Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2021
Аноцкий Валентин Романович — прозаик. Родился в 1950 году в Горловке Донецкой области. Окончил Иркутский государственный пединститут иностранных языков им. Хо Ши Мина. Печатался в журнале «Дальний Восток», автор сборников «Шестая степень защиты», «Гиппократово лицо». Живет в Санкт-Петербурге. В «ДН» публикуется впервые.
Перестройке М.С.Горбачёва посвящается
Вечером, возвращаясь с работы, Иван Пантелеймонович Мямликов обнаружил в своем почтовом ящике записку. Почти по-детски четко, но по-взрослому твердо на ней значилось: «Бог есть». И больше ничего. Пацанва, недовольно подумал Иван Пантелеймонович и машинально, не привыкший сорить где попало, сунул записку в карман. Однако до конца своим предположением он не успокоился. Озорливых пацанов во дворе и в самом деле носилось немало, случалось, и журналы из почтовых ящиков вытягивали, и газеты подпаливали, но эти, скорее всего, написали бы: «Козёл ты, дядя Ваня». Или еще что-нибудь обидное и злое. Мальчишки в наше время стали злее взрослых, соревнуясь с ними на равных в оскорблениях и жестокости. Мнительный в подобного рода делах, не упуская из головы этот случай, Иван Пантелеймонович согрел ужин, перед которым с большим удовольствием, в виде лекарства от всех напастей, выпил рюмочку холодной водочки. Лекарство помогло быстро, все проблемы уменьшились до мизерных размеров, а вскоре растаяли, испарились совсем: наступала самая лучшая пора суток — вечер дома после трудового дня. Он включил телевизор, чтобы не пропустить программу «Прожектор перестройки», которая ему нравилась больше выходящих на экраны сериалов. Потому что вместо брутальных итальянских мафиози в ней выступали такие родные, близкие и понятные свои чиновники разного уровня. Иван Пантелеймонович приготовил толстую тетрадь, скорее похожую на журнал приходов и отпуска товаров с какого-нибудь большого склада, чем просто на тетрадь для записей, и дождался начала передачи. На первой странице было крупно выведено: «Эпоха перемен». Так, по его мнению, должно было называться время, в котором они жили, и для фиксации всех подробностей этой эпохи он и записывал все истории программы «Прожектор перестройки». Ему казалось, исходя из всей предыдущей жизни, что ее все равно рано или поздно закроют, и тогда ни у кого ничего не останется, а он со своими документальными свидетельствами как раз и пригодится. Кому? Этого он пока предположить не мог.
На этот раз программа особо не порадовала: какие-то мелкие, районного масштаба жулики что-то приписали, присвоили, суммы не радовали глаз — хотелось бы масштабнее. Но, следуя своей педантичной натуре, Иван Пантелеймонович все зафиксировал с точностью до копеек.
Не нарушая привычного порядка, он вытащил из книжного ряда на полке книгу наугад, чтобы почитать перед сном и этим закончить трудовой день. А день, по всему, заканчивался удачно: на работе он передал начальнику полугодовой отчет, который, как он надеялся, улучшит настроение начальника, а ему выпадет какая-никакая премия, а в следующем месяце ему поднесет энную сумму «черная касса», придуманная и одобренная всеми сотрудниками управления. Все шло накатанным чередом.
Он положил книгу на прикроватную тумбочку и тут же невольно вздрогнул, едва его взгляд упал на название: «Борьба с церковными предрассудками». Откуда она у него, он не помнил, но книга тут же напомнила ему о записке в почтовом ящике. Он не поленился, сходил в прихожую, достал из кармана пиджака записку и начал внимательно ее изучать. Из содержания, конечно, ничего нового не могло появиться. Но зато он понял, что почерк был совсем не детский, а скорее, наоборот, — старческий, слабый, как у человека, пишущего от случая к случаю, только в этот раз текст выведен с большим тщанием и аккуратностью. Это огорчило его — лучше бы это были пацаны — их логика и опасность были понятны. А если не пацаны, то желательно было вычислить автора и его цели. Взрослый, с повадками подростка, внушал темную, идущую из глубины подсознания тревогу. Иван Пантелеймонович напряг свой математический ум, просчитал варианты, затем достал обыкновенную тетрадь, освободил ее от металлических скреп и порезал все освобожденные листы на две части. По его быстрым расчетам, нужно было восемнадцать половинных листов. На каждом из них он четко написал: «Бог есть», вздохнул с облегчением и пошел почивать.
Утром, спустившись до первого этажа, Иван Пантелеймонович остановился у почтовых ящиков и в каждый бросил приготовленные с вечера записки. Дом их представлял старенькую пятиэтажку, восемнадцать квартир, так как на первом этаже было всего две. Почти всех жильцов он знал в лицо, хотя многих без имен, но здоровался при встрече со всеми. Изредка происходили естественные замены: недавно, например, умер мужчина на третьем этаже по неизвестной причине, еще не старик, а это означало, что неизбежно должны появиться новые соседи.
