плитку шоколада, хотя собиралась утешить себя лишь одной долькой. Похоже, я снова набираю потерянные за месяц строгой диеты килограммы.
Это был один из тех ужасных вечеров, когда я чувствую себя беспомощной мухой, с отчаянным жужжаньем бьющейся о стекло. Я была в панике, я готова была решиться на что угодно — постыдное, запретное, опасное, — лишь бы прекратить этот кошмар.
За спиной у меня было несколько неудачных свиданий с деловыми пузатыми мужчинами. На плохом иврите, без всякого юмора они говорили о своих проблемах со здоровьем. Это было невыносимо, и я дала себе клятву найти кого-нибудь нормального, кто спасет меня от этих вечерних приступов отчаяния. Только ни в коем случае не влюбляться. Впрочем, разве должен человек со сломанной ногой клясться, что он не будет бегать? Разве должен человек с обманутым, разбитым вдребезги сердцем клясться, что он ни за что не влюбится? Честно говоря, я просто хотела купить нечто совершенно необходимое мне, но заплатить как можно меньше. Выбрать это, как выбирают сыр в супермаркете. Не теряя голову, не зажигаясь, помня лишь об одном — о собственной выгоде.
Мои подруги обычно тщательно взвешивают, ищут совета, выжидают, сомневаются. Я — другая. Я решаю и делаю. Так из детсадовской учительницы музыки я превратилась в профессора музыковедения. «Достигла высот», как говорила моя тетя из мошава[2], в котором я выросла (при этом музыка, которую я пишу, мало что значила в ее глазах, поскольку знаменитой я не стала).
Короче говоря, я поняла: сейчас или никогда. Скоро я стану слишком старой, чтобы искать себе пару в Интернете или в кафе.
Так-так, интересно… Некурящий — это хорошо, нерелигиозный — тоже очень хорошо, это становится особенно важным в конце недели, перед субботой и в субботу. Хобби — фотография и прогулки на природе. Слава богу, не скалолазание, не ударные инструменты, не парашютизм и не планеризм. Образование — десять классов школы. Да, это проблема. Как знакомить его с подругами? Ведь они скажут мне потом: с ним же не о чем говорить! Конечно, он голосовал за Нетаниягу… Ах, совершенно неважно, кто что скажет и за кого он голосовал! Я найду, с кем поговорить на интересующие меня темы, у меня есть пианино, есть книги. С бывшим мужем у нас было много общего, мы разговаривали, обсуждали книги и фильмы, ходили на акции протеста против оккупации. Но он не хотел детей, а когда они все-таки появились и выросли, настроил их против меня, словно нерадивых учеников против строгой учительницы.
Для чего мне нужен мужчина? Чтобы не жрать сладости по вечерам, не прятаться от себя в постель, не ворочаться потом часами, прислушиваясь к тому, как все те же соседи сверху шаркают ногами по дороге в туалет и обратно, в спальню. Разумеется, Интернет — не супермаркет, и любовь, конечно, не сыр, но я ведь не ищу любви. Я ищу мужчину, чтобы просто не быть одной, такого мужчину, который не будет причинять мне боль. Хватит, настрадалась я уже от любви!
…Рост — метр семьдесят, это не намного больше, чем у меня. Да он совсем невысокий! Впрочем, если у него из-за этого комплекс неполноценности, то это даже неплохо. Но с такими нужно быть осторожной, такие легко обижаются. А я, может, и профессор, но осторожность — явно не моя сильная сторона.
Профессия — строительный подрядчик. Боже мой! Что-то вроде прораба. Нечищенная обувь, обветренные руки, грязный автомобиль-фургон, на котором он выезжает на природу… Самое страшное: наверняка у него громкий голос. Это не по мне, этого я не перенесу. Я очень чувствительна к шуму, к любым громким звукам. Имя — Эли. Ладно, допустим. На фотографии он — как летчик, в огромных солнечных очках. Нет, летчиком он никогда не был, летчики не ищут себе пару в Интернете. Может, он мечтал быть летчиком в детстве. Он явно хочет казаться мужественным. На другой фотографии в этих же очках он стоит на одном колене перед крупным фиолетовым цветком люпина. Что он хочет этим сказать? Не только секс, но и романтика? Во всяком случае, он полагает, что романтика ему нужна. Разведен. Будем надеяться, что это правда, хотя не исключено, что он еще не развелся, а только собирается развестись. Трое детей, живущих отдельно. Ладно, ничего.
Сколько же ему лет? Шестьдесят один? Боже, он моложе меня на целых четыре года, я ему не подхожу. Никаких шансов. В этом возрасте они хотят пятидесятилетних или даже моложе. Я соврала, когда заполняла анкету, что мне шестьдесят. Правда, выгляжу я значительно моложе своих лет, все так говорят, даже семейный врач. Между прочим, только несколько месяцев назад кончился мой тайный роман с Хаимом, который был моложе меня на целых двенадцать лет. Эта связь продолжалась почти год. У Хаима семья: жена и две дочки. Все началось, когда он пришел чинить мой домашний телефон. Я тогда залезла на стремянку. Это почему-то его зажгло… С ним я говорила о кулинарии, о его семье, об общих знакомых. Он никогда не был в консерватории и, может быть, даже не знал значения этого слова, но для меня это было неважно. Вспомнив о Хаиме, я невольно размягчаюсь, вижу перед собой его лицо, чувствую его тело, закрываю глаза и таю, таю… В моем возрасте? Факт. Он исчез из моей жизни, когда обо мне узнали его родители, сестра, друзья. Наверно, испугался, что его спросят: где ты откопал эту старую ашкеназку[3]? Не мог найти себе кого-нибудь помоложе? Не помогли подарочки — вазы, конфеты, косметика, — которыми я пыталась задобрить его родителей и младшую сестру. Мне потребовалось время, чтобы оправиться от удара, чтобы убедить себя: ты должна благодарить небо за целый год счастья! Чего стоит один этот поистине бетховенский миг, когда из окна своей квартиры ты увидела его бегущим к тебе под ливнем?.. Неважно. Кончено. Стёрто.
А теперь этот тип в лётных очках, стоящий на одном колене перед цветком люпина…
В графе «профессия» я скромно написала: учительница. Я не соврала: я преподаю в университете. Не писать же мне «профессор музыковедения» или хуже того: композитор!.. Я очень давно поняла, что, если я хочу любви, мне следует тщательно скрывать свои знания и взгляды. Я должна как можно меньше говорить и как можно больше слушать своего мужчину, при каждом удобном случае восторгаться им, делать комплименты и ни в коем случае не спорить с ним. Не призывать увидеть обратную сторону медали, не настаивать на точных формулировках, не уличать в отсутствии логики. Просто поразительно, как это работает! И как все начинает рушиться, когда я забываю об осторожности.
Рост и вес у меня в полном порядке, тут мне не пришлось врать. Но назвалась я не Габриэлой, а Ахувой, фамилию писать не стала и фотографию, разумеется, не представила. Не хватало, чтобы меня увидели и узнали коллеги, время от времени интересующиеся, не собираюсь ли я выходить на пенсию. Между прочим, в Интернете вся информация остается навечно!
Больше недели я ждала звонка. И вот, наконец, мужской голос в трубке:
— Я могу поговорить с Ахувой?
Голос мягкий, ласковый, так говорят с детьми или с больными. Прежде чем я сообразила, кто такая Ахува, этот голос проник в мое сердце подобно тому, как звук гобоя радует меня еще до понимания, что это Бах, или Брамс, или даже клезмерская музыка.
— Я слушаю. С кем я говорю, пожалуйста?
Не стоило говорить «пожалуйста», это прозвучало как-то высокомерно.
— Меня зовут Эли. Я прочитал ваше объявление в Интернете.
Говорит спокойно, уверенно, не умничает. Его и на самом деле зовут Эли.
— О’кей!
— Так вы заинтересованы сделать дэйт[4]?
Прямо к делу со своим ужасным ивритом вперемешку с английским! Не показывать, как я рада. Немного подождать, не отвечать сразу.
— Почему бы и нет? — изо всех сил я стараюсь говорить легко и кокетливо.
— Отлично. Тогда… когда вы свободны?
Хочу выдержать паузу, но отзываюсь почти сразу.
— А когда вам удобно? Я обычно свободна по вечерам. Можно встретиться даже сегодня.
Да, вот-вот я закончу свои дневные дела: писать, звонить, просматривать почту. Хотя бы сегодняшним вечером я не стану жертвой очередной атаки тревоги и обжорства.
— Сегодня вечером? То есть прямо сейчас?
— Да, если вам удобно. Если нет, можно и отложить.
На самом деле я терпеть не могу откладывать. Терпеть не могу, когда опаздывают. Сама я очень стараюсь опоздать, но у меня никогда не выходит. Бывает, что прихожу чуть ли не на час раньше. Хорошо хоть, что никто не видит этого!
— Мне удобно. Сейчас на часах семь.
— Вам удобно в восемь?
— Знаете что… Ладно… Где вы предлагаете встретиться?
Он все-таки смущен. Это меня трогает. Мужчины не знают, как сексуальна их слабость.
Я произношу название кафе с восточной кухней на углу моей улицы, в двух шагах от дома. Мне должно быть максимально легко и удобно. Я зареклась прилагать усилия в подобных ситуациях.
Теперь эта вечная проблема перед свиданием: что надеть? Как выглядеть моложе шестидесяти, когда ты старше шестидесяти пяти? Как сделаться вдруг привлекательной, милой, сексуальной? Покрасить ресницы или не стоит, ведь тушь может размазаться? Нанести пудру с блестками только на декольте или и на лицо тоже? Надеть туфли на шпильке или на среднем каблуке, который позволит продемонстрировать легкую походку? Надеть платье в обтяжку, подчеркивающее мою стройную фигуру, или роскошный дорогой костюм, вызывающий восхищение (как автомобиль «ягуар», ведь для мужчины очень важно, чтобы его женщина вызывала восхищение)?
