(«Новое литературное обозрение», № 166; Д.Окрест, Е.Сенников. «Они отвали-лись: Как и почему закончился социализм в Восточной Европе»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2021
«Новое литературное обозрение». — № 166 (6). — 2020. — Постсоветское как постколониальное;
Дмитрий Окрест, Егор Сенников. Они отвалились: Как и почему закончился социализм в Восточной Европе. — М.: Бомбора, 2021.
Два сведенных почти слепым случаем — и безусловно интересных самих по себе — издания: тематический выпуск журнала «Новое литературное обозрение» о постсоветских странах в свете постколониальной теории и книга двух журналистов о том, как страны Восточной Европы уходили от социализма и зависимости от СССР — говорят, по существу, об одном: что происходит с (большими, сложными, противоречивыми и проблематичными) единствами, когда они распадаются и после того, как это случается. Как обретают свою новую цельность части этих единств и что за отношения у них при этом складываются с преодолеваемым прошлым.
Это всё — о жизни народов после краха больших империй.
Авторы последнего за прошлый год номера «Нового литературного обозрения» занимаются не просто осмыслением специфики обществ, исторически и психологически недавно освободившихся от (широко понятной) политической, экономической, культурной зависимости от иных народов / государств / культур, но и представлением постсоветских стран и народов именно как разновидности постколониальных, со всеми характерными чертами такого опыта и состояния. Спектр осмысляемых народов при этом чрезвычайно широк — как, спешим заметить, и степень зависимости, от которой все обсуждаемые так или иначе освободились: от коренных народов Австралии (работа Билла Эшкрофта), Африки (Ахилл Мбембе), инуитов (более известных массовому сознанию как эскимосы, литературе и языкам которых посвящена статья Леонида Чекина) и иных обитателей «коренного Севера» (термин Клавдии Смолы) до народов Центральной и Восточной Европы: чехов, словаков, поляков, народов Балтии, украинцев и белорусов.
Уже по этому беглому перечислению читатель заметит: разговору оказывается трудно уместиться в рамки одного только постсоветского, понятому как частный, но несомненный случай постколониального. В него неминуемо втягиваются и народы, советским влиянием не затронутые вовсе — как, допустим, аборигены Австралии, — но всё равно имевшие (имеющие до сих пор) решающий, формирующий опыт зависимости. И это, конечно, неспроста, потому что, похоже, не высказанная впрямую задача авторов номера — в том, чтобы на особенно интересующем их материале нащупать общие черты постколониального состояния, ощутимые в любом случае, то есть независимо от того, какой была степень пережитой зависимости, какие формы та принимала (всё-таки ставить на один исследовательский стол инуитов Гренландии и, скажем, поляков — следствие некоторой теоретической дерзости), кто был колонизатором и в какой мере он был при этом радикален и агрессивен. Предисловия, которое ставило бы такие задачи, вообще — формулировало бы общие для всех участников исследовательские проблемы, и/или синтезирующего послесловия в номере ощутимо не хватает. По всем же остальным параметрам он вполне мог бы претендовать на статус коллективной монографии, поэтому рубрики его мы далее будем именовать главами.
Роль общетеоретического предисловия выполняет здесь раздел-глава «Постколониальная теория и эстетика», предпочтение в которой отдается эстетике (понятой, впрочем, как часть «политического проекта»). Австралиец Билл Эшкрофт представляет наброски к теории постколониальной эстетики — в существовании которой он, однако, сильно сомневается и предлагает вообще пересмотреть понятие «эстетика» «применительно к постколониальному культурному производству». Южноафриканец Ахилл Мбембе в своей статье об «Эстетике вульгарности» продолжает мысль о (принципиальной) политичности эстетического, рассматривая «элементы непристойного и гротескного как характерные для “неофициальных” культур», имеющих целью сопротивление действующей власти с ее навязываемыми ценностями, эстетическими и иными: в «непристойности» он видит «нечто большее, чем просто моральную категорию», — «одно из условий реализации власти в постколонии» и «одну из сфер, в которых рядовые субъекты могут переутвердить или подорвать эту власть». А американец Фредерик Джеймисон рассматривает «литературное и культурное импортозамещение» в странах «третьего мира» — изготовление там художественной продукции по лекалам бывших колонизаторов.