Из квартиры он вышел раньше обычного по двум причинам: во-первых, чтобы случайно не столкнуться с кем-нибудь из соседей; во-вторых, хотел до начала работы подойти к электрику Ивашкину. Вопросов по электричеству у него не было, но всем было известно, что Ивашкин являлся проповедником собрания баптистов, и именно с его второй ипостасью хотел переговорить Иван Пантелеймонович. На работе Ивашкин был как все другие мужики, только что не пил, не курил, не матерился. Работая, он тихо напевал себе под нос: «Я друга дивного познал, и есть ли в мире равный…», и на острые подковырки товарищей реагировал не с обидой, а с великодушным христианским всепрощением и мягкостью.
Ивашкина можно не вглядываясь различить за полкилометра: был он необычайно грузен, даже просто толст, с широкой темной бородой и такой же шевелюрой.
И сейчас Иван Пантелеймонович сразу выделил его фигуру на фоне местных построек и поспешил навстречу. Появившийся из-за угла балагур слесарь Пичугин не упустил случая покрасоваться перед слушателями.
— Ивашкин! — крикнул он за спиной Ивана Пантелеймоновича. — Народ интересуется, можно ли на чужом горбу в рай въехать?
Ивашкин укоризненно покачал головой и, уже понимая, что идут к нему, с мягкой теплотой в глазах поспешил навстречу Ивану Пантелеймоновичу. Они встретились, пожали друг другу руки, Ивашкин принял жизнеутверждающую записку.
— Вот, — пояснил Иван Пантелеймонович, — нашел вчера в почтовом ящике. Хотел бы узнать, настоящие верующие так поступают и что это может означать?
— Здесь написана истина, — важно сказал Ивашкин. — Но верующие так не поступают, ибо: не поминай имя Бога всуе! Это может быть простым розыгрышем. А вы, Иван Пантелеймонович, если вас интересует эта тема, приходите к нам, послушаете, узнаете больше. Я вот смотрю на вас: вы ведете правильный, можно сказать, христианский образ жизни, не участвуете в насмешках, подобных этой, — он кивнул в сторону Пичугина. — Бог таких привечает.
— Даже не знаю, — растерялся Иван Пантелеймонович. — Я далек от этого. В голове одни расчеты да цифры. Если только полюбопытствовать…
— Все большое с малого начинается. Бог терпелив.
Они расстались весьма довольные друг другом. Когда Иван Пантелеймонович поравнялся с Пичугиным, тот вежливо поинтересовался:
— А что это он вам проповедовал, Иван Пантелеймонович? Вы с ним осторожнее — затянут в свой омут.
— Да ничего страшного: пригласил к себе на собрание.
— Ну, вам-то можно, вы холостой.
— А что так?
— Так у них случается такое — свальный грех называется. После молитвы гасят свет, и кто кого сгреб, тот того и угреб.
— Да что вы такое говорите!
Пичугин лишь оскалился желтыми початками зубов.
Таким образом Иван Пантелеймонович оказался на своем рабочем месте на целых пятнадцать минут раньше. Он походил по кабинету из угла в угол, чего не удавалось делать при сотрудниках отдела, достал из шкафа нужные папки, и в какой-то момент ему показалось, что положение его стола не совсем удачное. Пристреляв место с разных ракурсов, Иван Пантелеймонович поднатужился и со скрежетом сдвинул стол ближе к окну. Стало светлее и даже уютнее, стул легче выдвигался и задвигался на место.
Когда в отделе появился начальник, Героин Семёнович Несварохин, с вихрем закрученной неспокойной природой шевелюрой, Иван Пантелеймонович уже с увлечением вчитывался в таблицы и графики.
— Прекрасно, — оглядевшись, похвалил Героин Семёнович, объяснявший свое несколько странноватое имя тем, что во времена молодости его родителей именам придавалось особое значение и лично его имя происходило от слова «герой», а отнюдь не от снадобья, которого отродясь не видели и не нюхали его невинные родители. — Правильно решили: все перестраиваются, идут в ногу со временем, и нам пора как-то…
Он снял пиджак, обошел свой стол и схватился за его угол.
— А ну-ка, Иван Пантелеймонович, подсобите.
Вдвоем они стронули более солидный стол начальника на полметра и одновременно заскрипели стульями, усаживаясь на своих местах.
— А знаете, — заметил начальник отдела. — Даже как-то легче стало начинать работу.
Он хотел сказать это шутливо, но получилось неожиданно искренне, и Иван Пантелеймонович испугался. «Доработать бы спокойно до пенсии», — вдруг подумал он.
Они уткнулись в деловые бумаги, требующие внимания и разрешения, но тут в кабинет ворвался третий сотрудник отдела, Семён Васильевич Ступин. Был он высок ростом, худощав до того, что его природные сочленения ходили, как шарниры, иногда в пределах, превышающих естественные нормы. Приходил он обычно через три-четыре минуты после начала рабочего дня, и хотя начальник всякий раз при его появлении демонстративно вскидывал руку с часами к глазам, положения это не меняло — за три минуты вроде как-то и ругать несолидно. Однако Иван Пантелеймонович в свободную минуту прикинул на калькуляторе, во что превращаются эти минуты за весь год. Получалось два полных рабочих дня. Эту цифру он оставил в своей математической памяти на всякий случай.