В конце концов я выбрала светлые туфли на среднем каблуке и элегантный терракотовый льняной костюм, который купила в прошлом году в Зальцбурге, когда ездила туда на музыкальный фестиваль. Мне показалось забавным, что длинный ряд пуговиц, покрытых тем же материалом, словно намекает на возможность звукоизвлечения… Верхние пуговицы я оставила незастегнутыми, а под жакет надела белую блузку с глубоким декольте. Одевшись и внимательно посмотрев на себя в зеркало, я поняла, что стабильность, уважение и доверие для меня важнее сексуального влечения. Но это вовсе не значит, что я отказываюсь от него!..
Когда я вошла в кафе, он уже сидел за одним из центральных столиков, предназначенных для двоих. Нет, он не вскочил, не снял солнечные очки, просто повернул в мою сторону ничего не выражающее лицо. Не хочет сразу же показывать свой невысокий рост или на всякий случай демонстрирует незаинтересованность в товаре, чтобы сбить цену? Я живо направилась к столику. Живость всегда была моим козырем, она лучше всякой парфюмерии говорит о том, что мне еще далеко до старости.
— Эли? — спросила я не очень уверенно, чтобы выглядеть женственной.
— Вы — Ахува, — произнес он утвердительно, без тени сомнения в голосе.
Мне захотелось быть честной.
— Сказать по правде, Ахува я только на сайте знакомств, на самом деле я — Габриэла.
Я старалась говорить как можно проще. Было ясно, что естественный для меня литературный иврит сразу же создаст дистанцию между нами и уничтожит всякий шанс на сближение. Нет проблем, на разговорном иврите я постоянно общаюсь со своими студентами.
Не давая себе труда улыбнуться, он вонзил в меня испытующий взгляд — медленный, серьезный, изучающий, не тот мужской взгляд, который тебя раздевает (это нам знакомо!), а откровенно собирающий информацию с тем, чтобы принять обоснованное решение. Мне понравилось, что на нем серая выглаженная хлопчатобумажная рубашка (ненавижу мужчин, которые носят нейлоновые рубашки). На шее — довольно толстая золотая цепочка с магендавидом[5]. Понравилось мне и то, что он даже не пытался улыбнуться. Я сама научилась улыбаться и смеяться только недавно. Раньше меня постоянно спрашивали, почему я такая серьезная, отчего никогда не смеюсь, не улыбаюсь. У меня были тогда причины, которых я не осознавала, и в результате чувствовала себя виноватой и несимпатичной. Помню, будучи старшеклассницей, я ходила по улице и растягивала губы, скашивая глаза и пытаясь увидеть свой улыбающийся профиль в витринах магазинов.
— Зачем же вы назвались на сайте Ахувой, если вы — Габриэла?
— По правде сказать, сама не знаю, зачем, — соврала я. — Вам кажется, это плохо говорит обо мне?
— Не знаю, что вам сказать, — помедлив, произнес он.
Похоже, тоже соврал. Во всяком случае, его нисколько не рассмешил тот факт, что я придумала себе имя для сайта знакомств. Было в нем что-то тяжелое, медленное, осторожное.
Кажется, он красит свои короткие густые волосы. Не нравится это мне. Коричневый цвет с красноватым оттенком напоминает крем для обуви. Видимо, он использует хну. Я решила перейти в наступление.
— А зачем вы пользуетесь хной?
Он ничуть не смутился. Помолчал, а потом неторопливо ответил:
— Я красил волосы по просьбе моей бывшей подруги. Она хотела видеть меня молодым. Это она подарила мне золотую цепочку. — Он прищурил глаза и добавил: — А хну взял у мамы. Все, я решил больше не краситься.
Эли смотрел на меня вопросительно, словно ожидая одобрения. Это мне понравилось. Я сказала, что живу рядом. Он отозвался, сказав, что живет в новом районе довольно далеко от центра. Мы сошлись на том, что это не проблема, не совсем понимая, что мы имеем в виду…
Он заговорил о своем доме и говорил с теплом и болью: четыре комнаты, садик, фотолаборатория, он любит фотографировать цветы. Дом этот — его детище, он сам, без архитектора, сделал проект, нанял рабочих, руководил строительными работами. До этого он занимался в качестве подрядчика только ремонтами. А построив свой дом, отошел от дел, живет один и ремонтирует не дома, а телевизоры.
— Так почему же вы написали, что вы — подрядчик?
— Я был подрядчиком. Это моя профессия.
К нам подошла официантка. Я заказала себе чашку травяного чая.
— И это все, что вы едите вечером?.. — удивился он.
Я ответила, что уже поела. А у него, оказывается, не получилось поужинать, между тем ужин — его основная трапеза, самая обильная и вкусная. И он заказал себе овощной салат, суп кубэ[6], сабих[7], шницель с рисом и фасолью и в довершение ко всему — чашечку турецкого кофе и бурекас[8].
— Квартира у меня маленькая, — начала я рассказывать о себе, — но я ее люблю. И район свой люблю: небольшие дома, старые деревья, магазины. У меня довольно много друзей, живущих неподалеку. Вот только с соседями сверху не повезло — слишком шумные.
Говоря об этом, я хотела намекнуть, что не собираюсь жить у него. И даже раз в неделю приходить к нему и наводить порядок тоже не собираюсь. Соседей я упомянула для баланса, чтобы не выглядеть слишком уж благополучной.
— А у меня вообще нет соседей, только дома соседние, и те на расстоянии. И все-таки я поссорился однажды с соседом напротив. Как раз эта ссора привела к моему разводу.
— Как это?
— Он донес на меня в налоговое управление, а она приняла его сторону.
— Что это значит?
— Она пошла к ним без моего ведома и, как ни в чем не бывало, говорила с ними.
— Из-за такого разводятся? — воскликнула я с притворной грустью и непритворным беспокойством.
Он молча ел. Мне нужно было продемонстрировать больше сочувствия. Я задала вопрос о детях. Его глаза зажглись гневом.
— Детей, всех троих, я вырастил в этом доме после развода. Подал на нее в суд и забрал их у нее. Дети — я от них ни на шаг. Девочка жила сначала с матерью, но потом разобралась, поняла, что там сплошная ложь.
Я спросила, сколько лет девочке. Ей двадцать восемь, разведена, у нее дочка. Еще у него есть двое сыновей: одному тридцать, женат, двое детей, а другому, младшему, — двадцать пять, он тоже разведен, но детей, слава Богу, нет.
— Я от них ни на шаг, ни на шаг, ты понимаешь? — он произнес это так страстно, с такой убеждающей силой, что его слова вошли в меня, как могучие повторы у Баха (например, в Чаконе ре минор из Партиты № 2 для скрипки соло; Бах иногда бывает совершенно сумасшедшим). Я поняла, что до этого момента не видела своего нового знакомого по-настоящему. Теперь я буквально ощупывала его лицо глазами: смуглая блестящая кожа, широкие брови, почти орлиный нос, узкие губы и сверкающие глаза — глаза пастушьей собаки, умной и верной.
Он ответил пристальным взглядом и спросил меня о детях. Я быстро сказала, что, к сожалению, они не живут в Иерусалиме, и замолчала. Он понял, что я не хочу говорить о них, и вернулся к теме жилья.
— Совсем недалеко отсюда живет мой женатый сын. И мама моя тоже тут недалеко живет. Видимо, я припарковал свою машину где-то совсем рядом с вашим домом, потому что думал потом заскочить к ней.
Уж не хочет ли он сказать, что в будущем ему удобно будет жить у меня? Я сообщила, что у меня есть машина — красный Rolls-Royce Mini. Он поднял свои широкие брови и на всякий случай скептически улыбнулся, не зная, шучу я или нет. Тогда я сказала, что, когда он доест свой ужин — я свой чай давно уже допила, — мы можем зайти ко мне, и я покажу ему свою квартиру и машину.
— Ты уверена? — спросил он.
Про машину я добавила, сообразив на ходу, что, может, слишком рано приглашать его к себе, ясно ведь, что может произойти у меня дома. Скорей бы уже он закончил есть! Но он ел очень медленно, явно наслаждаясь процессом.
— А почему вы развелись? — спросил он с набитым ртом.
Я ответила очень коротко, но даже это короткое объяснение отозвалось во мне болью:
— Потому что по отношению к детям я была требовательной, а он всегда уступал им.
— Из-за этого? — он удивленно поднял глаза и открыл рот, полный зеленой фасоли.
— Это было слишком тяжело, ведь мне тоже хотелось уступать им, баловать их. Его поведение обижало меня, казалось предательством… В любом случае, — поменяла я тему, — вам нужно идти к вашей машине, то есть к моему дому.
— Нет, я собирался оставить машину там и пойти пешком к маме. Ей недавно удалили катаракту, и я должен закапывать ей глазные капли три раза в день в течение целого месяца.
— Вы это серьезно? Она не может делать это сама?
Говоря это, я не знала, восторгаюсь я или завидую. Мне вспомнилось, как моя мать разевала рот, говорила «А-а-а!» и показывала свои воспаленные красные гланды, чтобы я поняла, как она мучается. Я же обычно очень долго терплю, прежде чем пожалуюсь кому-нибудь на боль.
— С матерью не спорят, — сказал он потеплевшим голосом то ли в шутку, то ли всерьез и, наконец-то, улыбнулся.
Я вглядывалась в черты его лица, пытаясь понять, что заставляет пожилого мужчину день за днем беспрекословно капать глазные капли в глаза своей старой матери. Я спросила, откуда он родом.
— Мы — курдские евреи из Ирака, — ответил он без малейшего стеснения, но и без гордости.
Об образовании я предпочла не спрашивать, чувствуя, что в этом случае раскроется мое опасное превосходство. В графе «образование» на сайте знакомств он написал: «школьное». По всей вероятности, школа с каким-нибудь автомобильным или строительным уклоном. По мне было видно, что я — ашкеназка. Я не стала говорить, что мои родители из Румынии, я все еще стеснялась этого…
— Так что насчет заскочить посмотреть мою квартиру? — спросила я нарочито легко, словно речь шла о продаже или сдаче ее в аренду. Автомобиль я на этот раз не упомянула.