Далее авторами номера исследуются: отпечатки «культуры-колонизатора» в культуре новоосвободившейся (их выявляет, например, в грузинской прозе, написанной после 1991 года, Мирья Леке); варианты взаимоотношения с поневоле доставшимся наследием: отталкивание, переработка, неминуемое — вольное или невольное — притяжение; психология (пост)колониального существования. Особенности самовосприятия — включая и такой его, совсем не редкий, вариант, как самоэкзотизация — встраивание в собственный взгляд точки зрения другого / чужого (об этой причуде культурной оптики в связи с башкирскими кавалеристами времен Великой Отечественной войны пишет Гульназ Галеева) и восприятия (бывшего) колонизатора; способы обживания новообретенного пространства независимости, переинтерпретации его; разнообразие способов освобождения от прошлого и внешнего; новейшие стратегии самоосуществления. Прослеживается также судьба хорошо обжитых в «колониальное» время стереотипов восприятия и речи (типа «солнечная Грузия»).
Само состояние постколониальности означает для авторов номера теоретический вызов. Ахилл Мбембе вообще, с изрядной, опять же, степенью радикальности находит необходимым выработать для теоретического овладения происходящим в постколониях новый категориальный аппарат: «для понимания принципов мышления и воспроизводства отношений силы в постколонии необходимо отказаться от бинарных категорий, используемых в классических интерпретациях господства, будь то сопротивление — пассивность, автономия — зависимость, государство — гражданское общество, гегемония — антигегемония, тотализация — детотализация». «Эти оппозиции, — говорит он, — никоим образом не помогают ответить на поставленные вопросы; напротив, они скорее затуманивают понимание постколониальных отношений».
Особенности пост-зависимого состояния рассматриваются в журнале по крайней мере с двух типов позиций… нет, все-таки с трех: глазами бывших колонизируемых, бывших колонизаторов и — взглядом со стороны (так рассматривает грузинскую постсоветскую прозу 1991 года немецкоязычный исследователь Мирья Леке, явно не принадлежащий/ая ни к грузинам, ни к русским как представителям доминировавшего в СССР этноса). Наконец, есть и интереснейший комбинированный случай — Исландии, которая побывала и колонией, и колонизатором (в устройстве этого опыта и следах его в современной культуре своей страны разбирается исландка Кристин Лофтсдоттир). Впрочем, эту же парадоксальную позицию разделили с Исландией — вы не поверите — западноевропейские женщины еще в начале XX века. Они, утверждает шведский исследователь Зильке Рёплег, в отношении коренных северных народов несомненно принадлежали к колонизаторам, в отношении же своих соотечественников-мужчин, не обладая полнотой прав, оказывались в положении колонизируемых. Заодно читатель может видеть, сколь растяжимо представление о колонизации в глазах авторов номера.
Мы уже имели возможность заметить, как избирательно и неравномерно распределение авторского внимания по пост-зависимому пространству. Это бросается в глаза и в структуре номера. Некоторые постколониальные регионы выделены как области особенного интереса, и в соответствии с этим каждому из освободившихся (освобождающихся) регионов выделено по большой главе (помимо самой первой, теоретической. Все главы номера-монографии делятся таким образом на «теоретические» и «региональные» при явном преобладании последних).
Первая из «географических» глав — «Север». Имеется в виду северная часть разных континентов — европейского, азиатского, американского, — заселенная коренными народами. (Ни Востоку, ни Югу — скажем, Африке — как историко-географическим целостностям таких глав не досталось.) Затем следует Центральная Европа, — из которой рассматриваются, правда, лишь две страны: Чехословакия и Польша. Польше же в её поисках подходящего «воображаемого сообщества» целиком отдана и следующая глава. Далее в самостоятельной главе рассматривается «Прибалтика» (а слово-то, кстати, советское), в которой, однако, внимание досталось только Эстонии и Латвии.
