Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2022
О том, что подтолкнуло к пересборке, редко удается поговорить. Процент стеснения прячется в показатель целесообразности. Литература нынешнего читателя умещается в формулу «прочел/-ла/-ли»: отрапортовать и взять следующую. Литература уходит от собирательного понятия, она есть книга: отдельная, частная, штучная, кастомная. Самиздат — священный джокер, используемый сейчас как каноничный кейс, тот самый случай, который прецедентно мотивирует улавливать капли, а не ловить волну. Успевай только капитошек листать. О воздействии литературного произведения на мир прочитавшего пишем в соцсетях короткие сообщения, утешаясь мгновенностью контакта с сообществом, ответной реакцией, — и по ходу действия догадываемся, зачем человек начал общаться: ради отклика. Чтобы резонировало что-то внутри. Белинский, Добролюбов, Анненский, Тынянов, Чуковский писали не столько о книгах как единицах литпроцесса, сколько о своём понимании их устройства, как и почему они созданы. И главное: что меняют.
Благодаря вопросу «Дружбы народов» я могу рассказать о давно ставшей личным событием — в 2021 году дважды обновленным выходом книг — поэзии Александра Кабанова. Сборник избранного «Обыск» и книга стихов последних двух лет «На слонах и черепах» вышли осенью. Небольшой разрыв между ними обусловлен иронией книгоиздания и Провидением: «Обыск» должен был состояться в 2018-м. Однако, как любит комментировать в фейсбуке Кабанов: «здесь можно усилить». Две подряд книжки — и выноси готовенького. Двойной хук на языке врага. А готовы далеко не все.
Да, каламбурю я неспроста. Поэзия Кабанова влияет на мою идентичность. Заразительна та игра, которую он ведет. Смотрите. Пуская пыль в глаза словечками вроде знаменитого «п…дострадальцы», Кабанов решает проблему внимания: пока читатель с напускным усердием охает над неподобством, его взгляд бежит дальше, исподволь надеясь отыскать еще что-то острое и крючковатое, разумеется, ожидания разок-другой оправдываются, просыпается азарт нашкодившего ребенка, которому ничего не было за предыдущую выходку, предвкушение удивительной жеребятинки растет и ловится каждое слово… как вдруг: «вместо сдачи они повторяют одну и ту же фразу: “Смерти — нет, смерти — нет, наша мама ушла на базу…”» Шалость удалась.
По смежному сходству определить бы ее как гэг. Но в поэзии он многоуровневый, неоднозначный и помогает снижению образа, которым является обычно заложенная в стихотворение правда-мудрость, расщепляемая по обстоятельствам на: а) публицистическое высказывание, б) притчевую мораль и в) философскую истину, чтобы в ключевой момент его же возвысить. Примерно как в американских боевиках, когда главного героя бьют-бьют, забивают до смерти, а он на нечеловеческой силе духа поднимается и всех плохишей побеждает с одного удара. Ладно, с двух. Это необходимо для выполнения заповеди трагедии: бояться и сострадать. Правда, Кабанов заменяет страх на… И тут правильно говорить, отталкиваясь от собственных чувств. Потому что чтение стихов, помимо всевозможных аналитических счетчиков, запускает и ментальные механизмы, слабо поддающиеся считыванию на уровне схем и форм. Всегда следует помнить, что существует highly likely. (В данном контексте этот мем уместен как нигде.) Что именно автор вкладывал, поди узнай, сознание мимикрирует, душа умело прячется.
Однако по принципу остаточного впечатления стихи Александра Кабанова похожи на водку. Пьются сложно, иногда вызывают спазмы глотки и пищевода, но после всасывания в кровь оглушают надолго. Приходишь в себя уже другим. Декодированным. Если сообразил, о чем стихи. О чем — на самом деле. Их масочная карнавальность так лихо запудривает мозги, что без подготовки ведешься на «новой поэзии сраный веник», не видя под ним того самого ахматовского сора. А он-то из разряда очевидного-невероятного. Хоть и метен по классическим сусекам.
От гротеска и сатирического остранения Кабанову нужен броский фасон, западающая за веко деталь, эпитет-маркёр, ставящий ударение на отвлекающем до поры элементе бэкграунда, чтобы переигранная с огоньком аллюзия, историческая фигурка вуду взяли на себя функции ряженого зазывалы. Знаете, такого, в объемном костюме рекламного персонажа. Нужно это для взлома системы. Нечувствителен стал человек к речи «от сердца к сердцу», мало пронзительности, много эпатажа, экшн-арта травмы и шоковой терапии. Но Кабанов потому и один из лучших современных русскоязычных поэтов, что перешивает приевшиеся одежки понятий ради достижения истинного внутреннего содержания. Чужого/нового мы рассматриваем пристальнее, чем знакомого. И обращаясь к масочной карнавальности (под которой я подразумеваю ее особенности: автономность и мобильность, т.е. надел-снял при необходимости), Кабанову удается преподносить прописные истины как находку, к тому же «наживо». В стихах о войне на (и вокруг) Донбассе и стихотворениях в фейлетонной манере прием совмещения камеры обскура со скрытой камерой во время экскурсии по музею мадам Тюссо осуществлен на ура. И нет предела разочарованию и страданию автора. Мир уехал, цирк сгорел. Осталось умирать и жать на спусковой. Или опомниться и решить:
собираю с каждой фразою то, что склеит нас с людьми, —
будешь внучкой, будешь вазою, будешь богом, чёрт возьми.
Под ихтиандровыми жабрами всегда дрожат клавиши дульциана[1]. В «На слонах и черепах» это особенно чувствуется. Пандемия не закончилась, а маски сброшены: поэзия Александра Михайловича приобретает более прозрачную интонацию, и, если услышать, — «это будет изысканный ад, настоящее озеро чада».
[1] 1 Из-за изменения тембра звучания фагот прежде называли «дульцианом», что с итальянского переводится как «сладкий и нежный».