— Конечно, почему нет, — ответил он спокойным низким голосом, отодвигая тарелку и придвигая к себе кофе и бурекас.
— Черный кофе вы получите у меня дома! — произнесла я и засмеялась, пытаясь скрыть свое патологическое нетерпение.
Он бросил прощальный взгляд на кофе с бурекасом и решительно поднялся. Я одарила его широкой улыбкой. К нам подошла официантка, и мы оба полезли за кредитными карточками, чтобы заплатить, но я оказалась проворней. Он начал было возражать, однако в конце концов уступил. Мне хотелось дать ему понять, что я не нуждаюсь в финансовой поддержке и у меня нет ни малейшего намерения использовать его. Я обратила внимание на его длинные пальцы с прямоугольными ногтями, и это почему-то взволновало меня. В голове пронеслось, что моя попытка выглядеть женственной и беспомощной провалилась. Так же, как и попытка не быть высокомерной. Не надо было торопиться с кредиткой и предлагать посетить мою квартиру. Ведь всё, что там можно увидеть — старинная мебель, ковры, фортепьяно, картины, — говорит о моем изысканном вкусе и о превосходстве над простыми людьми.
Когда он встал со стула, я увидела, что на нем черные отглаженные брюки из не слишком дорогого материала, простой кожаный ремень с широкой металлической пряжкой. Обратила внимание, что у него совсем нет живота и что роста он действительно невысокого, но, похоже, регулярно посещает тренажерный зал.
На узком тротуаре я пошла вперед, нарочно покачивая бедрами. Я сама не знала, хочу ли я близости с Эли, но мне было понятно, что без секса не о чем говорить, что секс — часть сделки и что в моем возрасте нет смысла тратить время на игру в скромность. Реагируя на мужчину, мое тело умело и уверенно выражало себя в походке, словно опытный солист, полагающийся на мужской организм как на личный музыкальный инструмент. Оно продолжало делать свое дело и когда мы пришли ко мне домой.
В привычной обстановке оно растаяло, как подогретый шоколад, желая получить удовольствие. В квартире еще стоял запах сваренной на пару цветной капусты, которую я приготовила перед тем, как пойти на свидание. От соседей сверху доносились приглушенные звуки. Похоже, соседские дети осваивали трехколесный велосипед. Потом мы услышали долгий капризный крик ребенка. Эли поднял голову, но ничего не сказал.
— Ну что тут поделаешь! — сказала я, поднимая глаза к потолку.
— Все нормально, — сказал он.
Интересно, станет ли он, как большинство людей, попадающих в мою квартиру впервые, восторгаться ею? Странным, может быть, немного пестрым стилем домашней мебели — сочетанием классической Европы, России, Индии и Турции. Он похвалил розовые стены и старинные плиты пола, спросил, моя это собственная квартира или съемная, посчитал количество комнат, площадь, высоту потолков.
— У вас есть лестница?
— Для чего? — удивилась я.
— В этой вашей антикварной люстре со стеклянными сосульками не хватает одной лампочки, видите? У вас нет такой запасной?
— Не уверена, — ответила я.
Он пошел в туалет, нашел там полку, на которой стояла коробка с электрическими лампочками, взял одну, забрался на лестницу, выкрутил перегоревшую лампочку и вкрутил новую. Спустился, сложил лестницу и поставил на место. Что он хотел этим сказать? Я не знала, как отнестись к этому в данной ситуации.
Когда мы оказались в спальне, я обнажила плечо и вопросительно посмотрела на него, не оставляя ему выбора. У него все получилось, но без блеска. Меня это не огорчило. Некоторым мешают шумы, некоторым — запах цветной капусты… Он не выглядел смущенным. Я хотела угостить его обещанным кофе, но он решительно отказался.
Открывая входную дверь, я думала о том, что же будет дальше.
— Когда можно будет снова увидеть вас? — спросил он без улыбки.
Его серьезность покорила мое сердце, но захотелось проверить его.
— Смотрите, — ответила я, — завтра вечером я иду на концерт, начинается он в восемь. Не хотите ли присоединиться?
Я не спросила, был ли он хоть раз в жизни на концерте классической музыки, потому что ответ был ясен. Зачем же я приглашаю его? Не лучше ли продолжать ходить на концерты одной? И что скажут мои знакомые, увидев меня с ним?
— Почему бы и нет… — произнес он каким-то расслабленным голосом. — В семь я заканчиваю курс вождения. Это меня наказали за нарушение дорожных правил. Вы можете за мной заехать?
Я ответила согласием. Может, он и вправду хочет увидеть мой «Rolls Royce Mini», который я забыла показать ему? Надо было бы сказать, как следует одеться на концерт, но я и это забыла.
— Хорошо. Так я сейчас пойду к маме закапать ей глазные капли, — сказал он.
— Сколько лет вашей маме? — спросила я с поддельным участием.
— На ханукальной неделе ей исполнится девяносто четыре.
— Как она себя чувствует?
— Вполне прилично. Ходит с ходунком.
— У нее есть помощница?
— Она не хочет. Мы приходим к ней каждый день. Сестра наводит порядок в доме, моет ее, делает прическу и маникюр, готовит еду. Брат покупает продукты, а я чиню, если что-то поломается, и слушаю ее истории.
— Истории? У нее есть истории?
– Ещё какие! Она была девочкой, когда здесь хозяйничали турки. Потом она освоила азбуку и записала свои истории, их даже в газете напечатали.
— В какой газете?
— Не помню названия. Это было давно, когда мы были маленькими. Мы начали учиться в школе, и она вместе с нами выучилась читать и писать.
Он говорил о своей матери с такой гордостью, словно она была каким-нибудь Моцартом или Бахом.
На следующий день я решила блеснуть: надела черное бархатное платье, украсила уши бриллиантовыми сережками, использовала все, что было в моей косметичке, — тушь для ресниц, тени, румяна, стойкую губную помаду. В семь я подъехала к назначенному месту с дополнительным билетом рядом с собой. Стоил он столько, сколько стоил, на данном этапе это было неважно.
Припарковала свой Rolls Royce Mini и включила музыку в надежде заглушить знакомую боль в животе. Музыка то и дело прерывалась арабской песней. Я слушала концерт № 2 фа минор Шопена, но мне понадобилось все мое самообладание, чтобы не злиться и просто переключиться на другую радиостанцию. Пришлось терпеть вопросы и ответы на тему прав инвалидов.
Он подошел бодрой походкой — из окна машины он не выглядел таким уж низкорослым — в той же серой выглаженной рубашке, на которую надел темно-зеленую ветровку, и в тех же черных брюках с тем же черным кожаным ремнем. Мне бросились в глаза острые носки его ботинок. Он не дал себе труда почистить их. Сжав зубы, я решила не обращать на это внимания.
Он уважительно посмотрел на мою машину, сел рядом со мной и удивился, что я до сих пор использую механическую коробку передач. Я вела машину и чувствовала, что он искоса посматривает на меня, на мое платье, на серьги.
Доехали до парковки. Он предложил помочь мне припарковаться задним ходом.
— Спасибо, не надо, припаркуюсь сама, — поторопилась ответить я, снова упустив возможность представиться милой и беспомощной.
В фойе я купила одну программку на двоих и тут же заглянула в нее. Квартет Гайдна «Птица» (опус 33, № 3, не путать с квартетом «Жаворонок»); затем альт, ну конечно, квинтет соль минор (этот минор у Моцарта — большая редкость) К516, произведение, которое долгое время было моим самым любимым; а в конце — замечательный квинтет до минор, опус 104 Бетховена (трудно понять, как он мог написать это, будучи уже глухим), представляющий собой не что иное, как адаптацию, развитие и обработку трио опус 1, № 3.
В очереди за программкой передо мной стоял Михаэль Кореш. Когда-то мы с ним вместе учились в 10-м классе. Его отец был членом директората банка и советником министра финансов. Однажды этот Михаэль приехал навестить меня на машине отца. Шел дождь, на ногах у него были туфли с калошами и, пока он шел к входной двери, водитель держал над ним зонтик. Теперь он — ректор университета. Я молила Бога, чтобы он не заметил меня. Не тут-то было. Держа программку в руке, он повернулся ко мне и так поднял брови, словно встреча со мной — сюрприз всей его жизни. Со свойственной ему значительностью он произнес банальные слова:
— Габриэла! Как дела! Рад тебя видеть!
У меня не было выхода.
— Познакомьтесь: Михаэль, Эли.
Только имена, я ведь не знала фамилию Эли.
— Очень приятно, — произнесли мужчины почти в один голос.
Михаэль продемонстрировал больше любопытства, чем Эли, но оба молчали. Глаза Михаэля скользнули по лицу и фигуре Эли, задержавшись на его ботинках. Едва заметная улыбка тронула губы моего бывшего однокашника… Во мне тут же поднялось раздражение против него — видимо, из-за моей дурацкой склонности защищать отвергнутых. Разве недостаточно я уже заплатила за это?
Узнала я также вечную синюю шляпу профессора Шошаны Гилис. Благодаря ее наставлениям я поняла — пусть и не сразу, — что на самом деле нужно, чтобы добиться успеха в университете. Публикации — это не самое важное, самое важное — это гранты и личные отношения. Преподавание не имеет значения, выступления по телевизору — проституция от науки.
Эли с интересом разглядывал интерьер — стены, украшенные картинами, старинные люстры, тратящие электроэнергию на рассеянное освещение, — и осторожно молчал. Половина кресел в зале были пустыми, из остальных торчали лысые или седые головы. Кое-где рядом с креслами возле прохода стояли инвалидные коляски. На последних рядах сидели молодые филиппинцы и непальцы, помощники пожилых зрителей. Это выглядело как культпоход жителей дома престарелых. Что Эли подумает обо мне? Он сидел рядом со мной в девятом ряду, в кресле номер 14, с терпеливым выражением на лице, какое бывает у человека, оказавшегося в трудной ситуации и понимающего, что сделать ничего нельзя, остается только ждать.