Самые пылающие сегодня области постсоветского пространства — Беларусь (именованная в названии соответствующей главы опять-таки по-советски Белоруссией; в составляющих главу статьях, впрочем, это исправлено) и Украину — составители номера запрятали в его сердцевину. Каждой — по целой главе. Причем Беларусь занимает исследователей с точки зрения формирования ее национального самосознания и прямо, до тождественности, связанной с ним исторической памяти, а Украина — с точки зрения единственного инструмента этого самосознания, зато из наиболее эффективных — языка. Именно о нем (в трех его эпохах, от Миколы Хвылевого до поэзии киевского Майдана) — все три составляющие эту статью главы.
Как видим, некоторые регионы с несомненно колониальным прошлым выпали из теоретического осмысления вовсе; выраженный сдвиг в сторону Центральной и Восточной Европы, несомненно, продиктован политическими соображениями; но чем тогда объяснить полное отсутствие в разговоре всех иных стран из бывшей сферы советского влияния, кроме Чехословакии и Польши, выделенной особо? (Уж явно не повышенной их, сравнительно с прочими, колонизованностью.) Впрочем, не будем придирчивы.
Проблемам отношений с прошлым, выстраиванию и перестраиванию этих отношений выделена глава «Политика памяти». Здесь, в единственном ее тексте, рассматривается постколониальный опыт бывших колонизаторов и восприятие истории их глазами: Илья Кукулин анализирует один «эпизод из новейшей истории российского школьного образования», характерный, как демонстрирует автор, для самоощущения русской литературы, видящей себя не иначе как «во главе “младших братьев”» (то есть, литератур других внутрироссийских народов).
В отдельную главу вынесено «Художественное осмысление колониализма». Из художественных практик, правда, выбраны только та же литература (она здесь преобладает, а из всех ее мыслимых форм решительно доминирует проза) и кинематограф (ему досталась единственная статья Вадима Михайлина, прослеживающего, как начиная с конца 1960-х, в советском кино «агрессивный традиционалистский кинодискурс» все более приходил на смену «дискурсу постколониальному»).
Понятно, что проблема взаимоотношений колонизаторов и колонизируемых, кем бы они ни были, — это в любом случае проблема отношений «со своим культурным Другим», с активно влияющим инакоустроенным. Помимо рассмотрения множества соответствующих частных сюжетов в каждой из глав, для рефлексии об антропологических основаниях этих взаимоотношений в номере есть соответствующая глава: «Антропология другого». Ее в журнале занимает опять же единственный текст — вторая часть цикла статей Ильи Калинина о российских самозванцах и «диалектике империи». Строго говоря, сюжет не совсем (совсем не) постколониальный, скорее уж «внутриколониальный», что не делает его ни менее интересным, ни чужеродным в сборнике, поскольку рассматривается тут предыстория того, что пару веков спустя стало «постсоветским пространством» и «ближним зарубежьем», глубокие корни процессов, идущих там и по сию пору. Анализируемый Калининым период очередного «всплеска самозванческой активности» пришёлся на первые полтора десятилетия царствования Екатерины II, как раз тогда занимавшейся активным освоением новообретённых окраин своей империи: «В период, непосредственно предшествующий самозванческой эпидемии Смутного времени, — пишет автор, — Московское царство, расширив свои границы на обширные земли Казанского и Астраханского ханств, Сибири и часть Ливонии, впервые выйдя на имперский оперативный простор, столкнулось не только с политической турбулентностью власти и ростом социального напряжения, но и с новыми (в культурном, этническом, языковом, религиозном плане) подданными». Население, выражаясь словами Ключевского, «переносилось птичьими перелетами из края в край, покидая насиженные места и садясь на новые», и «колонизация соседних земель, — это уже Калинин, — была в то же время результатом бегства собственного населения туда, куда государство еще не пришло». Грубо говоря, на этих окраинах зрела альтернатива (многие, но сходным образом устроенные альтернативы) центру, в своем устройстве, однако, очень от него зависящая.
