(Р.Ярцев. «Нерасторопный праздник»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2022
Ростислав Ярцев. «Нерасторопный праздник». – М.: «ЛитГОСТ», 2021. — 114 стр.
Первое впечатление от лирики Ростислава Ярцева: она весьма грамотная, точнее, культурная. Не филологическая (университетская, академическая) поэзия — метарефлексия здесь выведена за скобки и тщательно заштукатурена, но тем не менее максимально насыщенная: опыт предшественников постоянно отсвечивает в пьесах сборника «Нерасторопный праздник» то тематически, то интонационно. Тут мелькнет Иосиф Бродский, здесь отзеркалит Ольга Седакова или совсем уж по-приговски оборвется любовное признание, а здесь, причем иной раз, даже и на протяжении одного цикла, — возникнет едва ли не маркированная отсылка к просодии Сергея Гандлевского, Георгия Иванова, ну, или же к экспериментам, например, лианозовцев.
Впрочем, в случае Ярцева, точнее, строения его «Нерасторопного праздника», речь должна идти не о подражаниях или отсутствии самостоятельности, но об особенной (искусственной) среде авторского обитания — очевидно филологической, безальтернативно гуманитарной.
Роль гумуса в ней играет опыт предшественников, веселящим газом заполонивших собой всю ойкумену нынешнего поэтического существования. Обойти невозможно. Игнорировать тоже. Без ремейков и отсылок, пастишей и оммажей, теней теней и следов следов более не обойтись. Слишком уж много всего как в диахронии, так и в постоянно усложняющейся синхронии, сделано, придумано и открыто. Приходится есть опыт предшественников, пить его, постоянно нацеловывая образки, состоять из хрестоматий и антологий как рыба из воды.
В густых металлургических лесах современных гуманитариев личное прорастает сквозь трещины библиотечного асфальта, вот примерно как цветы по краям городских бордюров. Как сорняки, имманентные химсоставу городской, а не дикой (органической) культуры. Как самописцы и интеллектуальный самосев, уже не знающий естественного, природного простора. Чистой, органической почвы под ногами. Конечно, не позавидуешь.
Вышел Гоголь из шинели,
Достоевский из пальто,
Мандельштам из сизой ели,
Пастернак из шапито.
Основные спецэффекты —
Сон, история, конфуз.
Осип кушает конфеты.
Ося кушают арбуз.
Мёртвой груши лёд земельный —
Гниль картофеля — труха.
То барак, то богадельни,
Голод, холод, Туруханск.
Брут клыкастый, брют игристый,
Раззудись-плечо-розан!
Ландыш, ландыш серебристый, —
Этот свет не по глазам.
Эти уши не для взрывов,
Эти руки не про то —
Лёд, тюрьма, посуда, рынок,
Рынок, лагерь, шапито.
Этот лепет шепелявый —
Переливы трёх веков —
Гибель губ с фальшивой славой,
Зверской славой дураков.
Да это же центонно полноценная услада для критика и слависта! При этом Ростислав Ярцев — не какой-то там «архивный юноша» или «бумажный солдат», состоящий сугубо из дистиллированной заочности науки или же салона. Ровно наоборот: интеллектуальный опыт встречается в его произведениях с жизненным для того, чтоб искусство победило жизнь. Точнее, помогло победить сумеречное, угнетенное сознание, свойственное жителям небольших городов, а Ярцев родился и вырос в Троицке Челябинской области.
Пыль сонных и пустых предместий не особенно богата разнообразием, из-за чего становится понятной повышенная литературоцентричность авторского подхода. Стоит задуматься о том, зачем Ярцеву нужны именно такие стихи, и тут же становится очевидным: живые интеллектуальные впечатления (как продолжение чувственных) в таком Троицке можно найти лишь в книгах (интернет, разумеется, избыточен эмоциями, но они уже какие-то не совсем живые).
Сам много лет спасался в Челябинской области схожим способом, день за днем выстраивая «из культурных обломков» и «кругов руин» максимально автономный контекст, куда невозможно вмешаться, влезть. И который невозможно отнять. А это все равно как перейти на свист. На птичий язык.