На сцену вышли четыре музыканта и сразу, без ритуального настраивания инструментов, начали играть. Симпатичная, словно подпрыгивающая мелодия первой части на фоне постоянного постукивания и то появляющегося, то исчезающего птичьего зова. Покидая мажор, музыканты почти шептали минорные отрезки вплоть до полного исчезновения звука. Оставалось пустое пространство, полное ожидания, затем оно заполнялось меланхолической грустью, даже тоской. Музыка отрывалась от реальности и возвращалась в нее, с облегчением попадая на устойчивую почву мажора.
Вторую часть музыканты исполнили самым тихим, самым таинственным и мрачным образом, сохраняя при этом мелодичность простой песни, становившейся особенно простой, когда вдруг появлялись высокие взлетающие звуки скрипки и проветривали общую хроматическую угрюмость этого отрезка. Мне казалось, что это не столько заявленное скерцо, сколько молитва. Адажио было сыграно несколько быстрее, чем нужно, но зато была сохранена особая гайдновская смесь серьезности и легкости.
Четвертая часть со славянскими или, может быть, венгерскими мотивами была полна энергии и смеха, и она тоже уходила иногда в некую витающую легкость. Да, это Гайдн, тонкая светлая романтика…
Я забыла про Эли. Вспомнила, когда музыка отзвучала и после небольшой паузы грянули аплодисменты. Он аплодировал вместе со всеми, но не с таким воодушевлением, как я.
О квинтете Моцарта соль минор я так много писала, говорила, так часто анализировала его на курсах, что знаю наизусть. От этой музыки я совершенно забываюсь, я словно сама превращаюсь в нее, теку вместе с ней, умоляю, плачу, успокаиваюсь, кричу, смиряюсь. Никакое камерное произведение Моцарта не может сравниться с квинтетом соль минор — даже концерт для кларнета с оркестром, который я раньше так любила.
Когда музыка стихла, я аплодировала изо всех сил, вскочив с места, попросту забыв о существовании Эли. Ой! Я совершенно не могла себе представить, как он воспринимал эту музыку, что творилось у него в душе.
— Тебе понравилось? — спросила я с некоторой опаской.
— Очень неплохо, — ответил он к моему удивлению.
Неужели солгал?
— Вернемся после антракта?
— Почему нет…
— Прекрасно, тогда пойдем выпьем по чашечке кофе, — радостно предложила я.
Кажется, я смогу ходить с ним на концерты. Только надо будет следить, чтобы он чистил туфли и надевал пиджак, а не эту дурацкую ветровку.
Мы вышли из зала. Приятное дуновение ветра. Медленные движения людей, которым некуда торопиться. В голове у меня продолжала звучать музыка Моцарта.
— Подожди здесь, я принесу кофе. Хочешь пирожное? Сколько сахара? — спросил он и решительными шагами направился к очереди.
Это было мило с его стороны. Это мне понравилось. Я отошла в сторонку и стала копаться в своей черной бархатной сумочке, чтобы не встретить очередных знакомых, и ждала Эли, как ждут продолжения рассказа или фильма, — с любопытством и скептицизмом.
— Как тебе эта музыка? — спросила я вновь, когда он принес кофе в одноразовых стаканчиках.
— Нормально.
— Только нормально? — не отставала я.
— Произведения были немного длинными, — признался он.
— Но ты получил удовольствие? Кто тебе больше понравился — Гайдн или Моцарт?
— Первый был радостный, а второй грустный, — сказал он, — но более красивый. Там было такое место, как будто кто-то вздыхал, словно у него разбилось сердце.
— Вот это? — я напела ему отрывок из адажио, когда скрипка издает вздохи sforzando, а другие инструменты сопровождают ее монотонными судьбоносными шестнадцатыми.
— Да-да, это.
— Извини! — и я обняла его обеими руками, в одной из которых был стаканчик с кофе, а в другой — сумочка.
Он не отстранился, осторожно притянул меня к себе и поцеловал в губы.
— За что извинять? Я смотрел на тебя там, в зале.
— Ну и как, тебе понравилось то, что ты увидел? — не удержалась я от провокационного вопроса.
— Не имеет значения.
Это все, что он сказал. Он не любит, не умеет делать комплименты даме? Или он увидел что-то, о чем лучше не говорить? Во всяком случае, у него есть интерес ко мне, это ясно даже такому скептику, как я.
После антракта, слушая квинтет Бетховена, мы держались за руки. Не знаю, помогало ли это ему слушать музыку, мне это мешало. Я спрашивала себя, не впутываюсь ли я снова во что-то опасное. Почему я вхожу в это с такой скоростью, почему не медлю, не пытаюсь проверить, получше разобраться? И я знала, что не остановлюсь. Я не способна остановиться на полпути и повернуть назад.
Это как мой принцип доедать все, что на тарелке, потому что в Индии есть голодные дети? Или это глубоко сидящее во мне упрямство, не дающее мне признать, что я выбрала неверный путь?
Между прочим, в детстве я легко отворачивалась от того, что не по мне. Помню, я одна, самостоятельно, воспользовавшись тем, что воспитательницы рядом не было, вернулась в садик, когда на прогулке оказалась в хвосте группы с мальчиком, который меня иногда бил.
Но тогда я реагировала на ситуацию, а вот отказаться от своего решения мне всегда трудно. Было в его молчании, почти равнодушии, почти даже суровости, в его выглаженной одежде что-то такое, что вызывало во мне желание дразнить его, растормошить, обрызгать водой, чтобы он обрызгал меня в ответ.
Я спросила, не хочет ли он, чтобы я подбросила его домой. Он сказал, что хотел бы заехать ко мне, а потом заглянуть к сыну.
— Они не будут уже спать?
— Может, и будут, но это неважно, у меня есть ключ. Я обещал починить холодильник. Ты хочешь погулять в субботу? — спросил он вдруг тихо, опустив голову и посмотрев на меня снизу вверх.
— А ты хочешь? — кокетливо ответила я вопросом на вопрос.
— Если ты хочешь… — он изображал равнодушие.
— Почему нет? — ответила я в его духе. Я ловко умею обезьянничать.
— У меня «4х4», — сказал он.
— Что у тебя?..
— Ну, машина у меня четыре на четыре. Я выиграл ее в лотерею. Проблема в том, что ей нужно много бензина.
— Так, может, возьмем мою машину?
— В следующий раз возьмем твою.
Замечательно: он уже думает о следующем разе!
Мы припарковались около кибуца Цуба, поднялись в крепость Бельмонт на холме, прошли, минуя родники Сатаф и Эйн-Коби, до Бар-Гиоры. Буйная свежая зелень конца израильской зимы ярко и радостно пестрела цветами: анемонами, цикламенами, лютиками, дикой горчицей, кошачьими лапками. Я то и дело вскрикивала от восторга, но Эли меня не слышал. Он упруго шагал впереди, метрах в десяти от меня, в ярких высоких кроссовках, одолевая подъемы с легкостью горного козла. На плече он нес сумку с бутылкой воды и съестными припасами: бутербродами, двумя апельсинами и двумя вареными яйцами. А еще там была газовая горелка для приготовления настоящего кофе. Время от времени Эли останавливался, чтобы с близкого расстояния сфотографировать мобильным телефоном особенно красивый цветок. Иногда мобильник звонил, и Эли с кем-то говорил, но я не могла разобрать, что он говорил и особенно — кому.
Природа делает меня романтичной. Вдруг мне никуда не надо торопиться. Вдруг нет никаких дел, никаких планов, есть только природа и я, ее частица. На мне были эластичные джинсы, я чувствовала, как они обтягивают меня. Две верхние пуговицы на блузке я не стала застегивать. Были в моей жизни мужчины, которые без колебаний уложили бы меня здесь, посреди травы и цветов, и даже случайно приблизившийся к нам осел или верблюд их нисколечко не смутил бы. Я вспоминала, как это было восхитительно, но у Эли, похоже, и в мыслях не было ничего подобного. Почувствовать мое состояние он не мог, потому что все время шел впереди, лишь иногда останавливаясь, чтобы подождать меня.
От вида с вершины холма захватывало дух. Эли снял со спины рюкзак, достал газовую горелку, зажег ее спичкой, налил воды из пластиковой бутылки в турку, добавил две полные чайные ложки кофе с кардамоном и поставил турку на огонь. Потом он достал и расстелил на земле вышитую скатерть, поставил на нее две чашки и протянул пакет, в котором были бутерброды, вареные яйца и апельсины.
— Через пару минут будет кофе, — он посмотрел на меня долгим взглядом. Руки у него загорелые, мускулистые и довольно волосатые, ладони широкие, по-отечески надежные.
— Вау! — вырвалось у меня.
Я обратила внимание, что и сейчас на нем аккуратно выглаженные хлопчатобумажные брюки и рубашка (может, он купил сразу несколько одинаковых?). Судя по дырочкам возле пряжки, он похудел со времени покупки ремня.
— Тебе вкусно? — спросил он, когда я пригубила обжигающий кофе с пенкой.
— Подожди, — отозвалась я, — это должно немного остыть.
— Да, необходимо терпение.
Мне показалось, что он имел в виду не только и не столько кофе, но не стала углубляться, а просто кивнула головой. Я действительно была согласна с ним, но терпение — совсем не главная моя черта и никогда не было ею. Я все делаю быстрее других. Мне понадобилось немало времени, чтобы понять: да, меня раздражает медлительность других, но этих других раздражает моя расторопность.
Легкий ветерок освежал мои разгоряченные щеки. По всей вероятности, они были слишком красными. Так бывает, когда я напрягаюсь, нервничаю или выпью лишнего.
— Как тебе этот вид? — спросила я.
— Можно было бы не брать «4х4», твоя машина вполне справилась бы, — ответил Эли.