Кажется, это отчасти проливает свет и на постколониальные процессы наших дней, когда отталкивание от бывших имперских центров имеет столь же двойственную природу, оказывается во многом сформировано влиянием центров и обнаруживает множество черт зависимости от них.
Нет, не хватает, не хватает нашему журналу-сборнику основательной синтезирующей части.
Зато в нем, как и положено журналу, есть раздел «Библиография». Рецензируемая здесь литература — сплошь исследовательская (что не совсем типично для «Нового литературного обозрения», обычно уделяющего место рецензиям на художественную прозу и поэзию, но в свете задач номера-сборника понятно). Особенно подробно рассматривается здесь Евгением Пономарёвым изучение травелогов (притом никакая это вовсе не библиография в ее традиционном понимании — в смысле рецензий на свежевышедшие книжки, — а нормальная исследовательская статья, анализирующая целых две взаимоборствующих традиции изучения «литературы путешествий», из которых одна восходит аж к Древней Руси, а вторая, появившаяся у нас в начале нового тысячелетия, опирается на заимствованную с Запада постколониальную теорию). Далее идут рецензии в более классическом смысле. Из форм постколониального сознания авторы представляемых здесь книг анализируют прежде всего словесное искусство, включая нон-фикшн. Но встречаются предметы и столь нетривиальные, как фотография (сразу о нескольких изданиях — американских, британском и немецком, посвященных колониальному фотоискусству как средству воспитания граждан и неграждан, — вспомним о заявленной в самом начале сборника политичности эстетического — пишет Евгений Савицкий) и, что и того интереснее, видеоигры (книгу индийца Сувика Мукерджи о них как средстве осмысления и освоения постколониального мира, об их «преобразующем потенциале» представляет русскому читателю Артём Зубов. Автор среди прочего рассматривает там, «как игроки из разных стран создают альтернативные истории, в которых победители и проигравшие, колонизатор и колонизируемый меняются местами»).
Можно ли говорить о травме постколониальности? Судя по прочитанному, — безусловно; и по своим масштабам, проблематичности и болезненности она — не меньше, чем травма самой колонизации. Понятно и то, что фантомные, а то и не очень фантомные боли после утраты прежнего симбиоза и смены моделей самовосприятия, постколониальные неврозы, навязчивости, настойчивости свойственны обеим неравным сторонам этого вынужденного союза — и колонизаторам, и колонизованным. В этом смысле во всяких постколониальных исследовательских усилиях непременно есть явный или неявный терапевтический смысл.
При всей своей неминуемой неполноте, неравномерности, пристрастности внимания разговор о колонизаторах и колонизируемых (и их потребности друг в друге) в журнале разрастается в обсуждение огромного комплекса связанных друг с другом проблем. Это не только о подавлении и свободе (хотя и о них тоже — в частности, о проблематичности последней, о труде свободы, о разнообразных сопротивлениях материала при этом, которые приходится преодолевать). Это ещё и о соотношении чужого и своего, о разных формах и степенях того и другого; о становлении идентичности и её источниках; о глубоком и никогда не преодолеваемом вполне родстве её с мифологическим сознанием. О путях и механизмах исторического перехода; о пограничности и промежуточности; о вечной проблеме «центра» и «периферии». И о судьбах империй как целостных (социальных, экономических, символических, психологических) организмов на этапе их распада, об их формирующей силе, продолжающейся и за пределами их исторического существования.
А вот для тех, кому в «Новом литературном обозрении» не хватило основательного и многостороннего анализа процессов преодоления зависимости сами-знаете-от-кого именно в бывших социалистических странах, — как раз совсем недавно вышла книга двух молодых журналистов, Дмитрия Окреста и Егора Сенникова.