— Хорошо! — сверкнул двумя передними фиксами Ступин и потер руки. — Наконец-то хоть что-то сдвинулось с места. Куда бы и мне… А разрешите, я в коридор стол выставлю? Там и покурить заодно можно.
Но сдвинуть в маленьком кабинете еще что-либо было уже невозможно. Поняв это, Ступин тяжело вздохнул и сел на свое обычное место. Наступила тишина. За стеной негромко и невнятно передавал новости приемник, и там же загремели чашки — в отличие от мужчин, женщины начинали рабочий день с чая.
От всего такого давнего, привычного и почти домашнего Ивану Пантелеймоновичу сделалось уютно и весело. Это были годы накопления знаний, опыта, совместных праздников, неожиданных премиальных. В таких божеских условиях можно было трудиться еще долгие и долгие годы. При этой мысли он вспомнил о записке в почтовом ящике и решил поделиться с коллегами.
— Вот, смотрите, — он достал записку, — нашел в почтовом ящике. Надо же такое придумать? Раньше бросали девчонкам в ящики: «Я тебя люблю», а теперь…
— А теперь, — мрачно сказал Ступин, — скорее напишут: «Убирайся из квартиры, старый хрыч!» — и этим замечанием он испортил всю атмосферу благополучия.
В десять часов пикнул интерком, начальник отдела взял трубку, послушно покивал головой и сказал почтительно: «Хорошо, Василий Платонович». И, переведя взгляд на Ивана Пантелеймоновича, кивком головы показал на потолок: «К шефу».
Иван Пантелеймонович закрыл папки, достал из нагрудного кармана расческу и под ободряющее подмигивание Ступина вышел в коридор. Он был спокоен, отчет сдан еще неделю назад, и за его результаты можно было не опасаться: еще не было года, чтобы случались проколы.
Войдя в самый просторный и богато обставленный кабинет в управлении, Иван Пантелеймонович застыл от удивления: стол директора был передвинут в сторону, да еще и развернут по оси. Шеф, не отрываясь от бумаг, молча кивнул ему на стул, и пока он продолжал чтение, Иван Пантелеймонович робко огляделся: не ошибся ли он? Но нет: на передвижение ясно указывали похожие на поросячьи следы вмятины на ковре от ножек стола. Изменения были налицо, не изменился внешне лишь хозяин кабинета: располневший, с широкими, нависающими над воротничком мягкими щеками цвета красного карандаша, который он держал в руках.
Наконец шеф оторвался от бумаг и недоуменно пожал плечами.
— Невероятно, Иван Пантелеймонович, но в отчет закралась ошибка. Но не это самое страшное, а то, что он уже ушел, и никто, полагаясь на вашу всегдашнюю аккуратность, не проверил его перед отправкой. А теперь уже поздно…
У Ивана Пантелеймоновича похолодело в области живота и схватило спазмами, утренние светлые чувства превратились в животный страх. В голове, заглушая все остальные, разрасталась одна огромная мысль: этого не может быть!
— Кроме того, уважаемый Иван Пантелеймонович, есть и мелкие недочеты: вместо слова «перестройка», вы написали «пересройка». Мелочь, но неприятно. Что делать?
Говорить Иван Пантелеймонович не мог, настолько был потрясен новостью. За него продолжил говорить директор.
— Понимаете, еще какое-то время назад это можно было бы как-то простить. Ну, премии там месячной лишить, устный выговор объявить. Но в наше время! Это не просто время — это эпоха! Эпоха перестройки! Страна семимильными шагами идет к победе… — он вдруг резко остановился, словно не находя подходящего определения для слова «победа», успокоился и железным голосом сказал: — Освобождаться надо.
— Каким образом, Василий Платонович, — смог прошептать Иван Пантелеймонович, — отчет, вы сказали, ушел?
Директор постучал по столу красным карандашом, покачал головой, словно дивясь непонятливости подчиненного, и отрезал по живому:
— От вас освобождаться надо! — и он отбросил карандаш, словно отбрасывая единицу из штатного расписания. — Мы два года как несем персональную ответственность!
«А как же было до этого?» — чуть не вскрикнул Иван Пантелеймонович, но вовремя прикусил язык. Вместо этого он обреченно спросил:
— Два месяца на отработку дадите?
— Можем дать и больше, — вдруг смягчился шеф. — Но для этого вам необходимо признать, что цифру вы занизили намеренно.
— Как? — поразился Иван Пантелеймонович. — Я даже не мог об этом думать!
— Повторяю: только чистосердечное признание в том, что это сделано намеренно, спасет ваше положение. Если вы просто стали ошибаться, то вы уже отработанный материал — не та голова, не та память. Для вас это признание легче?
— Зачем все это? Я не понимаю, — чуть не в слезах спросил Иван Пантелеймонович.
— Мы можем оставить и простить человека, во внутренней борьбе с самим собой переступившего через собственное «я», но не человека, по небрежности и преступной халатности совершающего ошибки. Выбирайте! И, кстати, в моем варианте вы еще станете героем дня, примером для подражания.
— Наверное, я напишу, — пробормотал Иван Пантелеймонович только для того, чтобы скорее оказаться за пределами этого кошмарного кабинета.