— В следующий раз?.. — задала я вопрос исключительно для того, чтобы услышать подтверждение, и он сдержанно, мягко согласился со мной.
Эли мне нравился, если не сказать больше. Мне нравились его деловитость, практичность. Хватит с меня пианистов и скрипачей, певцов и поэтов, актеров и режиссеров, хватит ипохондриков, которые беспрерывно говорят о себе и о своем творчестве, в каждой ветке видят балетные позы, символические и загадочные, а сами не могут поменять перегоревшую лампочку или заменить проколотое колесо, не говоря уж о сантехнике или о том, чтобы зажечь газовую горелку и сварить на ней кофе!
— А куда мы поедем в следующий раз? — спросила я для верности.
— Не волнуйся, я знаю все маршруты в округе, подберу тебе что-нибудь красивое.
— Мобильники оставим дома, правда? — предложила я с кокетливой застенчивостью.
— Почему?
— Потому. Чтобы мы с тобой могли побыть в тишине.
— Можно просто отключить звук. Телефон мне нужен, чтобы фотографировать.
— Разве у тебя нет фотоаппарата?
— По правде говоря, у меня есть прекрасный фотоаппарат — роллейфлекс.
— Так его и возьми!
В следующий раз мы поехали в Хурват Мидрас, район подземных пещер, по которым можно передвигаться только ползком, опираясь на локти. Тут нужен фонарик, чтобы хоть что-нибудь разглядеть. Эли предложил мне ползти за ним. Я собрала все физические и душевные силы, ухватилась за пятки его кроссовок и поползла на животе, сгибая по очереди колени, как младенец, который учится ползать. Мы ползли, соединившись, словно одна огромная игуана. Эли не взял с собой мобильник и, оказывается, забыл взять фонарик.
У меня есть склонность к клаустрофобии — я не могу находиться в пространстве, где нет окна или двери. Даже в открытом пространстве у меня возникает иногда ощущение удушья. А тут я проползла метров сто в полной темноте, держась за кроссовки Эли и зная, что если я отпущу их, то просто умру. Я сжала зубы и продолжала ползти. Так продолжаешь рожать, потому что нет пути назад, потому что ничего не поделаешь, потому что когда-нибудь это закончится… Прошло не меньше получаса, если верить часам. Почему я согласилась лезть в эту пещеру? Почему не протестовала, не жаловалась? Когда я пойму, что безропотность — не лучший путь к сердцу мужчины?
Когда мы, наконец, вышли, точнее говоря, выползли из пещеры, он предложил мне свою фляжку с водой и посмотрел на меня с уважением и некоторым беспокойством:
— Ты в порядке?
— В полном! — решительно ответила я. — Это было немного слишком, не правда ли?
— Да, пожалуй. Жаль, что у нас не было фонарика. В следующий раз все-таки возьмем с собой мобильники.
Я равнодушно пожала плечами.
Попив воды и немного передохнув, мы сели в мою машину и поехали по горной дороге. Склоны слева от нас становились все более крутыми. Легкую машину то и дело подбрасывало на неровностях, словно лодку во время шторма. Она издавала странный скрежет и вдруг остановилась.
— Что случилось? — испугалась я.
— Кажется, мы застряли. Давай выйдем.
Мы вышли и попытались подтолкнуть машину, но она застряла еще больше.
— Где мы? — спросила я.
— Не знаю точно. Мобильник сейчас очень пригодился бы…
— Может, позвоним по дибуриту[9] в полицию и попросим помощи?
— Полиция не очень-то работает по субботам. Да и как мы объясним, где мы находимся?
— Да… А как ты думаешь, можно оставить машину здесь и вернуться домой пешком?
— Не знаю. Если бы знать, где мы. Кажется, мы сбились с дороги.
— Так что же будет с нами?
— Сиди здесь и делай только то, что я говорю.
— Хорошо.
Эли походил вокруг и нашел длинный железный кол, похожий на остаток какого-то забора. Он пристроил свою находку сзади машины, а мне велел сесть за руль и завести мотор. Когда я сделала это, Эли изо всех сил налег на железяку, и машина приподнялась. Он крикнул мне, чтобы я повернула руль вправо. Рывок — и колеса машины выбрались из расщелины между камнями.
Я освободила место водителя, Эли занял его. Пот стекал по лбу на его широкие брови, на спине и под мышками рубашки проступили пятна.
— Все, поехали.
— Ты — молодец, — произнесла я с чувством и посмотрела на него искоса, желая убедиться, что ему приятно слышать эти слова. Впрочем, есть ли на свете кто-нибудь, кому было бы неприятно услышать в свой адрес: «Ты — молодец!»
— Надо было взять мобильники, — сказал он с детской обидой в голосе.
Это умилило и рассмешило меня. В порыве чувств я поцеловала его в потную щеку, а потом — в бровь, а потом — прямо в губы.
Я пригласила Эли к себе на встречу субботы. Он сказал, что обычно в канун субботы он едет к сыну или к маме, но в этот раз приедет ко мне.
— Скажи только, где ты покупаешь мясо?
— Почему ты спрашиваешь? Из-за кашрута?
— Да. Но еще потому, что я не ем мороженое мясо. В него кладут вещества, которые вызывают у меня аллергию.
— Что ты говоришь? А в чем это выражается?
— Я опухаю.
— Что значит — опухаешь? Что опухает у тебя?
— Ну… Руки опухают, ноги… А главное — горло, живот. У меня есть таблетки от аллергии, но их нужно принимать до еды, поэтому я спрашиваю.
— Я приготовлю что-нибудь вегетарианское.
— Нет-нет, я как раз люблю мясо, но купи, пожалуйста, свежее, незамороженное. Я знаю место на рынке, могу сам купить и привезти тебе.
Я спросила, имеет ли для него значение кашрут. Помолчав, он ответил:
— Видишь ли, я не верю в Бога, не молюсь и не соблюдаю субботу. Кипу я выбросил, когда мне было четырнадцать лет. Меня выгнали из Бней Акива[10] за то, что я пристроился сзади к тележке, запряженной осликом, а дело было в субботу! Но до сих пор мне не приходилось есть в некошерной кухне…
— Я откошерую кухню, — сказала я в приступе самоотверженности, но, заметив его скептический взгляд, добавила, что давно собиралась сделать это, чтобы религиозные друзья могли у меня есть, и что вообще не так уж это и сложно.
— Если ты делаешь это для меня, то это не считается.
— Почему не считается? — напрасно задала я вопрос.
— Я не могу тебе объяснить… Либо ты понимаешь, либо нет.
Я ничего не поняла, но сказала, что это не для него, это нужно мне самой, я всегда хотела кошерную кухню, кашрут для меня — как церемониальный этикет для королевских особ, живущих в заграничных дворцах! И он успокоился.
— В четверг, когда я буду делать на рынке покупки для мамы, я куплю для тебя свежее мясо.
Он не сказал «для нас», но я должна перестать быть чувствительной к таким вещам. Будет хорошо для меня, если я преуспею в этом. Эли прекрасно понял, что я как миленькая буду готовить к субботе говядину, которую сама давно не ем.
— Ты сделаешь кидуш[11]? — спросила я отстраненным голосом.
— Совершенно случайно я знаю кидуш наизусть и совершенно случайно у меня в кармане будет кипа, — он подмигнул, я поняла, что он шутит, и засмеялась в ответ.
Сказать ему, чтобы он принес бутылку вина, или он догадается сам?
Я купила свежайшую субботнюю халу, сварила суп из помидоров и перцев, приготовила говяжьи ребрышки со сливами, нафаршированными рисом. На десерт у нас будет ананас.
Вина Эли не принес. Разумеется, я подстраховалась на этот случай. Усадив его во главе стола на месте, с которого видна была моя кухня, я вручила ему бутылку вина и бразды правления субботним ритуалом.
— Не знаю, что люди имеют в виду, когда говорят «Благословен ты, Боже…» и «дает пищу всякой плоти»… Молятся люди, молятся, а он не дает… — заговорил Эли после кидуша, омовения рук и благословения халы.
— Если ты так думаешь, то почему же ты придерживаешься кашрута, произносишь кидуш и соблюдаешь весь этот ритуал?
— Честно говоря, не знаю. Нет у меня ответа… — он произнес это с такой мукой, что я замолчала.
Соседи сверху задвигали стульями, громко запели «Шалом алейхем», отбивая ритм ногами.
— Ничего не поделаешь, они всегда так, — сказала я извиняющимся тоном, рассчитывая на сочувствие, но он ответил так равнодушно, что почти обидел меня:
— Мне это не мешает.
Я пошла на кухню, чтобы принести горячее блюдо, и внезапно увидела на полу мышь. Маленькую, крепенькую. По дверце кухонного шкафчика она поднялась на мраморный столик возле раковины и побежала к окну. Я закричала, кастрюля с ребрышками выпала у меня из рук. Эли вскочил со стула, схватил лежавшую на краю раковины тряпку и набросил ее на мышь. Мышь задергалась под тряпкой, но он решительно сомкнул на ней свои сильные пальцы
— Что ты собираешься делать с ней?
К своему удивлению, я почувствовала жалость к маленькому зверьку. Мне не хотелось видеть, как Эли задушит мышь или утопит в унитазе. Не потрудившись мне ответить, мой гость вышел наружу и вернулся без мыши.
— Куда ты ее дел? Что ты с ней сделал? — закричала я, даже не пытаясь побороть гнев.
— Положил ее вместе с тряпкой в «лягушку»[12] на углу дома, — ответил он таким тоном, которым говорят нечто само собой разумеющееся.
— Я не знаю ни одного мужчины, способного на такое! — сказала я убежденно и крепко обняла. Он не ответил на мое объятие — может быть, потому, что хотел помыть руки. Его тело было горячим, от запаха мужского пота у меня закружилась голова. Он помог убрать с пола нашу еду…
— Хочешь остаться у меня? — спросила я, надеясь, что он не расценит мое предложение как плату за его старания.
— Разве ты сомневалась в этом? — ответил он с достоинством.