Так как же и почему (так многообещающе звучит вопрос, вынесенный в подзаголовок их книги) закончился социализм в Восточной Европе? Авторы не то чтобы дают на него окончательный ответ, но дают читателю увидеть в очень разных лицах и услышать в живых голосах те процессы, которые к этому привели.
Предисловием, которое я назвала бы геоантропологическим, — о том, что такое Восточная Европа и как в разное время проводились её границы («…где заканчивается Запад? Ответ всегда был политическим», а отчасти и историческим), — несколькими важными штрихами обозначающим предысторию обсуждаемых событий (с того примерно момента, как «центр цивилизации Нового времени явно сместился на Запад, к Атлантике с её ранними капиталистическими рынками, мореходством и динамичными, насыщенными городскими сообществами»), книгу снабдил социолог Георгий Дерлугьян; он же обратил читательское внимание на то, почему нам, жителям России, вообще важно понимать Восточную Европу (для адекватного самопонимания, конечно: «…это же важнейший регион для сопоставления с Россией»). Заключительным послесловием, задающим восприятию всего, здесь рассказанного, общую концептуальную рамку, сопроводил книгу историк, специалист главным образом по истории Венгрии Александр Стыкалин. В этом же тексте Стыкалин дал и краткую хронику развития событий с начала начал, когда советские войска, «освободив пол-Европы от нацизма», не смогли «принести другим народам то, чего не имели дома сами советские граждане, — свободу», — и далее от венгерских событий 1956 года, показавших, что «эту самую свободу с оружием в руках отстаивать готова значительная часть нации», — до обвального краха просоветских режимов в 1989—1991 годах.
Сами же Окрест и Сенников, в отличие от участников большого разговора о постколониальном мире в «Новом литературном обозрении», — журналисты. Будучи ими, они еще в известной степени и драматурги — и выстроили книгу как взаимодействие монологов: собственных (основательные исторические и политологические статьи: о румынских спецслужбах, об использовании в Румынии образа внешнего врага для укрепления личной власти Чаушеску, о ксенофобии в ГДР, об особенностях телевидения этой страны… — принадлежат Егору Сенникову) и людей из разных стран — участников и свидетелей обсуждаемых событий, — которых авторы расспрашивали о пережитом ими опыте (с ними разговаривает Дмитрий Окрест). Участники — совсем не обязательно ключевые (хотя есть и такие: в книгу включено интервью Дмитрия Окреста с самим Лехом Валенсой, а также с Павлом Адамовичем, мэром Гданьска, который возглавлял город на протяжении двадцати лет, пока не был убит в январе 2019 года ножевыми ударами в сердце), но непременно нетривиальные и яркие. Так, бывший наркоман, а теперь нарколог и консультант по избавлению от наркотической зависимости Шандор Байзат рассказывает о наркотрафике и практиках употребления веселящих веществ в Венгрии его молодости, пришедшейся как раз на переходный период («я начал юзать их ещё в эпоху социализма, с 1984 года»), а заодно о питаемой этими веществами музыкальной культуре тех лет («В 1991—1992 годах в городе стали расцветать рейвы — все были помешаны на эйсид-хаусе. Топливом этих вечеринок для одних тусовщиков были экстази и “спиды”, для других — исключительно героин. Я был где-то посередине»). Музыкальную тему продолжает русский поляк (польский русский? — в общем, человек русского происхождения, выросший в Польше) Константин Усенко, рассказывающий «о музыке протеста накануне конца истории», а между делом и о том, как воспринимали в Польше русских и их культуру на рубеже эпох (спойлер: очень недружелюбно воспринимали). Польский же урбанист Куба Сноупек рассказывает неожиданное: как в социалистической Польше строили костёлы, а чешская (бывшая) диссидентка Петрушка Шустова — о том, каково правозащитнику в кресле представителя новой победившей власти, проводящего люстрацию. А криминальный репортер Пётр Пытлаковский — о теневой экономике Польши, а соотечественница его Людвика Вуец — об опыте участия в Солидарности; венгерка Магда Ковач, член социалистической партии — отчего не удалось спасти «гуляшный коммунизм» в ее стране… и видно, как расползалась прежняя жизнь, как ее будущая невозможность разрасталась изнутри ее самой, из многих точек сразу.