Тот город, где мы жили
Он не был похож на обычный город
Муку развозили по торговым дворам
катафалками
На азиатском рынке визжали нищие женщины
И дрались за добычу коты
*
Я не знаю как я догадался
Что наш город не был обычным городом
Просто не попадалось такой книги
Где бы мне рассказали об этом
О том что было там с нами
О том что мы сами не знали
Точнее, на ультразвук, мало кому внятный. Что нам стоит дом построить? Начитаем, станем жить: бездомность провинциального существования восполняется «прижизненным домом» «внутри языка» и культуры-литературы, искусства, заменяющего собой не только религию, но и кухню с прихожей.
Интонационная вязь Ярцева, сплетающая собственные слова с заемными мотивами, должна вызывать ощущение максимально выпуклых объемов. Нестоличный человек, живущий в разреженном культурном кислороде не просто изобретает велосипед — он воспроизводит «на месте» всю полноту и широту «мирового опыта». Защищаясь от экзистенциальных сквозняков, такой поэт вынужден, да, конструировать все и сразу.
Я останавливаюсь на мотивациях Ростислава Ярцева так подробно затем, что, как кажется, рецензии на современные стихи обязательно должны объяснять, зачем автору создавать именно такие тексты, какие представлены в подборке или в книге. Этого стиля, интонационного строя, направления и содержания, а не какого-то иного. Ведь если мы поймем, зачем такие подходы нужны автору, то сможем и себя обогатить, во-первых, переживанием чужого опыта. Чтобы, во-вторых, в схожих ситуациях иметь «перед глазами» (или «в душе») алгоритмы решений. Иными словами, иметь в читательской копилке пример еще одного расширения эмоционального (какого угодно) спектра, дополнительного сырья для сравнения и идентификации.
К примеру, для Ярцева важным оказывается опыт траура и утрат, пронизывающих опыт уральского детства. Смерть стариков неуловимо накладывает тему «сиротства» и культурной обездоленности на избыточную порой филологичность. Для того, чтобы другой нестоличный человек, пешком идущий по «Нерасторопному празднику» следом за автором, сравнил Троицкий тракт со своим, Уфимским.
дедушка и внук бредут по городу,
и, кивнув задумчиво во сне,
вспомнится, что мне три года от роду,
всё ещё три года. все во мне:
и тоска, и сонное метание
камушков в запруду тихих мест.
если не закончится дыхание,
по ветру шнырять не надоест.
потому что время неприкаянно
потечёт по проруби кривой
мимо наших глаз запрудой каменной,
годовалой, скользкою листвой.
и с тобой, от города отодранным,
на одре последнего «люблю!»
я останусь намертво — несобранным,
вечно утирающим соплю.
Стихотворения традиционны так же, как и эмоции их описывающие, помогающие тексту собираться в пучок. Легкая модернизация, идущая со стороны формы (отсутствующие заглавные буквы сплошь заменены прописными), не должна обманывать органы чувств.
Обезглавленные предложения, особенно поставленные встык на территории одной строки, оборачиваются ощущением дополнительной стертости — размытости краев, берегов, репертуара, приемов, тротуаров, городских границ: Троицк, Троицк, я тебя как маску знаю, хотя ни разу в нем толком не был. Только мимо проезжал.
Старость не радость, но норма нестоличной жизни, где время течет иначе, вне и мимо новостного потока, а пространство пылится вне времени и видимых перемен. Единственная новость здесь — чья-то болезнь или смерть, а прореженные знаки препинания, напоминающие утраченные зубы или же заколоченные окна одноэтажных домов в «честном секторе», передают читателю по цепочке озноб и тщету материи, расползающуюся по сторонам, постоянно меняющую векторы утраты, а также пустоту всенарастающих зияний. «Страшную музыку пустоты».
До того как стать мертва
Бабушка была права
*
В городе городе где мы жили
Много кладбищ и храмов были
На самом старом кладбище в старом храме
Меня крестили на радость маме
На зависть смерти стоявшей рядом
Зовущей адом с доставкой на дом
Второе впечатление от лирики Ярцева, постоянно перебирающего четки манер и приемов, это элегический ее настрой. Точнее, как это видно даже из приведенных цитат, демонстративно упаднический: смерть да смерть кругом. Когда пытаешься выбраться из сплина на поверхность (с помощью любовных отношений или любовных же стихов, что порой одно и то же), да не получается.