После этого он снял с крючка цветастый фартук и сказал решительно:
— Ты готовила еду, а я помою посуду и пол.
Мне это понравилось.
Соседи сверху закончили трапезу и опять невыносимо шумно задвигали стульями. Потом сверху понеслись еще более громкие звуки. Может быть, маленький ребенок оседлал трехколесный велосипед? Затем последовала ритмичная серия ударов: похоже, дети занялись игрой в мяч.
— Кажется, пора звонить в полицию! — заявила я.
— В чем дело?
— Этот шум, который они устроили над нашими головами, — он тебе не мешает?
— Что особенного они делают?
— Они сводят меня с ума этим шумом!
— Ладно тебе. Кто они такие вообще?
— Какое это имеет значение, кто они такие! Он — прораб в мастерской по изготовлению мраморных надгробий, она не работает, потому что у них пятеро детей. Ты бы видел, какой у них пол! Блестящий серый мрамор, как в аэропорту. Дважды в день она пылесосит его шумным пылесосом. Из-за этого пола я слышу, как на него падает любая мелочь, я уж не говорю о мужском топоте или о цокоте тонких женских каблуков. Каждый вечер перед сном я слышу, как они двигают кровати. А стиральная машина, которая стучит мне прямо по голове! С ума можно сойти!
Эли наморщил лоб, немного подумал и сказал:
— Знаешь, что… Давай пойдем в спальню, я тебя успокою.
Еще несколько суббот мы встретили вместе. И вдруг однажды Эли пришел с чемоданом, в котором была его одежда. Я освободила для нее место в моем платяном шкафу. Выяснилось, что из-за долгов ему придется продать дом. Кто-то заказал у него большую работу и не заплатил. Он не вдавался в подробности, а я не стала допытываться. Я была счастлива. Много лет я провела в одиночестве: одна ложилась спать, одна вставала, одна ела…
Утром, когда я готовила нам завтрак, он подставлял мне свою спину и бегал со мной на закорках по всей квартире. Он называл это «абу-йо-йо» и говорил, что, когда он был маленьким, так его носил отец. Меня переполняли счастливые волны смеха и слез, трудно было не уписаться. Когда еще я так смеялась? Когда чувствовала себя такой раскованной? По его лицу я видела, что и он счастлив.
Постепенно он починил в квартире все, что нуждалось в починке, — канализационные трубы, дверные замки, шумный холодильник; установил зонт над столом в саду, построил кормушку для птиц… Купил телевизор с большим экраном, отремонтировал и установил «тарелку», валявшуюся на крыше, что привело к весьма заметной экономии.
Мои вечерние приступы обжорства прекратились. Мне пришлось признаться, что я на самом деле прочитала все книги, которые стоят на полках в моем рабочем кабинете. После этого он попросил меня дать ему что-нибудь почитать. Я дала ему «Старик и море» Хемингуэя, а потом «Повесть о любви и тьме» Амоса Оза. Затем я решилась предложить ему «Преступление и наказание» Достоевского, «Превращение» Кафки, рассказы Булгакова и Якова Хоргина. Читал он перед сном и по субботам, читал медленно, не торопясь, не пропуская ни одного слова. После каждой прочитанной книги ему было что сказать. Его суждения отличались краткостью и здравым смыслом.
Мы завели общую кассу для расходов на еду и моющие средства. Эли ездил на моей машине делать покупки для меня и своей мамы, потому что его машина была неэкономной, она прямо-таки жрала бензин. Покупал Эли все точно по списку, который я ему вручала. Однако выбирал продукты подешевле и, соответственно, пониже качеством. Мне это не нравилось, но я никак не могла решиться сказать ему об этом. Обычно мне удается высказать критическое замечание, не обижая человека. Студенты считали меня педантичной, строгой, но вкладывающей в работу с ними всю душу. Им нравилось, что я быстрее всех преподавателей проверяла и возвращала студенческие работы.
Каждый день, выпив кофе без сахара, он выходил из дома. Возвращался, как было договорено, к ужину в шесть, мыл после ужина посуду и садился смотреть телевизор. Примерно до десяти смотрел новости и спортивные программы, а потом находил меня в постели бодрой или спящей, в зависимости от того, сколько часов я просидела за компьютером. Если он видел, что я зажигаю душистую свечку и накрываю ночник цветным платком, то начинал шутить со мной, обнимать, я отвечала ему тем же, и мы занимались любовью. Эли называл это именно так. Потом он еще долго читал…
У него была мастерская, которую он снимал в промзоне. Там он ремонтировал телевизоры. С друзей и родственников, чаще всего пожилых, денег не брал. Эли рассказывал мне, что способен починить практически все. У него возникают разные идеи, и одна из них обязательно приводит к успеху. Иногда он приносил какой-нибудь телевизор домой и разбирал его, раскладывая детали на газетах, которые расстилал на обеденном столе в гостиной. При этом он забывал обо всем на свете, как это случается со мной, когда я пишу музыку. Бывало, что он заканчивал работу только под утро.
Вот тут-то и начались неприятности. Однажды я приготовила к ужину, самому интимному нашему времени, если не считать постель, четыре великолепных блюда, накрыла на стол, открыла бутылку вина, а он не пришел. Шесть, шесть пятнадцать, шесть тридцать… Первый раз я ничего не сказала ему. Во второй раз попросила предупреждать заранее о том, что он не придет к шести. В третий раз я поела одна и оставила ему ужин на столе, накрыв бумажной салфеткой, на которой написала «приятного аппетита» и нарисовала сердце, пронзенное стрелой. В четвертый раз убрала со стола приборы и оставила ему еду на кухне… На этот раз он объяснил свое поведение тем, что просто забывает о времени, когда чинит телевизор.
— Я понимаю, я тоже забываю о времени, когда играю, пишу музыку или готовлюсь к уроку. Может быть, то, что ты делаешь, более творческая работа, чем кажется многим, но еда стынет и портится, — ответила я довольно резко.
— Я не привык в своей жизни руководствоваться часами, — сказал он с оттенком легкого презрения к часам и к тем, кто ими руководствуется.
— А как ты приходил в школу, когда был маленьким?
— Не приходил вовремя.
— Разве мама не будила тебя утром?
— Не будила. Она тоже не жила по часам.
— Но капли в глаза ты закапываешь ей по часам!
— Ты хочешь, чтобы я относился к тебе, как к глазным каплям?
Что я могла ответить на это?
— Хорошо, — сказала я, — как тебе хочется ужинать — со мной или без меня? Если все-таки со мной, то приходи вовремя или звони заранее, что ты опаздываешь и на сколько.
Его глаза сосредоточились на мне и послали проникновеннейший взгляд из-под широких бровей.
— Посмотрим, — коротко сказал он.
Однажды мне позвонила моя дочь Даниэла, живущая в Раанане[13], и пригласила приехать в субботу на ее сорок пятый день рождения. У Даниэлы есть дочь, мать-одиночка, ее зовут Охала. Охала родила мальчика Яли, которому сейчас четыре года, и сделала свою маму бабушкой-одиночкой…
— Ты не возражаешь, если я приеду не одна, а с Эли? Понимаешь, все субботы мы с ним обычно проводим вместе…
— Это твой новый друг? — спросила меня Даниэла так, словно я меняю друзей каждую неделю. — Приходи с ним, что тут такого…
Я быстро сообразила, что тут такого. Мне придется признаться Эли, что я уже прабабушка. Но как я могу быть прабабушкой, если мне всего шестьдесят лет? Я рассказывала Эли о своей жизни, о муже и детях, каждый раз меняя детали, чтобы не выдать свой настоящий возраст. Сколько можно жить в придуманном возрасте? Лучше я расскажу ему правду — прежде чем он сам все поймет. Скажу ему это в благостное время после обеда.
Эли неторопливо и с видимым удовольствием съел все, что я приготовила на обед — салат из авокадо, овощной суп с корнем куркумы, лосось, запеченный с миндальной пастой, фруктовый салат, — и встал, чтобы помыть посуду. Но я остановила его.
— Посуда может подождать. Я хочу сказать тебе кое-что важное.
— Ты случайно не беременна? — спросил он без тени улыбки.
— Нет-нет, о чем ты говоришь! Что-то совсем противоположное.
— Противоположное беременности?
— Да нет! Послушай… — я пыталась выиграть время, от волнения перекатывая пальцами крошки по столу.
— Я тебя слушаю.
— Так вот… На сайте знакомств я написала, что мне шестьдесят лет, но это неправда… — я замолчала. Эли не пытался нарушить тишину. Его лицо было закрытым, что пугало и злило меня. И я ринулась вперёд.
— На самом деле мне не шестьдесят.
— А сколько?
— Как ты думаешь?
— Шестьдесят два?
— Шестьдесят пять! — выпалила я.
Последовало молчание. Несколько минут мы молчали. Наконец я сказала:
— Смотри, ты можешь делать с этим все, что ты хочешь. Можешь принять это и остаться. Или можешь решить, что шестидесятипятилетняя женщина тебе не подходит и…
Я не решилась сказать «уйти», но это было и так ясно. Он молчал. Он не отвечал мне. Я ждала, что он сейчас встанет, сложит свои вещи, возьмет сотовый телефон, электрическую зубную щетку, электробритву, положит все в свой фургон — и финита ля комедия.
Эли этого не сделал. Он застыл в неподвижности. Я сама помыла посуду. Он не стал смотреть телевизор, он не сдвинулся с места. Примерно через час он пробормотал:
— Выйду пройдусь.
Вернулся он около одиннадцати. Я лежала на широкой кровати, не зажигая свет, не почитав перед сном. Я даже не пыталась заснуть. Он разделся и лег, повернувшись ко мне спиной.
Утром он, как обычно, ушел на работу. На обед не пришел. Вернулся около десяти вечера.
— Я поел у мамы, — сказал он в ответ на мой вопросительный взгляд.
— Ты рассказал ей? — спросила я. — И что?
— Она думает, что это не для меня, что мне не нужна старая ашкеназка, — сказал он.
