О пророках и предсказаниях
Два письма на одну тему
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2021
«Суета сует, — сказал Екклесиаст, — суета сует, — все суета!.. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Приходит нечто, о чем говорят: смотри, вот это новое; но и это было уже в веках…»
Такова старейшая модель истории, Геннадий Мартович.
Она предельно проста: новизна иллюзорна; все ходят по одним и тем же кругам.
Для современного человека это древнее представление выглядит безнадежно унылым, но в свое время оно не было таковым. Традиционный взгляд на жизнь, в целом присущий всем великим культурам, — подготовка к вечности, тренинг перед главным экзаменом, где сдавшие получают высшее блаженство, а провалившиеся отправляются на исправительные работы, на второй год или в небытие. Смысл жизни традиционных учений — не в новациях, славе, карьере или наслаждениях, а в правильности жизни, ее соответствии благородному идеалу, ритму и порядку мироустройства. Может рушиться все вокруг, включая имущество, семью, здоровье, саму жизнь, — но если я жил правильно, по божественной правде, а не как лжец, приспособленец и вор, то главное сделано, переход в высшую лигу обеспечен. Такой взгляд на жизнь поощряет благородные качества характера, верность долгу и мужество. Но обычно он оказывался закрыт новому, ибо новое выступает как угроза святыням и устоям.
Установки такого рода Анри Бергсон (1859—1941) относил к древнейшему первому источнику морали и религии, консервативно-охранительному.
Правильное будущее есть идеальное прошлое, вечное повторение совершенной формы жизни. «Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека; ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное откроется, хорошо ли оно или худо», — заканчивает свою книгу Екклесиаст.
Соблюсти заповеди — это легко сказать, а исполнить трудно, ибо в развитой религии их много; в Пятикнижии, например, — 365 запретительных и 248 деятельных. Строго говоря, последовательное погружение в религиозное мировоззрение освобождало от страха перед перипетиями земной жизни: живущие в страхе божием бесстрашны перед всем земным; их подлинные сокровища на небесах, а не на земле. При таких ценностях, человек не должен бы питать и особого интереса к предсказаниям, не беспокоиться, что принесет завтрашний день, но заботиться лишь о небесном и правде его; остальное же — как приложится нам.
На деле, конечно, такой идеал редко достигался — люди боялись скорее земных, чем небесных проблем, беспокоились о завтрашнем дне, пытались подстраховаться от возможных неприятностей. Потому спрос на предсказания всегда был, и удачливые прорицатели могли сделать даже столь головокружительную карьеру, как сын Иакова Иосиф, драматической историей о котором заканчивается первая книга Библии.
Второй исток морали и религии, по Бергсону, связан с осознанием множественности противоречивых сказаний об истоках мира, происхождением человека и путях спасения, столкновением с разнообразием племенных регуляторов жизни и пробуждением вопросов об истине. Этот исток связан с рождением человека как существа вселенского и творческого, дерзающего познавать тайны космоса и тайны свои. Второй исток явил себя в открывшей разум греческой философии, с одной стороны, и в учении о воплощении Предвечного Логоса, его добровольной жертве и воскресении, с другой. Учения платоников и стоиков соединились с Новым заветом спасения в Предвечном Сыне, породив новую общечеловеческую религию и затем новую цивилизацию, чья творческая мощь оказалась совершенно беспрецедентной. Племенные, статические циклы жизни разъединились; время распрямилось в линию, в начале которой — таинственный Эдем, сотворение человека по образу и подобию Бога, грехопадение и начало истории, в центре — искупительная жертва и воскресение Агнца, а в конце — Его второе пришествие, катастрофическое завершение греховного мира, гибель грешников, спасение праведников и рождение мира нового, где «…смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло».
Такая вот футурология, Геннадий Мартович.
Доклады Римского Клуба перед ней, что прогноз погоды на завтра перед предвидением солнечного ресурса на миллиард лет.
