(П.Алешковский. «Секретики»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2021
Пётр Алешковский. Секретики. — М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2020.
Практически каждый писатель в какой-то момент творческой карьеры испытывает желание поделиться с читателем своим опытом. Тем, что видел, что слышал, что пережил. Историей семьи, тем, что происходило с родственниками. Собственно, такое желание свойственно очень многим. Кто-то ограничивается лапидарными байками под рюмочку, кто-то и в самом деле исписывает сотни страниц тем, что невозможно читать. Писателю же проще — в силу своей профессиональной оснащенности — сделать это так, чтобы вызвать интерес у читателя.
Конечно, делился он и прежде, в прозе: «рассказ автобиографичен», «роман основан на реальных событиях, произошедших с автором в 18.. году, в Баден-Бадене». Иногда делал он это подсознательно; даже как бы против воли в его текстах, романах и повестях проявлялись воспоминания прошлого, скрытые мотивы, потаенные желания. Проявлялись через устойчивые образы, характеры. Иногда, не лукавя, писатель искренне удивляется, если кто-то указывает на отчетливую связь между персонажем его романа и, скажем, его двоюродным братом, известным автогонщиком, химиком, бизнесменом.
Авто-фикшн — отнесем подобные писательские мемуары к этому жанру, но на термине вовсе не настаиваем, — вызывает особый интерес как у читателей, так и у критиков. Особенно если повествование преимущественно посвящено детству и юности. Становлению личности.
Таковы «Секретики» Петра Алешковского. Именно — «секретики». Больших секретов — а они несомненно, как у всех, имеются, — Алешковский не раскрывает.
Опыт у многих читателей «Секретиков» совпадает с опытом Алешковского. Не буквально, конечно. Ясли, детсад, школа, пионерский галстук, первая любовь, неуспеваемость по физкультуре. Нам любопытно, что и как происходило у тех, кто тоже прошел эти ступени. Мы соотносим наш опыт с похожим опытом человека известного, владеющего словом, писателя.
Автобиографическая проза обладающих опытом другим — даже если она представляет собой точное и четкое, без вымысла, изложение событий, — нечто иное. Если же говорить об опыте уникальном, можно сказать — экстремальном, — то он воспринимается всегда как художественная проза, причем эффект её усиливается при возрастании простоты изложения, как минимум внешней бесхитростности. Поэтому воспоминания воспитанного волками или автобиографическая проза Ежи Косинского (вот уж у кого экстрим так экстрим) — совершенно иной жанр. И — возможно, это будет совсем банальным утверждением, — но чем интереснее писатель, чем образнее его язык и чем сильнее его романический дар, тем сильнее и глубже будут его мемуары.
Вот только важно отметить — с автобиографической прозой последнее время что-то происходит. Она захватывает всё большее пространство. Нон-фикшн, куда автобиографическое формально можно включить, теснит фикшн. Причем на фоне сжимания фикшн нон втягивает в себя близкие жанры, прорастает в те, где раньше царствовал вымысел. Хотя следует иметь в виду, что проверить авто-автора на правдивость чаще всего не представляется возможным. Да и не нужно. Даже если он вольно обращается с широко известными фактами, главное, чтобы делал это красиво. Такому прощаются неточности.
Собственно, «Секретики» — это подробное описание детства и отрочества, пришедшихся на 60–70-е годы прошлого века и бывших для автора исключительно безмятежными и счастливыми. Детали иногда даны с легкой иронией. Например, мемуарист пишет о своем рождении, упоминая особый шик факта появления на свет в знаменитом роддоме им. Грауэрмана на Арбате, где в те годы — в конце 1950-х — родилось подавляющее большинство нынешних московских знаменитостей (не пора ли выдавать ордена «Рождённый на Арбате» как минимум нескольких степеней), и отмечает, что присоединиться к соискателям ордена ему не удалось — его рожали на Пироговке. Или пишет о том, как его укладывали спать в коляске, стоящей во дворе Третьяковской галереи (где работали дед и бабушка, искусствоведы), и в коляску залезал местный кот, громким мяуканьем сообщавший, что ребёнка следует перепеленать. Дальнейшее, наполняясь собственными ощущениями и видением, позволяет автору сделать вывод, что «детство — наш потерянный рай, лишенный одной из главных составляющих времени — прошлого, которое незаметно, но упорно наполняет кладовые памяти». И что мы, «повзрослев, обретаем прошлое <…> Без такого осмысления невозможно по-настоящему научиться страдать и противостоять страданию».
Свои «Секретики» Алешковский наполняет предельно точными, живописными деталями. Всё, что он описывает, выпукло, зримо, главное, — со знанием дела. Почему-то вспоминается сильная вещь Алешковского «Жизнеописание хорька», где детали жизни странного, пугающего персонажа даны с такой подробностью, что начинаешь думать — автор не просто знает то, о чем пишет, он в этом живет, его знание сопряжено с действием. Так и в «Секретиках». Алешковский пишет о грибах, и читатель понимает — это не городской собиратель, сомневающийся над каждым грибом, — не ядовитый ли? Автор видит и знает цветы, птиц, деревья, чувствует природу, а это в наше время становится редкостью; знание, почерпнутое посредством идентификации снимка в смартфоне — не в счет. Причем знание автора демонстрируется не напоказ, он никак не стремится поставить себя над читателем. Поэтому в тех местах, где мемуарист пишет о древних рукописях, археологических находках и археологии как таковой, о рыцарских доспехах и оружии — это отдельная страсть автора, — он, обладающий профессиональным знанием, выстраивает отношения с читателем на равных. Хотя профессиональный археолог, в «мемуарном» времени ездивший в археологические экспедиции, вполне мог встать в позицию ментора. Однако повторим: складывается впечатление, что подлинных секретов, глубинных, оказавших формирующее личностное влияние, в книге нет.