— Понятно, — сказала я и пошла спать.
Взяла свою любимую книгу, включила свет и стала пытаться читать, глотая слезы.
Он лег рядом и обнял меня сзади. Мне понадобилось минуты полторы, чтобы повернуться к нему…
В субботу мы поехали в Раанану. Моя дочь живет в просторной квартире с гостиной, в которой можно устраивать концерты, с двумя туалетами, которые, на мой взгляд, никогда не бывают идеально чистыми, и тремя крошечными спальнями. Еда, которую Даниэла готовит, мне тоже не очень нравится, но кто я такая, чтобы ее критиковать!
— Это новый дедушка, его зовут Эли, — объяснила моя внучка Охала своему сыну Яли, который сначала посмотрел на Эли с явной враждебностью, потом встал перед ним и произнес совершенно отчетливо:
— Дедушка Эли, мы тебя не любим. Я не люблю тебя. И моя мама не любит тебя. И моя бабушка не любит тебя.
Охала, выступающая за свободу слова и за свободное воспитание детей, чтобы укрепить их уверенность в себе, не пыталась прервать сына. Эли, который сначала показался мне сбитым с толку, подождал, пока малыш закончит, потом присел перед ним на корточки и сказал серьезно:
— Но меня любит твоя прабабушка Габриэла, ты это знаешь?
Яли с большим сомнением посмотрел на меня. Я улыбнулась до ушей и закивала головой, подтверждая слова Эли. Даниэла, наблюдавшая всю эту сцену, пожала плечами, приподняла брови и закатила глаза, словно говоря, что есть вещи, которые нужно принимать, даже если они не очень понятны и не очень приятны. Она посерьезнела за последние годы и при встрече произвела на меня хорошее впечатление, но эта ее гримаса причинила мне боль.
Вечером в следующую субботу мы с Эли отправились навестить его мать. Она жила на четвертом этаже старого дома в престижном районе, недалеко от меня. Эли был прорабом на строительстве этого дома и получил в нем квартиру, которую передал родителям. Я давно заметила, что ему трудно говорить об отце. Постепенно я разобралась. Его отец был каменщиком во времена турок, затем строительным рабочим. Это был мягкий и застенчивый человек. Он умер в доме престарелых «от пыток медсестер», как выразился Эли.
Он открыл дверь своим ключом и шагнул в полумрак, пахнувший хлоркой. Я последовала за ним в темную гостиную. Там на высоком деревянном кресле сидела в профиль к нам старая женщина — большое пятно на фоне яркого закатного света, проникающего в комнату через открытый балкон и бьющего мне в глаза. Ее руки лежали на поручнях кресла, обтянутых тканью. Старуха не пошевельнулась, когда мы вошли. У самых корней крашеные хной волосы были ярко-оранжевого цвета, буквально пламенели, вобрав в себя, словно увеличительное стекло, все внешнее освещение. Эли нажал на выключатель, без надобности включив свет.
— Привет, мама!
– Привет, Эли! — ответила она. Голос ее дважды поднялся и опустился, второй раз в хроматическом интервале и, может быть, поэтому прозвучал для меня несколько иронично.
— Знакомьтесь. Мама, это Габриэла.
Она была совершенно неподвижна. Я могла разглядеть ее всю: грузный низ, не вполне помещающийся на квадрате сиденья, изогнутые пальцы на поручнях кресла, заканчивающиеся похожими на когти длинными кривыми ногтями с блестящим красным маникюром, огромные глаза византийской мадонны, горбатый нос, крупные ноздри, глубокие морщины над узкими губами, измазанными помадой.
— Здравствуйте, очень приятно, — сказала я неискренне.
Я стояла прямо перед ней.
— Здравствуй, здравствуй, — прогнусавила она, не скрывая своего презрения и по-прежнему оставаясь величественным монументом.
— Я сделаю нам чаю, мама?
— Сделай нам чаю, почему бы и нет, — ответила она тем же тоном пренебрежительного равнодушия.
— Я передвину тебя к столу, мама?
— Хорошо. И принеси орехи. А я пока пойду в туалет.
Она встала, опираясь на ходунок, и стало ясно, что она способна двигаться.
Эли возился на кухне, а я продолжала стоять посреди гостиной. Я разглядывала пластиковые трисы[14] между гостиной и балконом, лампу без абажура, зеленые пятна в тех местах на стене, где отслоилась известь, обнажая старую краску. На стенах висели картины: портреты раввинов, свадебная фотография в позолоченной раме, большая поблекшая с годами вышивка крестом с изображением озер, лесов и летящих гусей, тоже в позолоченной раме…
Я разглядывала картины и остро завидовала матери Эли. Как ей удалось достичь такой преданности со стороны сына? Какое оружие она использовала? Беспомощность? Хитрость? Заслуженный авторитет? У меня не было ни того, ни другого, ни третьего и поэтому не было никакого шанса преуспеть в безнадежной борьбе за любовь моих детей. Что до любви между женщиной и мужчиной, то, видимо, в ее глазах это никогда не было важным. А в его глазах? Что важно для него?
Когда мы сели за стол, я спросила, как она готовит суп кубе хумуста[15], одно из любимых блюд Эли, и призналась, что для меня это слишком сложно. Потом я попросила ее рассказать о детстве, о страданиях семьи, о том, как тяжело ей было растить детей, и она вынуждена была отвечать.
Закончилась эта встреча тем, что я убедила ее дать мне семейные материалы — газетные вырезки с ее историями, письма, фотографии, старые документы, поздравительные открытки — и пообещала, что приведу все в порядок, наберу тексты и напечатаю книгу, которую она сможет дарить родственникам. А на обложке будет ее самая удачная фотография. Вместо «спасибо» она сказала: «Хорошо, если хочешь…» — словно делает мне одолжение.
Когда мы спускались по лестнице, Эли вдруг обнял меня сзади, положил голову на плечо и прошептал: «Спасибо!» Лицо мое обдало его теплым дыханием, сладкая волна прошла по всему телу, на глаза навернулись слезы. Я повернулась к нему, обняла, и он прижался ко мне всем телом. Еще немного, и мы с ним упали бы и покатились вниз!
Когда мы пришли домой, он сказал вдруг:
— Она так сурова с тобой из-за бараков.
— Каких бараков?
— Она не может простить ашкеназам тех маабарот[16].
— Эли, может быть, ты не в курсе, но в 1953 году четверть жителей барачных поселков составляли румынские евреи. Треть — евреи из Ирака, это верно. Я читала об этом в Интернете.
— Румынам было легче, у них были связи с местными ашкеназами, а мы, иракцы, очень страдали от дискриминации. Это известно.
Я прикусила язык. Я не хотела правоты. Я хотела любви.
Как-то вечером, когда мы откуда-то вернулись домой, я спросила:
— Тебе не кажется, что ты должен участвовать в расходах на электричество, газ, телефон? Да и в оплате арноны[17] — тоже.
— Электричество — да, газ — да, а телефон и арнона — нет, — спокойно ответил он.
— Почему?
— Потому что квартира — твоя собственность, а не моя. Арнона взимается с владельца собственности, а телефон у меня мобильный.
— Что ты имеешь в виду? А если бы ты был жильцом?
— Я что, жилец для тебя?
— Во-первых, не кричи на меня, я не привыкла, чтобы на меня кричали…
— Я не кричал.
— Нет, кричал.
Тут я сообразила, что, если я сейчас поставлю ему условие — участие в платежах, — он может встать и уйти, кто его знает…
— Ну, хорошо, подумай, — сказала я самым смиренным голосом, на который была способна, но не удержалась и продолжила:
— А деньги, которые я плачу уборщице и садовнику?..
— Нам не нужны ни уборщица, ни садовник.
— Что значит не нужны? Уборщица приходит раз в неделю, садовник — раз в месяц. Это постоянные платежи.
— В такой маленькой квартире мы можем убираться сами. И садом я могу заниматься.
— Что значит «сами»? Кто что будет делать?
— Все будем делать вместе.
— Ты будешь мыть туалеты?
— Я вымою их лучше, чем твоя уборщица.
— Ты хочешь сказать, что у нас грязные туалеты?
— Да.
Наступила тишина. Тяжелый камень повис в воздухе. Эли кричит на меня, Эли говорит, что я грязная.
— У твоей мамы они чище?
— Когда я мою — чище.
Я опомнилась и приказала себе замолчать.
Утром в пятницу мы стали вместе наводить порядок в доме. Его медлительность сводила меня с ума: я успела убрать кухню и две комнаты, а он все еще возился с туалетами. Наконец он пошел на кухню и стал мыть посуду, уже вымытую мной.
— Это не совсем чисто. Посмотри! — он протянул к свету нож, ложку, стакан, показывая мне оставшиеся на них пятна от воды.
— Ну прости, перемой, я не против.
— Может, ты привыкла к грязи?
— Я привыкла к грязи?..
— Я сказал: может быть.
— Ты сказал, что я привыкла к грязи.
— Я сказал: может быть.
— Я не привыкла, чтобы на меня кричали.
— Я не кричал.
— Кричал. Если так будет и дальше, мы не сможем продолжать жить вместе.
Ночью мы помирились. Мой живот ухватил тепло его тела и впитал так, словно это было тепло камня, нагретого на солнце.
Очень осторожно, почти умоляюще, Эли попросил меня принять его детей на Седер Песах[18].
— Последние годы мы делали Седер у старшего сына, но у него крохотная квартира с холодильником посреди гостиной, и мы сидим в тесноте перед этим холодильником.
— О каком количестве гостей ты говоришь?
— Ну, моя дочь с моей внучкой и ее другом… может быть, и друг самой дочери, я точно пока не знаю… сын с женой и двумя детьми и младший сын со своей девушкой.
— Уже десять, не считая нас, — тихо сказала я. — А что с моими детьми? Они обычно приходят ко мне на Песах, девять человек. Еще я всегда приглашаю Галину и ее сына, это русская, которая приехала в Израиль и заболела здесь раком. Так что в общей сложности нас уже двадцать три человека. Не представляю, как мы все поместимся за столом.