Но завтрашний день нас беспокоит больше, чем миллиарды лет впереди, чем огненное озеро и небесный Иерусалим, и мы продолжаем слушать синоптиков, несколько реже интересуясь долгосрочными моделями Солнца и Откровением Иоанна. Прогностика вашего друга Альвиана Афанасьева достаточно неопределенна во времени, чтобы не очень беспокоиться, и достаточно наукообразна, чтобы не слишком потрясать воображение. Ее можно спокойно игнорировать, ничто тому не мешает. Мысль Альвиана даже наводит на некоторую скуку: рост производительных сил ухайдокает социальные и экологические отношения, город обрушится до деревни; потом деревня опять дорастет до города, и опять по кругу, от которого спираль особо и не отличается. Вполне естественно, что Альвиан Афанасьев вопиял в пустыне; кому такая футуристика вообще может быть интересна? У того же Маркса, как и в Книге Апокалипсиса, было загадочное светлое будущее, пусть и не для всех, а у Альвиана какая-то занудная сизифовщина, бесконечное закатывание камня в гору вслед за очередным падением оного. И предложение не лучше: вырыть лунку на склоне и не катить дальше. А смысл, каков смысл в альвиановом кино, будь оно зацикленным или остановившимся? И, если взять шире, какую вообще ценность может иметь существенно предсказуемое будущее? Стоит оно хоть каких-нибудь жертв, если в нем нет ничего удивительного? Удивительное же непредсказуемо. Кто будет готов жертвовать настоящим, насыщенным чувствами и эмоциями, ради столь занудного будущего, что его можно научно предвидеть в существенных чертах?
От прозрений Альвиана можно перейти к еще одному примеру предсказания, актуальнейшему. Глобальное потепление, о котором столько споров — есть оно или нет, вызвано человеком или нет, можно ли и нужно ли что-то в этой связи делать? Среди климатологов господствуют положительные ответы на все эти вопросы. Так считает большинство, но, конечно, не все. Есть авторитетные мужи науки, дающие ответы отрицательные или неопределенные. И как тут быть человечеству, всем нам, профанам, какому предсказанию верить; за кем следовать, помня, что речь идет о гигантских средствах, и что вопрос о научной истине не решается большинством голосов экспертов?
Социальные предсказания, как мы знаем, могут очень даже захватывать умы, и совсем не потому, что они хорошо продуманы. Предсказывать вообще интересно — ведь тут заявка на некое чудо, а чудо волнует. Предсказание может быть положено в основу партийной программы, в расчете на усиление политической позиции. У предсказаний могут быть экономические и политические бенефициары. Предсказания могут формировать религиозные и псевдорелигиозные движения. Много разнообразных интересов и страстей со всех сторон здесь может быть завязано, далеко оттесняющих вопрос об истине. Здоровый консерватизм и недоверие предсказателям будущего, особенно тем, кто громко кричит о своей научности и напирает на «веру в науку», — вот, мне кажется, наиболее рациональная позиция, оправданная опытом последнего столетия. Всесильно-верные псевдонаучные теории, превращающиеся в псевдорелигиозные идеологии, — вот чего следует опасаться человечеству более всего, я бы сказал. Псевдо-знание будущего легко оказывается наиболее мощным оружием массового поражения, в масштабе страны, цивилизации, человечества. Альвиану Афанасьеву не слишком повезло с распространением своих предвидений и рецептов, что ж, не была ли в том удача для человечества?
А теперь самое интересное, Геннадий Мартович, — ваш последний вопрос.
«И почему это не надоедает Тому, Кто знает о будущем больше, чем мы?»
Почему вообще Ему не надоело до сих пор с нами нянчиться — при всем изобилии наших грехов, злодеяний, глупости, слепоты, лени и неблагодарности?
Мне известен лишь один выдерживающий критику ответ: Он нас любит как своих детей и потому многое терпит и прощает.
Поэтому же Он не всегда ограждает нас от трагических ошибок и катастроф: как же иначе мы будем учиться самостоятельности и расти в ней?
О да, такой антропоцентризм нередко служит объектом насмешек со стороны претендующих на научно-объективный взгляд. Ну а, по-моему, эти насмешливые критики плохо осмыслили ситуацию вообще и научные данные о космосе в частности. Один лишь факт удивительной познаваемости вселенной должен был бы навести «научных атеистов» на нечто более глубокое, чем тот легковесный анализ, который они привычно воспроизводят уже не одно столетие.
Самое сложное и интересное во вселенной — мыслящие существа, потому они и в фокусе ее: они способны творить новое, как их Небесный Отец.
Сотворив людей, Бог стал Отцом и открыл для Себя время.
До того вселенная была для Него предсказуемой, пусть даже и на языке вероятностей. Все варианты будущего, все это четырехмерное древо эволюции было у Создателя как на ладони. Появление человека открыло Богу возможность удивления, возможность незнания будущего, то есть возможность времени. Пока люди способны учиться и творить, они остаются детьми живого любящего Отца.
А раз так, то человечество не пропадет ни от природных катастроф, ни от рукотворных — таково мое самое оптимистичное предсказание, дорогой Геннадий Мартович.