Некогда купеческий, богатый, но ныне запущенный Троицк — это серьезно и на всю жизнь, даже если переедешь в Париж или в Венецию: от психологов ведь известно, что настройки человека (в том числе и яркости восприятия) складываются до пяти лет.
С другой стороны, интеллектуализм, найденный южноуральцем Ярцевым, вроде бы как себе во спасение, имеет неподконтрольные последствия. Например, начинаешь переживать мир во всей его полноте и, таким образом, понимать, как бесконечно он сложен. Чем больше ковыряешься в филологии (ну, или что там себе выбрал) — вот как татарчата купают лошадей в реке Увельке, на территории Троицка впадающей в речку Уй, — тем он оказывается все сложней и подробней. Говорят, что в психологи идут замороченные подростки, мечтающие в первую очередь вылечить самих себя. Интеллектуальная мудрость несет многие скорби, расширяясь до бесконечности. До бесконечного падения в пропасть знаний. В самую что ни на есть рассудочную пропасть.
Умному человеку именно поэтому так трудно постоянно соответствовать себе: тяжесть знаний (и, следствием, понимание усложненности мира) уже сама по себе давит на голову, а тут еще неповторимые стихотворения уметь писать нужно.
Если литература — про особенности человеческого мышления (заниматься ей и означает строить рабочие модели, в лучших своих проявлениях дублирующие реальность в «полный рост»), то поэзия — про атомные ускорители этих процессов, способных высечь искру и запустить реакцию из чего угодно.
Многие тексты из книги Ростислава Ярцева как раз и напоминают мне цепочки таких ускорений, зачастую собранных из чужих запчастей. Здесь они похожи на пересаженные органы, прижившиеся к телу.
Ну, или чтобы высказаться менее радикально, вот как к яблоне прививают грушу или же сливу, на более раннем этапе скрещенную с алычой.
со мною квирным и порфирным
сапфирным избранным псалтырным
ты будешь лебедем надмирным
картинным лебедем квартирным
мы будем жить с тобою в мире
в шкворчащей пасмурной квартире
платить за воздух петь в сортире
в пыли и в мыле
Когда современный поэт зашифровывает в стихах события своей жизни (каждый текст порождается конкретным импульсом, чаще всего остающимся за кадром), важны не события поэтической жизни, но возможность произведения порождать у читателя системные отражения и впечатления.
Во-первых, читателю почти всегда неважно, что происходит с автором исходника, особенно если они лично не знакомы. Во-вторых, люди читают литературу ради собственных надоб.
При определенном наборе умений и приемов поэт запускает в лабиринт стихотворения газ продуктивной суггестии, — включая таким образом механизм считывания того, чего в тексте нет и, чаще всего, быть не может.
Однако основы авторской системы, построенной правильно (последовательно и с разветвленными повторениями), умеют переползать на противоположный берег коммуникации без потерь и даже с избытком.
Чем изощреннее читатель, тем больше эффектов ему открывается. Кажется, лидировать в восприятии подобных «темных» стихов (а нынешние лирики, похоже, только и делают, что соревнуются в непролазности) должны не филологи даже, но меломаны. Это они регулярно натренировываются считывать нюансы исполнений. Рихтер (Гульд, Плетнёв, Березовский) играет со сцены свое, но будто бы говорит непосредственно с тобой. Что за технические ухищрения солиста позволяют слушателю воспринимать исполнение «элегически» или «раздумчиво»? Музыкант ведь наверняка решает собственные профессиональные и бытовые вопросы. Ему наплевать, кто купил билет или диск. Главное, чтобы купили (заметили, прочли).
Чтобы (за)помнили.
Авторская манера состоит из незримых технологических ухищрений, вроде смазанности беглых касаний или, напротив, особенно деликатного туше, которые из зала не зафиксируешь, но которые в конечном счете и складываются в неповторимый стиль, вытанцовывающийся под пальцами далеко не у каждого. Иначе выдающихся пианистов было бы так же много, как нерядовых стихотворцев. И здесь важны общие технологические настройки и самовоспроизводящаяся система, работа которой напрямую зависит от системности подхода, а это уже отражение характера и темперамента — материй, неотделимых от судьбы.
Посеешь привычку — пожнешь характер и особенности биографии: играть как умеешь занятие не такое уж и безобидное. Хотя, казалось бы: пианист не пытается воспроизвести всю полноту существования, но решает конкретные технические вопросы.