— Ну и чудесно! Будем считать, что ваше перерождение произошло. Ну… — директор смягчился в тональности: — Если вы где-нибудь упомянете, что это произошло еще и под моим влиянием, то будет совсем здорово.
Плохо понимая, что происходит и правильно ли он поступил, согласившись на чудовищное предложение, Иван Пантелеймонович по-старчески прошаркал по коридору, словно до пенсии ему оставалось не восемь лет, а восемь дней. Ну хорошо, размышлял он по ходу, что я в конце концов теряю? Останусь на своем месте, при своей зарплате. Поступился ли чем? В этом что-то было, но на фоне всего происходящего вокруг это было нечто забытое, книжное, дворянское — пустяки в общем. Он дошаркал до стола, молча сел, ловя на себе любопытствующие взгляды соседей по кабинету, открыл папку с бумагами и застыл, но взгляды упорно сверлили его, и тогда Иван Пантелеймонович, не поднимая головы, сказал:
— Ошибка в отчете. Сильно занижено.
Наступила тишина, за это время приёмник сообщил, что на одной из станций сошел с пути тепловоз. Как я, подумал Иван Пантелеймонович, и начал писать.
— По собственному? — участливо спросил Ступин.
— Нет, трудовое соглашение.
Впервые почерк у него получался на удивление красивым и ровным, и это могло означать, что он окончательно смирился с обстоятельствами. Он представил себе, что пишет не о себе, а о человеке, который и в самом деле намеренно сотворил подлость в отношении своей организации, хотя нет, это мелковато, в отношении государственного устройства, потому что его маленькие искаженные цифирки вливались в общую картину статистики и влияли на решения правительства. Тут он засомневался — не перегнул ли палку, не преувеличил ли масштаб личности нарушителя. Решил дальше не усугублять и закончил послание обильным раскаянием и обещаниями встать на путь исправления.
— Это тебя, Иван Пантелеймонович, Бог направляет на путь истинный, — заметил Ступин, понимая, что после такого случая пишут вовсе не трудовое соглашение.
Иван Пантелеймонович зло на него взглянул. «Хотел бы я посмотреть на тебя, когда тебе бросят такую записку», — зло подумал он, и эта мыслишка засела в его памяти.
С работы он шел пешком, несмотря на значительное расстояние до дома, пытаясь в прогулке отделаться от мыслей о событиях прошедшей недели, которые не отпускали, заставляли думать о том, что застоявшийся за долгие однообразные годы уклад жизни начинает разрушаться и может окончательно разрушиться еще до того, как он получит долгожданную пенсию. Это тревожило, и главное, — противостоять этому было невозможно, как невозможно противостоять природному катаклизму, стихии. Вскоре его замысловатый маршрут привел туда, куда панические мысли и должны были его привести: он оказался вблизи большого дома, где Ивашкин проповедовал во внерабочее время. Об этом свидетельствовала табличка «Молитвенный дом». Иван Пантелеймонович остановился в сомнении. С одной стороны, после его признания в совершении подлого поступка в отношении государства ему уже сам черт (тьфу, тьфу, тьфу!) не страшен, а с другой — естественное любопытство тянуло за ниточку — а что там: в свете и без? Это делало его более смелым.
Он успел войти в дом с последними посетителями и осторожно огляделся. Внутри было чисто, празднично, светло: на стенах плакаты «Бог есть любовь», ряд горшков с цветами на подоконнике будто отделял собравшихся от шумной улицы. Людей было немного, примерно пополам мужчин и женщин. Вид у всех был вполне благообразный, смиренный. Впереди за огромным столом он заметил Ивашкина и постарался спрятаться за спинами других, не желая потом делиться с ним своими новыми впечатлениями.
Кто-то попросил первого благословения. Подняв закрытые глаза к потолку, люди запричитали, забормотали молитвы, не обращая внимания на Ивана Пантелеймоновича, который не знал, как поступать ему. Но первая молитва была краткой, после нее перед собранием выступил прихожанин.
— Расскажу вам, братья, одну историю, — проникновенно начал он. — Жил в лесу один человек, лесник. Настала зима, и холодная в ту пору. И повадился ходить к нему молодой лось, которого лесник прикармливал и приучал к себе. Вскоре тот превратился в могучего красивого зверя. Заметили его одни люди и доложили о том начальству.
При слове «начальство» Иван Пантелеймонович невольно вздрогнул, не ожидая услышать таких слов в молитвенном доме.
— Через некоторое время приходит приказ: лося убить и сделать из него чучело для музея, — продолжал прихожанин. — Приехали к леснику люди с ружьями и стали ждать. Лось, как обычно, пришел к дому, и злые люди стали целиться в него. И тут лесник, который очень полюбил зверя, изо всей силы ударил того плетью. И тот умчался в тайгу. Причинив боль, лесник спас его от смерти. Так и Бог, братья, болезнями и несчастиями поправляет сбившихся с пути, дает им сигнал.
«Что же за сигнал поступил мне свыше? — удивился Иван Пантелеймонович. — Вот бы такое объяснение кто-нибудь бросил бы в почтовый ящик».
Перед народом появился сам Ивашкин, и Иван Пантелеймонович пригнул голову.
