Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2022
Совсем недавно довелось прочесть одну за другой две книги: «Петровы в гриппе и вокруг него» Алексея Сальникова (понимаю, что с большим запозданием) и «Тревожные люди» Фредрика Бакмана. Обе написаны талантливо, но каждая в отдельности «читательским событием» для меня не стала бы. А поразили меня как раз их неожиданные переклички — и резко выраженное «несходство сходного».
Сходное тут в том, что оба автора говорят об обыкновенных, «маленьких» людях России и Швеции, об их тяготах, заботах и радостях (тоже маленьких), а также об одиночестве, тоске, безумии — и стремлении все это преодолеть. Близость эта скорее родовая, общечеловеческая, но есть и частные пересечения: события происходят в северных широтах, в условном Мальме и Екатеринбурге соответственно, и там, и здесь на носу Новый год, а у героев — непраздничные проблемы.
А вот и различия, как индивидуальные, так и концептуальные. Повествование Бакмана — по колориту не столько шведское, сколько «среднеевропейское». Действие с тем же успехом могло бы разворачиваться в Британии или Греции, но именно и только сегодня. Герои романа поначалу барахтаются на мелководье современной жизни: с игрой надличных сил и факторов, с кризисами финансовых рынков и дороговизной жилья, с многообразными вызовами, которых человек не выдерживает, превращаясь в неврастеника, алкоголика, в пределе — в самоубийцу.
На этом фоне автор выстраивает изощренный псевдо-детективный сюжет, с легким абсурдизмом, загадками и саспенсом, который в финале срабатывает как отпущенная спиральная пружина: распрямляется, снимает все напряжения. Тучи рассеиваются, опасности остаются в прошлом, персонажи, преодолев взаимное отчуждение и открыв лучшее в себе, совместными усилиями спасают героиню, оказавшуюся «на грани». Наступает торжество альтруизма и коммуникабельности.
У Сальникова — похожая нарративная конструкция: изображаются странные фигуры и обстоятельства, связь между которыми проясняется лишь задним числом. И тоже — житейские заморочки, нелепости, комплексы и недоразумения, усугубляемые гриппозным состоянием героев и потому граничащие с кошмаром.
Но насколько все мрачнее, тягучее, безысходнее! Здесь житейскому абсурду искусно придается качество неизбывности, укорененности в природе российского человека и в российской безотрадной природе. Достоевщина поминается на первой же странице книги, а потом дает себя знать разве что зловещим блеском ножа, пусть на окраине повествования, но все же совершающего свое смертоносное дело. Да и суицид в этом романе оказывается намного более гротескным и замысловатым, чем у Бакмана.
А сверх того — инициалы одного из героев романа, окружающих простодушного Петрова, складываются в значащее АИД. И внимательный читатель понимает, что попал не только в вязкую как смола бытовую среду, но и в пространство мифологии, то славянско-языческой, то эллинской, особенно в той ее части, что связана с лабиринтом, Минотавром и загробным царством, где тени витают без памяти и смысла. И никаких спиралей — движение по беспощадно замкнутому кругу.
И понял я: сохраняются еще в нашем унифицированном мире межкультурные различия, ярко проявляющиеся в типах письма, в атмосфере повествования, в привязке к традиции или свободе от нее. Дискретность, прозрачность, благодатная легкость бытия (обретаемые под конец) — против сплошных и душноватых сумерек, насыщенных литературными аллюзиями, озаряемых вспышками безумия да огоньками инферно. И эта разность потенциалов радует: энтропия еще не окончательно победила.