Так ведь и поэт, понимая, что тексты или книги не способны целиком вместить объем личности, выбирает для увековечивания отдельные черты характера, наиболее яркие стилистические открытия, способные максимально выпукло отразить эти самые индивидуальные черты. Чем поэты напоминают уже не солирующих музыкантов, но блогеров, тщательно выстраивающих собственный образ в узких рамках социальных платформ.
Самое интересное здесь — не столько данность стихотворений, сколько динамика творческого развития, проступающая поверх написанного заявкой на продолжение: раз уж подборка или книга способна вобрать лишь отдельные имиджевые черты, хочется достроить его с помощью последующих публикаций. Праздник собственного стихосложения Ярцев неслучайно обозначил «нерасторопным», эксплицитно закладывая в структуру дебютного сборника заявку на долготу своего творческого пути. Надежды юношей питают.
Средневековые живописцы часто применяли принципы сукцессивности, одновременности происходящего, когда на единой плоскости фрески или холста один и тот же святой возникает в разных мизансценах, имеющих меж собой причинно-следственные траншеи.
Масса отсветов и отзвуков превращает «Нерасторопный праздник» в подобие фейсбучной ленты, играющей стилями и интонациями, форматами и жанрами. Рядом с циклами, собранными из осколков разной формы (ритма, рифмовки), мелькают одностишья и фрагменты, прошитые каламбурами сплошных рифм или же отыгрышей созвучий.
Кстати, хорошо, что подавляющее большинство произведений этого сборника ритмически организованы и раскупорены точностью рифм: в современной поэзии, являющейся частью современного искусства (contemporary poem в contemporary art’e), рифмованные тексты являются чем-то вроде многодельной, фигуративной живописи. Грамотной, задающей четкие точки отсчета, так как инсталляции «из говна и палок» доступны любому бракоделу и современным искусством продолжают называться по инерции (по незнанию, по общему бескультурью, некомпетентности).
Все-таки, contemporary art — не претенциозная каля-маля в стиле «моя пятилетняя дочка сделает лучше», но возможность высказать нечто новое, до сих пор никем не сформулированное.
Современное искусство (поэзия, танец) — это еще один шаг в сторону будущего. То есть небывалого, раздвигающего или сдвигающего границы с места, насиженного и нагретого теми, кто смотрит назад. Пусть этот шаг небольшой. Пускай микроскопический, но реальный. Вот Ярцев смотрит вперед и движется дальше. Используя для строительства своих суггестивных лабиринтов камни древних колизеев. Сработанных еще рабами Рима.
Но содержание этих руин, склеенных (переклеенных) оригинальным способом, сугубо актуально. И не от того, что их читает современный читатель, — сама пластика их и способ существования убедительно свежи. Незаветрены. Хотя бы потому что отвечают на незаданный вопрос о возможностях выживания сегодняшнего интеллектуала и интеллигента в тьмутараканной провинности.
Особенно теперь, когда вся Россия — наш сад провинция, запущенная в открытый космос тотального бесчувствия. Даже если зацепился в Москве. В столице, кстати, этой космической пограничности и бесстыдной, оголтелой провинциальности в разы больше. Там же она и нахрапистее. Гораздо наглее.
твой бог — гипербола, излишек,
огонь на страшной высоте.
что он умеет, что он слышит,
распят на крошечном кресте?
он ждёт и помнит, спит и видит
и мёртв, пока ты не умрёшь.
но сам к тебе со светом выйдет —
не отвернёшься, не соврёшь.
и станет жутко до прожилок,
светло, как не было во сне,
у очевидцев шестикрылых,
сжигающих твоё досье.
Ярцев современен даже не тематически или стилистически, но пониманием, что нет модерности (модности, актуальности) одной на всех, но возможны множества параллельных передовых. И, наконец, что современность, вообще-то, — то, чего нет. То, что всегда ускользает.
Когда рифмованные катрены чередуются с верлибрами и белыми стихами, создавая перепады и ощущение разнообразия, это уже никого не удивляет. Интересней запустить во внутренний калейдоскоп вирус чужеродных приемов и манер. Нечто вроде колеса обозрения, делающего функциональными сугубо прикладные материи, вроде личного роста и гамбургского счета.
Челябинск