— Я докажу вам, что не все законы властны над человеком, если человек верует, — убежденно заявил он. — Вот простой пример. Вы знаете, что есть такой закон — закон притяжения. Я беру любой предмет, скажем, этот карандаш, поднимаю его и бросаю. Он падает — закон действует. Но вот бросаю и подставляю ладонь. Предмет не упал — я отменил закон притяжения.
Иван Пантелеймонович с трудом удержал улыбку, еще ниже опустив голову.
После выступлений, как понял Иван Пантелеймонович, наступало главное моление. Люди опять закрыли глаза, подняв головы к потолку, и на этот раз молитвы не останавливались, темп их ускорялся и ускорялся, никого не было слышно в отдельности, каждый обращался к Богу персонально, гул напоминал работу мощной машины, накал возрастал, и вдруг до сознания Ивана Пантелеймоновича дошло, что именно в такие предельно напряженные моменты могут отключать свет, о чем говорил слесарь Пичугин.
Он украдкой посмотрел по сторонам. Справа и слева от него стояли две женщины, он не знал, кто стоит позади, но как минимум две женщины были довольно близко к нему. Он плохо видел их лица, но судя по цвету волос — еще молодые.
Свет не погасили. Гул начал стихать, люди устало склонили головы и, пользуясь моментом, пока они еще не пришли в себя, Иван Пантелеймонович повернулся к выходу и выскочил на улицу. Он чувствовал жар в голове, возбуждение, с которым, он понимал это, сегодня уже не справится. Но удивительным было то, что назойливые панические мысли, властвовавшие над ним перед этим, вдруг совершенно перестали быть острыми, бодливыми, и это Иван Пантелеймонович приписал в заслугу смене обстановки. Или — Богу? Он с опаской оглянулся на дом, из которого только что вышел.
По пути домой он освободился от еще одной занозы в своей памяти: свернул на боковую улицу, нашел нужный дом, подъезд, в ряду почтовых ящиков номер и бросил заранее подготовленную записку. Теперь посмотрим, как ты себя почувствуешь, со злорадством подумал Иван Пантелеймонович.
Как хорошо оказаться в своей уютной, привычной квартире! Но телевизор напомнил Ивану Пантелеймоновичу, что в мире не все меняется так быстро, как в его голове: по-прежнему что-то взрывалось и горело, падали подъезды, кто-то выбросился из окна, повышались тарифы и налоги. Радовал только «Прожектор перестройки»: разоблачали, обличали и сажали.
Утром, спускаясь по лестнице со своего невысокого этажа, Иван Пантелеймонович столкнулся с человеком, открывшим дверь квартиры на первом этаже. Это был старик, он и раньше попадался изредка на глаза, но никогда так близко. А вблизи лицо его показалось поразительным: один глаз косил, и возникало ощущение, что на тебя смотрели два человека — один смущенно в сторону, а другой — пронзительно на собеседника. Иван Пантелеймонович по привычке поприветствовал соседа и хотел пройти мимо, но тот вдруг остановил его.
— Это же вы — Иван Пантелеймонович?
— Да, — удивленно ответил Иван Пантелеймонович, — откуда вы…
— Да я всех знаю, — махнул рукой старик. — По квитанциям в почтовых ящиках.
— Талантливо. Только зачем вам это?
— Из природной любознательности. А вот как вы догадались, что это я бросил вам записку? Для этого действительно талант нужен.
— А, — заинтересованно сказал Иван Пантелеймонович, — так это вы и есть сочинитель? Я открою вам секрет, но только после того, как вы поясните, для чего вы это сделали.
Старик отодвинулся от прохода к стене и призвал к тому же собеседника. Понизив голос, словно речь пойдет о заговоре, он пояснил:
— Понимаете, я обнаружил в себе неведомый дар. Эти, что по телевизору руками разводят и заряжают воду — это пустяки, а вот у меня… Для начала мои занятия носили шутливый характер — я просто наблюдал за людьми, изучал их реакцию, — он сверкнул косящим глазом, — из природной любознательности. Но как-то я бросил одному в ящик записку: «Собачка сдохла», а он взял и сам сдох, то есть помер. Я так обрадовался, я решил, что у меня открылся тот самый дар: не просто предсказания, — старик оживился, и это оживление было зловещим, — а влияния на события!
Ивану Пантелеймоновичу стало не по себе: вроде и глупость, а поди ж ты, действует устрашающе.
— А какую же реакцию вы предполагали у меня, — поинтересовался он, стараясь придать голосу равнодушие.
— Что вы возверитесь в Бога, будете ходить на молитвы…
Иван Пантелеймонович остолбенел. Ему захотелось сплюнуть три раза в сторону, но в помещении он сделать этого не мог.
— Вы это бросьте! — закричал он. — Вы так всех людей возверите в загробную жизнь! Вы лучше бы что хорошее предсказывали.
— А я так и делаю: недавно соседке-дачнице бросил в ящик записку: «Земля пухом» — ей как раз надо.
Тут у Ивана Пантелеймоновича даже природная чистоплотность не смогла устоять — он плюнул прямо на пол и поспешил от зловещего старика прочь.
— Постойте, а как вы меня вычислили? Обещали ведь…
Иван Пантелеймонович приостановился.
