Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2022
Салимон Владимир Иванович — поэт, автор 25 книг стихов. Родился в 1952 году в Москве. Главный редактор журнала «Золотой век» (1991—2001), заместитель главного редактора журнала «Вестник Европы XXI век» (2001—2011). Лауреат Европейской поэтической премии Римской академии (1995), Новой Пушкинской премии (2012) и премии «Венец» (2017) и др. Живёт в Москве. Постоянный автор «Дружбы народов».
* * *
Словно кто-то за верёвочку
дёрнул, в доме свет погас,
но во тьме похож на ёлочку
на плите горящий газ.
Словно мы сидим вкруг ёлочки
в Рождество иль в Новый год —
разодевшийся с иголочки,
расфуфыренный народ.
Будто мы на представление
сказки с мамами пришли —
за кулисой слышно пение,
огоньки горят вдали.
И проходят вереницею,
увлекая за собой
нас идти за Синей птицею
Хлеб и Сахар голубой.
* * *
На обоях не нимбы златые —
тёплых, круглых затылков следы.
Никогда тут не жили святые.
Жили люди, собаки, коты.
Молодые, красивые люди.
Мы их будем ещё вспоминать.
Мы с тобой никогда не забудем
их походку, их выправку, стать.
Шёпот мамы, чуть слышный во мраке.
Пишмашинки отцовской трезвон,
И как райскими птицами флаги
прилетали чуть свет на балкон.
Трепетали их алые крылья
на ветру, но, лишь ветер стихал,
начиналось затишье, бессилье,
вечным кажущийся интервал.
Проходила минута, другая,
но казалась та пара минут
бесконечно длинней, чем трамвая
вдоль московских бульваров маршрут.
* * *
Лежать с закрытыми глазами
и представлять себя мальчишкой,
и думать, что Москва за нами,
а рай — у мамочки под мышкой.
Наверно, так на самом деле
и есть, и разве не блаженство
в её зарыться тёплом теле,
что — красота и совершенство.
Связь между нами неразрывна,
как будто я вернулся в лоно,
где всё так чудно, всё так дивно,
и мне рождаться нет резона.
А если вовсе не родиться,
придатком маминым остаться,
с утра до вечера лениться
и жизни праздной предаваться?
* * *
Чашки, рюмки, блюдца, стопки,
по приезде в новый дом,
вынимали из коробки
мы однажды вечерком.
И заметили не сразу
за окном в осенней мгле —
чайник, сахарницу, вазу,
солнца луч на хрустале.
Словно кто-то шутки ради,
взяв, расставил по холмам:
стулья, тумбочки, кровати —
ни на что не годный хлам.
Что они лишь отраженье
в стёклах, только лишь лучей
преломленье, наважденье,
только образы вещей
мы насилу догадались,
но, понявши что к чему,
долго весело смеялись
безрассудству своему.
* * *
За окном совсем стемнело.
Отделился свет от тьмы,
будто бы душа от тела,
на день взяв его взаймы.
Мёртвым сном в своей постели
тело спит во тьме ночной,
в этом старом, бренном теле
нет нужды ей никакой.
Сил полна, свежа, беспечна
и чудесно хороша —
всё б тебе кружиться вечно,
петь, плясать, моя душа!
* * *
Между досками в заборе
видишь узенький просвет,
ощущаешь близость моря
там, где моря вовсе нет.
И тому виной не чайки,
что кружатся над тобой,
что крича, как попрошайки,
вслед тебе летят гурьбой.
Можно думать, что причина
в том, что за нос водит нас
всяческая чертовщина
или это — чей-то сглаз,
или ты на самом деле
малость двинулся умом:
так тебя достать сумели
все цветы в саду твоём.
Как садовника, что спину
гнул, здоровья не щадил,
превращая в землю глину,
а потом — свой дом спалил.
* * *
Шляпа, плащ до пят ментовский.
Длинный, тощий старый дед —
ты смешон, как Циолковский,
оседлав велосипед.
Развевает ветер полы.
Грязь. Беспутье.
Как назло,
лучше б были мы бесполы:
ударяет в пах седло.
На мгновенье от удара
выпускаешь руль из рук.
Выпускаешь струйку пара.
Издаёшь протяжный звук.
Ты, конечно, сумасшедший,
псих, на голову больной,
места в жизни не нашедший,
зачарованный Луной.
Ты летишь, раскинув руки.
В космос. К звёздам.
Путь далёк.
Ты везде — в Москве, в Калуге
бесконечно одинок.
* * *
Острей перемену погоды
стал чувствовать и понимать,
что, кроме как личной свободы,
мне нечего больше терять.
По счастью, пока ещё в праве
я распоряжаться собой
и не поддаваться халяве,
и не обольщаться судьбой.
Теперь мне не стыдно нисколько,
что думаю я, как солдат,
о прелестях жизни и только,
когда рядом пули свистят.
А не о грядущей победе,
о смерти в неравном бою,
о схватке с врагом на рассвете,
где я пулю-дуру словлю.
* * *
День короче. Солнце ниже.
Говорить мы стали тише,
как когда-то — шепотком —
в доме с низким потолком.
Не из страха, что услышат
нас соседи за стеной,
что они на нас напишут,
просто голос сам собой
вдруг становится негромким
в стенах тесных,
хрупким, ломким,
словно комнатный цветок, —
прежде звонкий голосок.
* * *
Зябко,
но я приоткрыл
створку оконную, чтобы
лёгкий морозец убил
лености нашей микробы.
Воздух осенний был свеж.
Скорой пахнуло зимою,
где-то блуждающей меж
Серпуховом и Москвою.
Кажется, на холодке
сжались пространство и время —
можно пожить налегке,
сбросить их тяжкое бремя.
Можно свободно дышать.
Чувствовать остро и тонко.
Вечности принадлежать.
И бесконечности только.
* * *
Я границы нашей жизни
захотел раздвинуть, словно
тесно стало мне в отчизне
нынче ночью.
В полночь ровно
распахнул я занавески —
шла гроза, вдали зарницы
так сверкали, что по-детски
с кем-нибудь мне поделиться
захотелось
этим счастьем,
этим чудом, этим миром,
этим сказочным ненастьем:
изумрудом и сапфиром.
Чтоб мы стали чуть богаче,
чуть счастливей, чуть добрее,
стали жить совсем иначе
и глядели веселее.