— Не волнуйся, я организую длинный стол, принесу доски, стулья. Куплю на рынке мясо.
И я поняла, что у меня нет выбора, что наступил час испытания.
— Хорошо. Думаю, мне придется купить другую скатерть.
— Я куплю скатерть. А пасхальная посуда у тебя есть?
— Пасхальная посуда? Ты знаешь, нет…
— Как это может быть?
— Так это может быть. Ты же не религиозный, зачем тебе все это?
— Я уже говорил: это то, что есть. У меня нет ответа на все твои вопросы. Просто я знаю: на Песах нужна другая посуда. И нужно откашировать кастрюли, столовые приборы, плиту, иначе это не Песах.
Я посмотрела на него долгим грустным взглядом, не пытаясь понять, и сказала:
— Сказать по правде, я готова на многое, чтобы мы были все вместе на Песах. Мне нравится быть на праздник среди людей. Я не очень люблю Агаду[19], в ней есть раздражающие меня вещи: все эти рассказы про египетские казни и вся эта радость по поводу бедствий египтян… Я бы отказалась от традиционного чтения Агады.
— Мне не кажется, что мой сын согласится от чего-нибудь отказаться, он в последнее время ударился в религию.
— Да, мой зять тоже не откажется. Ты знаешь, он из Туниса. А что будет с матерью твоих детей?
— Что ты имеешь в виду?
— Где она будет на Песах?
— Понятия не имею. Насколько я знаю, у нее нет семьи в Израиле.
— Значит, ваши дети на Песах с тобой, а она останется одна? Мне это не кажется правильным.
— Так что ты хочешь?
— Пригласи ее.
— Пригласи ты сама. Я дам номер ее телефона.
— Хорошо. Так что теперь нас ровно двадцать четыре человека!
Я отчаянно мыла окна, кухонные шкафчики, стол и стулья, пианино, постирала занавески, купила двадцать четыре набора из трех тарелок, большой, маленькой и глубокой, десятилитровую кастрюлю для супа и двадцать бокалов для вина.
Перед самым Песахом я загрузила кастрюли и столовые приборы в свою машину и целый час простояла в очереди, чтобы студенты ешивы откошировали их в огромном черном котле с шумным пламенем под ним и бурлящей в нем водой.
Я сварила суп в десятилитровой кастрюле, сделала кнейдлах[20], печеночный паштет, гефильте фиш, студень, цимес и компот. Эли перетащил всю мебель, включая обеденный стол, из гостиной в мой кабинет, лишь пианино осталось стоять на прежнем месте. Соорудил длинный стол, расстелил скатерти. Я накрыла на стол, поставила в центр пасхальное блюдо с необходимыми ингредиентами и рядом с каждой тарелкой положила агаду. Уф! Все должно получиться!
Мне запомнилось, как его бывшая жена вошла с букетом цветом, подошла ко мне, словно к старой знакомой, протянула прямую, как линейка, руку и сказала: «Спасибо за приглашение». Она даже не взглянула в сторону Эли, и он тоже вел себя так, словно не видел ее.
Помню, как его старший сын сел на стул, взял еще пустой винный бокал, поднял, посмотрел на просвет и попросил меня перемыть его, потому что он недостаточно чист. Потом он дал мне пластиковую коробку с едой, которую приготовила его жена, и попросил чтобы, когда придет время, я дала ему, его жене и детям именно из этой коробки.
Помню, как мой зять из Туниса спросил, где благословения, и я обнаружила свое невежество, когда не сразу поняла, о чем речь.
Помню, как друг его дочери спросил, почему нет баранины.
Кто-то — уже не помню точно, кто именно, — читал Агаду и, забыв, что ее читают по очереди, читал и читал, и никто не пытался его остановить.
Галина и ее сын, не понимая ни слова, сидели с широкими улыбками на лицах и смущением в глазах.
Какой-то ребенок заснул. Мне тоже сразу после ужина захотелось спать, но почему-то еще и плакать, а в это время мои дети серьезно говорили с его детьми о ценах на квартиры, рекламных акциях, кулинарных рецептах и приложениях для смартфонов.
Когда все ушли, Эли сказал мне:
— Иди отдыхать, я помою посуду и со всем разберусь.
Я пошла в спальню. Соседи сверху напомнили о себе ужасно громким пением и ритмичным притопыванием. На часах было одиннадцать тридцать. Я не могла заснуть. Во мне росло раздражение. Я лежала и ждала, когда закончится этот чудовищный шум, а он все не кончался. У меня было чувство, что меня избивают — жестоко, безостановочно. Я поднялась с постели.
Эли уже снял скатерти, вытряхнул их и сложил, поставил доски в углу гостиной и взялся за горы посуды, которой была заставлена вся кухня.
— Что случилось, почему ты не спишь?
— Я хочу позвонить в полицию.
— В чем дело, что случилось?
— Я не могу больше выносить этот шум. Уже первый час. Всему есть предел!
— Что с тобой? Подожди, я поднимусь, поговорю с ними.
— Они что, твои друзья?
— Не друзья, но я его знаю. Я когда-то работал с ним.
— Ты когда-то работал с ним? Что ты делал с ним когда-то?
— Мы занимались ремонтами. Он — по мрамору.
— Прекрасно! Так вы — друзья!
— Мы — не друзья, но ты не должна реагировать так…
— Как так?
— Я не знаю. Но мы себя так не ведем…
— Кто это мы? — заорала я. — Кто это мы? Ты и эти соседи? Ты и твоя мать?
Я уже не соображала, что делаю. Я взяла полиэтиленовый пакет, полный мусора, поднялась на второй этаж, вошла в незапертую дверь и вывалила содержимое пакета на мраморный пол гостиной к изумлению тут же замолчавших и остановившихся певцов и танцоров.
Недолго думая, я повернулась, выскочила из квартиры и побежала вниз. Едва заперла за собой дверь, как в дверь начали бить руками и ногами, пытаясь добраться до меня.
— Что это? — спросил Эли.
— Вот и все, — сказала я.
В паузу между ударами я крикнула:
— Если вы не прекратите, я позвоню в полицию! Тихо!..
— На него в полиции заведено дело, он мне рассказывал. Ты думаешь, что ты делаешь? Что такого он тебе сделал?
— Ты все еще защищаешь его? — кричала я, и слезы текли по моим щекам.
Эли не обнял меня. Он вернулся к уборке. Если бы он мне изменил, я бы ненавидела его не так сильно, как ненавидела сейчас.
В холь а-моэд[21], когда он пошел чинить телевизоры, я упаковала его вещи — брюки, рубашки, обувь, носки, пижамы, трусы и майки, электрическую зубную щетку, электробритву — и положила все в большой пластиковый контейнер, в который он выкладывал белье из стиральной машины. Когда он пришел обедать, я подняла контейнер, протянула ему и сказала:
— Пожалуйста, покинь мой дом.
Он смотрел на меня как громом пораженный.
— Что случилось?
— Пожалуйста, покинь мой дом. Я больше не могу.
Он попытался обнять меня, но я оттолкнула. Сердце колотилось в горле.
— Я ничего не понимаю.
— Не понимаешь — и не надо.
— Куда я пойду?
— Меня это не интересует.
— Дай мне время разобраться.
— Хорошо, я буду спать в своем кабинете, пока ты не найдешь, где тебе жить.
— Что насчет ужина?
— Я уже поела.
— А как же я?
— Сходи в ресторан.
— Хорошо, я надеюсь, что в холь а-моэд рестораны работают…
Все это произошло несколько лет назад. Много дней подряд меня мучила бессонница. Больше я не искала себе пару. Соседи сверху поменяли квартиру, на их место пришли другие, производящие другие шумы.
Когда я думаю об Эли, сердце наполняется горячими, холодными, ласкающими и жалящими токами. Это похоже на Cantus Арво Пярта, удивительного эстонского композитора. По вечерам я слушаю музыку в ютубе и стараюсь не переедать.
Недавно я встретила в автобусе его невестку. Она сказала, что Эли никому не разрешает произносить мое имя, потому что он безумно любил меня.
[1] Французский композитор (1899–1963).
[2] Мошав — разновидность сельского поселения в Израиле.
[3] Ашкеназы — субэтническая группа евреев, сформировавшаяся в Центральной Европе.
[4] Свидание (англ.).
[5] Маген Давид — еврейский древний символ, эмблема в форме шестиконечной звезды. Золотая цепочка с магендавидом — мужское украшение, типичное для израильтян — выходцев из восточных стран.
[6] Популярное блюдо восточной кухни.
[7] Лепешка с баклажанами и вареными яйцами.
[8] Вид несладкой выпечки турецкого происхождения.
[9] Переговорное устройство (телефон без трубки для разговора из машины).
[10] Бней Акива — «Сыновья Акивы», молодежное крыло религиозно-сионистского рабочего движения Ха-поэль ха-мизрахи, названное в честь рабби Акивы. Основано в Иерусалиме в 1929 г.
[11] Кидуш — заповедь, суть которой — освящение субботы в момент ее наступления.
[12] Мусорные баки зеленого цвета в Израиле называют «лягушками».
[13] Город в центре Израиля.
[14] Так в Израиле называют жалюзи.
[15] Восточное блюдо.
[16] Маабарот — временные барачные поселения в Израиле для новоприбывших репатриантов. Условия жизни в них были крайне тяжелыми.
[17] Арнона — муниципальный налог на недвижимость в Израиле.
[18] Седер Песах — ритуальная семейная трапеза в начале праздника Песах.
[19] Сборник молитв, благословений, комментариев к Торе и песен, прямо или косвенно связанных с темой Исхода из Египта и ритуалом праздника Песах.
[20] Кнейдлах — традиционные клецки, которые едят с бульоном в праздник Песах.
[21] Холь а-моэд — «полупраздничные» дни между первым и последним днями еврейских праздников Песах и Сук-кот.