— Очень просто: бросил записки во все ящики. Нормальные люди их выбросили, как мусор, а один псих начал искать, кто это сделал.
— Талантливо… — успел удивиться старик перед тем, как Иван Пантелеймонович выскочил из подъезда.
Он был ошарашен: ему казалось, что прямо из телевизора на него хлынуло все, что он наблюдал за последнее время: все колдуны и их колдовство были не выдумкой — это само время, оплодотворенное идеей всеобщих перемен, рождало мутантов, а пожары, падение подъездов, крушения поездов — это их записки, вброшенные в воспаленные головы жителей. Вот идут ему навстречу потоки людей, — много ли среди них любознательных по природе? А вдруг через одного? У них в отделе сидят трое, значит, минимум один — любознательный. Кто? Он или Ступин?
Избегая случайной встречи с Ивашкиным, Иван Пантелеймонович поспешил в свой кабинет, опять оказавшись первым. Потом подошел степенный Героин Семёнович, а через три минуты дверь резко распахнулась, и на пороге появился перевозбужденный Ступин.
— Смотри, смотри! — закричал он. — И я послание от Бога получил!
Он подскочил к столу Ивана Пантелеймоновича и сунул записку ему под нос.
— Надо же, точь-в-точь как тебе!
— Пацаны, — пожал плечами Иван Пантелеймонович. — Друг у друга перенимают.
— Точно, пацаны, — сразу успокоился Ступин, — больше некому.
Когда успокаивался Ступин, казалось, что успокаивается все управление и только после его вспышек наступает напряженная работа. Но у Ивана Пантелеймоновича работа не шла, он теперь уже и не представлял, каким образом он может вернуться к прежнему состоянию, а выявленный на первом этаже сосед-предсказатель одним своим существованием лишил всякой надежды на избавление от тревог.
Пикнувший интерком заставил Ивана Пантелеймоновича испуганно вздрогнуть, и он не ошибся в своем ожидании. Начальник отдела, подняв трубку, молча кивнул на потолок. Собрав всю волю в кулак, Иван Пантелеймонович встал из-за стола. В коридоре его нагнал Ступин, опять вдруг возбудившийся.
— Слушай, Иван Пантелеймонович, — зашептал он в ухо. — Давай шефу подбросим записку? А что, интересно, как высокое начальство относится к магии?
— Ну зачем? — отмахнулся Иван Пантелеймонович. — Если хочешь позабавиться, подбрось в бухгалтерию.
— В бухгалтерию не интересно — один визг будет. Давай так: я буду подбрасывать, а ты только прикроешь меня. Никакой опасности.
Не обращая внимания на вялые протесты коллеги, Ступин увязался за ним и почти одновременно они вошли в приемную. Им повезло: в приемной никого не оказалось, видимо, секретаршу вызвал директор. Этим моментом тут же воспользовался сообразительный Ступин: он приоткрыл папку «На подпись» и успел испариться до того, как дверь к директору открылась.
— А, Иван Пантелеймонович! Заходите, заходите…
Темного дерева стол, дорожка, поросячьи следы ножек на ней как символ перемен, от которых не ожидалось ничего хорошего. Не глядя в глаза директору, Иван Пантелеймонович молча ждал, когда озвучат причину вызова.
— Ну что, — вздохнул директор, и по его тону Иван Пантелеймонович догадался, что ничего страшного на этот раз не будет — слишком умиротворенным показался ему тон. — Объяснительная ваша мне понравилась. Убедительно, доходчиво, может, и есть небольшой перегиб, но это могут заметить уж слишком дотошные читатели.
— Я старался, — окончательно успокоился Иван Пантелеймонович.
— Да я понял, что вы очень старательный и понятливый человек, поэтому вас и вызвал. Обнаружилась еще одна неприятность. — Чтобы озвучить ее, директор даже встал и приблизился к подчиненному: — Наш финансовый отдел допустил такую ошибку, что объяснить ее простой оплошностью невозможно. Никто в Главке не поверит в случайность…
Директор обошел Ивана Пантелеймоновича вокруг, словно выполняя некий шаманский ритуал, и ошарашил неожиданно.
— Есть предложение взять ошибку на себя…
— Мне никто не поверит, — прошептал Иван Пантелеймонович, воспринимая происходящее как продолжение беседы с кривым стариком-предсказателем.
— Это я беру на себя. А также и гарантию, что вы доработаете до пенсии.
Опять шаркающей походкой Иван Пантелеймонович поплелся на свой этаж. Он постоял в коридоре у окна, прежде чем появиться в кабинете, — боялся, что испугаются его вида. Он не заметил, как возле него остановилась Вирошникова, бухгалтер, с которой они почти одновременно поступили на работу в управление.
— Очень тепло на улице, — заметив ее, сказал Иван Пантелеймонович.
— Скоро будут сокращать штаты, — ответила та невпопад. — Пойдем опять на стройку.
— У меня радикулит, я больше месяца там не протяну.
— Это никого не касается, — вздохнула Вирошникова.
— Мы ветераны, с нами должны считаться.
— Это никого не касается, — обреченно повторила она. — Жить будет не на что.
