Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2021
Шаповалов Вячеслав Иванович — Народный поэт Киргизии, переводчик тюркской и европейской поэзии, заслуженный деятель культуры КР, доктор филологических наук, профессор. Автор 15 книг стихов, в том числе «Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений» (М., 2021). Лауреат Государственной премии КР, Русской премии, премии РусПЕНа и др. Родился и живет в Бишкеке.
Покровитель стад
Хвостохранилище
Задохнувшееся от натуги, в пересортице душ и тел,
в вековом затаясь испуге,
вот людское гнездо на юге, куда божий гнев долетел.
Из когда-то бронзовой лейки, бормоча «Иль алла вай дод!»,
на руки старушке-калеке
льёт водицу на диком бреге древний скрюченный садовод.
Пальцы горького винограда, молчаливая мощь лозы.
Долетают напевы ада
до газонов райского сада, до высот безмолвной грозы.
Где мертва живая ограда, где в тревожной дрёме жилищ
вянет утренняя отрада —
тишь отложенного джихада ты, прислушавшись, ощутишь.
Мчатся юные на мопедах из советских гаражных нор,
в помыслах об отцах и дедах
гаджетов поутру отведав, обналичивая приговор.
Им небесные шепчут скрипки, обещая власть и любовь,
невесомы, светлы и зыбки,
расцветают для них в улыбке лица стронциевых грибов.
Хмуро дремлет в распадках светлых дух урановых родников,
оборотень мутаций и ветров,
царь невысказанных ответов, истлевающий рудокоп.
Обессиленные каменья, смертный профиль гранитных крыл,
бессловесные сочиненья,
уязвлённые сочлененья, апокалипсис медных жил.
Оглянись на восход: полмира замерзающего тепла —
там целует тебя лавина,
там багровый огонь Памира, голубая Тянь-Шаня мгла.
И молчат на ветру одни лишь, надрываясь, — пришла пора! —
терриконы хвостохранилищ.
Этой тягости не осилишь. Звёзд неведомая игра.
И когда умолкнут навеки телевизоры и города,
и тогда возвратится в реки
истекающая из Мекки зачарованная вода —
осыпаясь, вздохнут ущелья, мир откликнется, одинок.
Нам, взывающим о прощенье,
что он скажет, в тиши пещерной осыпающийся песок?..
Покровитель стад
Вот селение посреди небес
в хоре тёмных звёзд и слепых чудес —
мир теряет слух, одинок простор,
термоядерный в небесах костёр,
а вокруг стада и морская гладь,
и века вокруг, ни вперёд, ни вспять:
мир Чолпон-Ата — не на русский лад
имя дал земле Покровитель Стад,
всех копытных бог, родников знаток.
Детский оберег, голубой платок —
между серых юрт притаилась быль,
плачет в сумерках молодой ковыль,
гроздья белых бус полетели вниз —
града летний груз, молодой кумыс,
не сосчитан год, неба синий свод,
моря синий свет, гул пчелиных сот,
шквал небесных вод, лодок белый ход,
гром подземных од, мгла земных широт! —
на земле нигде, ни в каких местах
так не таял ласково на устах
твой полынный сок, твой цветок-дурман,
светлый горький мёд, стронций да уран,
в тишине ночной под чужой луной
сладкий волчий вой, тёплый шёпот твой,
твой, терскей-трава, южных гор молва:
языков исчезнувшие слова
отзовутся молча — там, на скаку,
мой дрожащий голос допел строку.
Кочевой римейк
…Задыхаясь, спешишь у тяжёлых славянских корней,
дочь Песчаного Жуза, и губы исполнены дрожи.
В можжевеловой мгле твоих ласковых жёстких кудрей
был я скифом и гунном, все прочие прибыли позже.
В можжевеловом пламени чёрных смертельных зрачков,
чья ликующе-лютая гаснет в истоме зарница,
на пожарище этносов, эпосов и языков
я ласкаю твой кесарев шрам в рамке постмодернизма.
Только — ты, только сладостной воли смертельный мотив,
вскрик победы, как звёзды, пролившийся в звонкое тело! —
юрты возле реки отвернулись, глаза опустив,
и смятенье сердец лишь река в тишине разглядела.
Глухо фыркает конь, сталь звенит и волхвует луна,
пахнет ветер костром и узорчатой пряной кошмою,
мы истерзаны будущим, в такт нам прогнулись луга
над озёрною тьмой с переливами волчьего воя.
Над прочитанной руной забывчивый книжник угрюм:
не Аллаха, не Будду — я плоть твою терпкую славил
и умолк. Стиснув зубы, допел мою песню уйгур,
и кипчак подхватил, и казах моих слов не исправил.
По Дороге Соломщика в мир, в золотые края
стон летит, сохнут слёзы, небесное облако реет,
и весь мир этот — ты, не дочитана книга твоя,
но угасшие руны перо оживить не посмеет! —
в зачарованной мгле загорается храм словаря,
оскорблённые пламенем, гибнут склоненья, спряженья,
табунов половодье и первого мира заря,
а потом — пепелище, утрата, мираж, отраженье.
Все слова — от Адама пришли, и кустарник пылал,
и над девством Лилит смысл утратило слово в заклятье,
то, что спел на рассвете, кого я в огне увидал —
позабуду легко — сожаленье вины не загладит.
Кочевая тропа, путь по звёздам — всё это в былом,
ну и пусть, я иного не ведаю и не желаю:
сколько мифов успело истлеть у судьбы под крылом —
но под смертной косой я лишь имя твоё вспоминаю.
На развалинах храма Артемиды
Синие волны Смирны ложатся на берег,
серою солью наслаиваясь на плитах,
нечувствительных к зною, заметному для обеих
половинок вселенной, в сером камне отлитых
исключительно для ощущенья, что это
делалось исключительно для ощущенья:
две ладони, две сердцевины света,
к коим мы не имеем видимого отношенья.
Смуглое слово «Смирна» растворилось в сонорном
звуке Измир — и вышло из моря,
одетое пеной. В дури сановной
нет смысла искать сыновнего взора.
Смуглое солнце Смирны ложится на плечи,
перспектива камня дышит древней смертью,
смертная Смирна бессмертной волною плещет,
мёртвую страсть сменяет живое усердье.
Смирненские турчанки взором цвета инжира
отворяют ворота слову, которого, знаем,
нет в словарях: Измир… Ушедший из мира
вспомнит ли дорогу, беспамятством обуреваем?
Вспомнят ли дорогу чёрные генуэзцы,
серые крестоносцы, алые византийцы? —
на каменном амфитеатре надеяться неуместно,
что что-то из прежней бездны вернётся и возродится.
Что перед мёртвой вечностью наши упованья,
споры бранчливых греков и чванливых турок! —
пускай уж себе Афродита из моря идёт, напевая,
пускай это пенье слушает глухой европейский придурок.
Всю ночь под сонными веками что-то билось, мерцало,
чем трусливей зажмуриваешься — тем ярче виденье:
море смотрится в неба честное зерцало,
сердце сражается с вечности мёртвой тенью.
О чём ты, жизнь, спросила, чего искала? —
ты знала ведь, знала: в ответ не услышишь ни звука!
Небо смотрится в моря честное зерцало —
и видит саблезубое лицо сельджука.