Картина получается столь же драматичной, сколь и объемной, чем с успехом компенсируется некоторая ее несистематичность. Известная система тут намечена: организована книга не по странам, а по тематическим блокам: силовики, экономика, общество, политика, культура и, наконец, взаимоотношения с распадавшимся Советским Союзом. Но сказывается то, что выросла книга из паблика в соцсетях. Давший ей жизнь паблик называется «Она развалилась», и книга представляет собой продолжение предыдущей, с тем же названием («Она развалилась»), «о том, как жили тогда и живут сейчас страны Восточной Европы». Образуя с предшественницей один тематический континуум, она дополняет ее тем, что сосредоточивает внимание на процессах перехода от одной исторической эпохи к другой. Хэштэги, которыми размечены части книги, — не главное, что она унаследовала от соцсетей как среды своего происхождения. Да, каждой из глав предшествует несколько хэштэгов, работающих как ключи к ней, а неизменно главенствует в них — в своем латинском облике — словечко «хаос», выражающее, видимо, общую оценку авторами происходящего в обозреваемую эпоху: так, скажем, глава о силовиках и диссидентах, ставших новыми силовиками в посткоммунистических государствах, которая и сама называется #ussrchaosss_siloviki, предваряется хэштэгами #ussrchaosss_cz, #chaosss_zona, #chaosss_ban, #chaossscommie, #chaosss_gb, #chaosss_murder и #chaosss_bespredel. Вторая ее родовая черта — все-таки фрагментарность и неравномерность: у авторов есть особенно привлекающие их внимание страны, и больше всего говорится здесь о Чехии, Польше, ГДР; чуть меньше — о Венгрии и Румынии. Совсем без внимания остаются Болгария (ну почти: в примечаниях о ней все-таки говорится) и страны бывшей Югославии. Зато очень важно, что здесь дан (Егором Сенниковым) основательный, внятный исторический очерк Словакии — страны настолько мало присутствующей в российском общекультурном сознании, что ее «часто путают со Словенией», — ее пути от Австро-Венгерской империи, в которой у словаков не было никакой политической субъектности вообще, к независимости.
Чем хороша позиция Окреста и Сенникова?
Оба они, явно совсем молодые люди (детство обоих пришлось на девяностые) и не заставшие эпоху крушения европейских коммунистических режимов как личный опыт, совершенно свободны, кажется, от каких бы то ни было идеологических обольщений. Им в равной мере чужды как ностальгическая тоска по утраченному, хоть убогому, да хорошо обжитому социализму, — это не их дом и не их личная память, они тут ничего не потеряли, — так и, что реже, тем и ценно, — пережитые в свое время поколением их родителей пафос и эйфория освобождения от него и очарование капитализмом, рынком и вообще западноевропейскими моделями жизни, которые, как надеялись тогда, на рубеже 1980—1990-х, уже самой-де своей конструктивностью, естественностью, рациональностью, а особенно вкупе с таким трудом завоеванной свободой решат все проблемы. Никаких проблем они, разумеется, не решили, напротив, создали множество новых; столкновение с новыми задачами и вызовами привело в растерянность целые общества («никто не знал, как делать демократию», — признается один из собеседников Дмитрия Окреста). Авторы же ничем не очарованы. Они ясно видят проблематичность обеих систем жизни, переход между которыми совершался незадолго до их рождения. При том, что свобода для них, русских по рождению, европейцев по образованию и устроению ума (оба учились в Европе), скорее либералов по системе ценностей, — априорная ценность. Просто они прекрасно понимают, как она трудна.