Иван Пантелеймонович собрался с силами и вошел в кабинет. Чтобы не возбуждать подозрения, ничего писать не стал, сделал вид, что его ненадолго оторвали от дел и теперь он просто вернулся к ним. На самом деле, он напряженно размышлял над своим неприглядным будущим. Люди не дураки, и если поверят первому его признанию, то, разумеется, засомневаются во втором. В этом он был уверен. Но может быть, это никого не интересует? Может быть, всем абсолютно все равно: почему появляются ошибки, кто виноват, ведь главное, чтобы не было застоя, чтобы все менялось, а после того, как все обновится, тогда и жизнь станет совсем другой.
— Иван Пантелеймонович, — донеслось извне. — Если вы плохо себя чувствуете, можете пойти домой. Я вас отпускаю.
Иван Пантелеймонович поднял глаза и благодарно кивнул.
— Спасибо, мне, и правда, не очень…
Он медленно шел по улице, и ему показалось, что он уже на пенсии, ведь только на пенсии можно свободно гулять в рабочее время, не опасаясь, что за это получишь выговор, можно даже выпить в рабочее время, не заботясь о последствиях. Красота! Иван Пантелеймонович предвкушал, как хотя бы на короткое время по пути домой он почувствует, каково это — быть свободным?
Его нагнала большая группа людей разного возраста, и не просто группа, как он понял позже, а организованная группа, то есть преследующая какую-то цель. Это стало понятно и по плакатам, которые несли люди. Иван Пантелеймонович только выхватывал одно слово, написанное ярче и крупнее других: «Долой!» Кого долой, он не смог прочитать. Чтобы выяснить, он пристроился к толпе и спросил ближайшего участника шествия — это был мужчина лет сорока и, по мнению Ивана Пантелеймоновича, человек в таком возрасте должен точно знать, против чего вышел на улицу.
— А кого долой? — спросил Иван Пантелеймонович. — Против чего вы?
— Против всего плохого!
— Здорово! Я тоже против всего плохого!
— Ну, так присоединяйтесь! Хочешь выпить, — вдруг по-свойски предложил он и протянул алюминиевую солдатскую фляжку.
Скорее, под настроение, нежели из потребности, Иван Пантелеймонович протянул руку. Глоток буквально ожег рот непривычной крепостью.
— Ух, ты! — помотал он головой. — Напиточек…
— Для себя гнал, — радостно пояснил мужик. — Градусов пятьдесят будет.
Он хотел, видимо, поделиться рецептом, но не успел: перед ними остановились машины со спецсигналами, и толпу мгновенно окружили сотрудники милиции. Ивана Пантелеймоновича как самого крайнего схватили первым.
— Я здесь ни при чем! — попытался объяснить Иван Пантелеймонович, но понял, что сопротивление бесполезно.
— Разберемся! Проходите в автобус!
— Зачем мне автобус, я уже почти дошел домой!
— Сказал, разберемся!
Вместе с другими незнакомыми людьми Иван Пантелеймонович отъехал первым.
На площадке перед отделением милиции их построили, пересчитали и стали по одному вызывать к дежурному. Такой персональный подход внушал надежду, что разберутся, кто виноват на самом деле. Так показалось Ивану Пантелеймоновичу, и он с нетерпением ждал своей очереди. И вскоре оказался перед усталого вида капитаном, который явно переслужил в своем звании и, возможно, как и сам Иван Пантелеймонович, ожидал с нетерпением почетного пенсиона.
— Как вы оказались в толпе протестующих? — задали ему первый вопрос после уточнения личности. — Кто вас привлек?
— Да я не был в толпе, товарищ капитан, я просто шел рядом с ними, и только спросил, против чего они протестуют?
Капитан вдруг принюхался.
— От вас пахнет спиртным, вы пьяны?
— Нет-нет, я иду с работы. Глупо получилось, но один из толпы протянул мне фляжку, и я, старый дурак, попробовал. Мне стало дурно от такого напитка, голова ушла по кругу. Я никогда не пробовал ничего подобного.
— Так-так, интересно, — вдруг оживился капитан. — А узнаете того, кто давал?
— Вряд ли, обыкновенный мужик, по виду рабочий. Да я же говорю: голова пошла кругом!
Капитан начал увлеченно писать, как понял Иван Пантелеймонович, протокол. Закончив, капитан придвинул бумагу.
— Подпишите!
— Товарищ капитан, давайте припишем, что я не осознавал, против чего протестуют проститу… проститующие.
— Протестующие, — спокойно поправил капитан. — Не волнуйтесь. Сейчас я схожу к начальнику отдела и вас отпустят.
Он ушел, и немного успокоенный процедурой Иван Пантелеймонович посмотрел на часы — прошло всего два часа, как он покинул свой кабинет, и такое приключение. Невольно на ум снова пришел кривоглазый старик — уж не он ли мстит за что-то?
Капитан вернулся быстро, положил протокол перед собой, на котором в углу был виден властный росчерк вышестоящего начальника.
— Значит так, мы возбуждаем уголовное дело по вашему заявлению.
— Какое уголовное дело? — Ивану Пантелеймоновичу сделалось дурно. — По какому поводу?
— Не пугайтесь, не против вас, а по факту попытки отравления при проведении массовых мероприятий. Вы будете проходить как пострадавший. Вас вызовут, когда понадобится. Можете быть свободным. И на будущее — близко не подходите ко всяким проститую… — капитан застыл с открытым ртом и махнул в сторону двери. — Свободны!
Но Иван Пантелеймонович понял, что свободным он уже не будет никогда, что-то пошло не так в размеренном течении жизни, какой-то храповичок сломался в механизме, и, кто знает, может, механизм этот не подлежал ремонту.
Добравшись домой, он тут же достал из холодильника противоядие, от которого ему стало немного легче. Ему даже хватило сил законспектировать очередной выпуск «Прожектора», после которого он название на обложке тетради немного изменил: «Эпоха № 6» — по его убеждению, происходящие с ним события требовали именно такого названия.
Утром он быстро, с опаской проскочил мимо квартиры на первом этаже — встречи он не хотел и даже подумывал, не бросить ли соседу в почтовый ящик записку: «Собачка сдохла», но уверенности в том, что наделен таким же даром, как и старик, у него не было.
Вот его рабочее место, вот подошел начальник, спросил: как дела? Ничего. Вот Ступин что-то спрашивает, потом машет рукой, не дождавшись ответа. Туман в голове, мыслей нет, и это хорошо, мысли — враги, от них все зло. Вот пикает интерком — это плохо, у начальника глаза расширяются от удивления — Ивана Пантелеймоновича каждый день вызывают к директору. Но ему все равно: он уже все написал, подписал, готов писать дальше. Снова кабинет, чей это? А, директора, вот и он сам, почему-то злой — что не так?
— Я понимаю, — вздохнул директор, — что у вас есть основания меня недолюбливать, но не до такой же степени? — он кинул на стол записку «Бог есть». — Что вы хотели этим сказать? Что Бог накажет меня? Это предупреждение? Угроза?
— Почему вы решили, что это я? — начал приходить в себя Иван Пантелеймонович. — Это пацаны.
— Какие пацаны? — побагровел директор. — Секретарша вспомнила, что вы оставались одни в приемной, пока она заносила мне документы! Кроме того, почерк, чернила — это явно… Зачем вы ходите к баптистам? — вдруг ошарашил он вопросом. — Может, это они вас научают?
— Откуда вы?.. Ну да, был один раз. Поют красиво, про лося очень интересная история была… — Иван Пантелеймонович замялся, понимая, что выглядит глупцом на фоне истории с лосем, еще бы про отмену закона тяготения рассказал. — Говорили, что у них бывает после молитв свальный грех. Хотел посмотреть.
Директор уставился на Ивана Пантелеймоновича, думая, что тот его разыгрывает, но убедившись по глазам, что это правда, вдруг затрясся от смеха. Он хохотал так, что ему приходилось придерживать живот, словно от тряски тот мог оторваться от хозяина, из глаз выползли крупные слезы, а лицо стало ярче вареной свеклы. Вдруг он как-то поперхнулся, будто что-то влетело ему в дыхательное горло, повалился на широкое кресло позади себя, стал хрипеть, синеть и вдруг затих.
Все это время Иван Пантелеймонович молча наблюдал за директором, потому что сам смеяться не мог: причины для смеха у него не было. Прошла минута, стояла тишина. Тишина была и за дверью. Иван Пантелеймонович взял со стола записку и спрятал ее в карман. От двери оглянулся: директор неподвижно полулежал в кресле. Он вышел в приемную, прикрыл дверь и спокойно сказал секретарше:
— Просил ни с кем не соединять.
На этот раз он не шаркал по коридору, а шел уверенно, будто получил от директора почетную грамоту или повышение по службе. Он чувствовал, что перерождается в другого человека, какого — он еще не осознавал, но это был человек нового времени: с железным характером, ясным умом, сильной волей. Какие-то цели появились, и пенсия среди них — не самая главная.
Войдя в кабинет, сразу подошел к Ступину и положил перед ним записку.
— Он сказал, чтобы ты написал заявление. По собственному…
Ступин побледнел.
— Ты проболтался!
— Нет, секретарша успела заметить, как ты ускользнул из приемной. Кроме того, кто-то подсчитал, что опаздывая каждый день на три минуты, ты прогуливаешь в год полных два рабочих дня.
Ступин встал из-за стола, хрустнул пачкой сигарет и вышел в коридор. Иван Пантелеймонович сел за свой стол, испытывая приятное чувство наступившего возмездия. Оставался еще кривой старик. Но что-то его давно не видно…
Вдруг в коридоре послышался громкий топот, дверь распахнулась и ворвался перевозбужденный Ступин.
— Он умер! — радостно заорал он. — Не надо никакого заявления! А тебя, Иван Пантелеймонович, вызовут в прокуратуру — ты последний, кто его видел!
Иван Пантелеймонович прикрыл глаза. Еще одно уголовное дело? В первом он был пострадавший — это плюс, во втором будет подозреваемым — это минус. Плюс на минус дает минус, быстро подсчитал его математический ум.
По всему управлению разносилось паническое хлопанье дверей, шум голосов набирал силу, но в сознании Ивана Пантелеймоновича эти звуки перерождались в хлопанье крышек школьных парт, из-за которых утомившиеся ученики рванулись после звонка к долгожданной перемене…