Там же, среди секретиков, и внутренний протест против занятий музыкой, когда, уступив настояниям отца (это очень трогательный образ в тексте), будущий мемуарист идет на прослушивание к отцовскому другу, музыканту и композитору — на самом деле он ни за что не хотел бы променять жизнь во дворе на каждодневные занятия виолончелью: «Мы до одурения резались в пинг-понг…»
Повторим, что секретов глубинных, оказавших формирующее влияние, в книге нет. Возможно, потому что автор не ставил перед собой такой задачи — поделиться потаенным, а возможно, потому что Алешковский просто более закрытый человек, чем другие мемуаристы.
Впрочем, того, что «рассекречено», по Алешковскому, достаточно. Там ровно столько, сколько в игре в секретики, ныне, видимо, канувшего в Лету занятия по созданию коллажа из накрытых кусочком стекла важных предметов, расположенных в одному закладчику известном месте, тщательно при этом замаскированном.
Иногда память подводит Алешковского. Хронология сбоит. Вот он описывает экскурсию с классом в Петрищево. «Подвигами пионеров-героев нас так перекормили, что все их терпеть не могли. <…> Под дождем со снегом около петрищевского монумента было скучно и неуютно, про подвиг Зои все уже тысячу раз слышали и читали в учебнике. Мы переминались с ноги на ногу и тихонечко пели: “Hey, teachers, leave those kids alone!”» Знакомое очень многим состояние, особенно прошедшим испытания идеологизированной советской школой. Вот только действие происходит в начале 1970-х, за несколько лет до того, как Роджер Уотерс из Pink Floyd начал в 1976 году работать над этой песней (Another Brick in the Wall, точнее — второй её частью) для знаменитого диска The Wall, выпущенного в 1979 году.
Но далее Алешковский своеобразно это компенсирует. Он описывает, как школьники выпивают припрятанное спиртное, как один из них чуть не замерзает насмерть, как его, пьяного, лупцует по щекам испугавшаяся учительница, и рассказывает, что упившийся почти до смерти школьник в будущем выигрывал олимпиады по математике и физике, окончил МИФИ, защитил в двадцать три года кандидатскую диссертацию, но все-таки спился в тридцать лет с небольшим. Такие неуправляемые гении были в друзьях, знакомых, одноклассниках у многих.
Вот этот прием — передать известное многим через собственный уникальный опыт — удается Алешковскому блестяще. Как в случае со Шведом (тот самый любящий выпить одноклассник), так и в истории с другим соучеником автора по кличке Киска, сыном полковника милиции, ставшим фарцовщиком. Алешковский как бы пробуждает память читателя, что особо ценно в мемуарной литературе.
По мере взросления автора пинг-понг во дворе и школьные проблемы уходят в сторону. Необычайно трогательно, личностно звучат страницы, посвященные болезни отца и его смерти, но дальше юноша уже занимается практически взрослыми делами. По примеру многих родных увлекается археологией. Его описания внешне просты, но зримы, осязаемы для читателя: «Кроме бесконечных грузиков и тонны черепков грубой лепной керамики, мы нашли на городище фигурку рыбы с симпатичными губками, вырезанную из берцовой кости быка. Кость, как водится, была полая, так что рыба получилась с широко открытым ртом. Но больше мне запомнились ночные купания в Москве-реке, шатания по Бронницам, огромная церковь с высоченной колокольней на въезде и надгробие декабриста Ивана Пущина в церковной ограде. Мы любили пройти через весь вытянутый вдоль Рязанского шоссе город, чтобы потом возвратиться в лагерь на позднем автобусе».
Книга завершается окончанием школы и описанием смерти отца, попавшего под поезд: из-за, к сожалению, обычного для советского времени отношения к людям он был отпущен без необходимых для него лекарств из больницы, где лежал в состоянии тяжелой депрессии (больница закрывалась на ремонт). Дальше у автора-героя другая жизнь, университет, другие друзья и обстоятельства.
Конечно, нон-фикшн побеждает. Конечно, визуальность так же идет впереди. А тут еще аудио-книги… Вспоминается эпизод из одного очень хорошего фильма: «Судя по твоим поступкам, ты не читал Библию! — Не читал. Я жду экранизацию!» Неизвестно, как экранизировать подобные книги воспоминаний. Однако очевидно — когда они написаны хорошим писателем, получается хорошо: «Если посмотреть на солнце или на лампочку, а потом сильно зажмуриться, перед глазами остается яркое оранжевое пятно. Оно постепенно растворяется в темноте, но никогда не истаивает до конца. Я люблю перед сном, закрыв глаза, следить за исчезновением оранжевого круга, высматривать в черноте оставшуюся от него светлую точку. След той школьной любви хранится в моей памяти и не угасает, как и все секретики, что я попытался здесь откопать и раскрыть, начиная с грибной молитвы — первого моего потрясения от невероятного чуда жизни. Возможно, я переложил ярких безделушек и переборщил с серебряным дождем (меня всегда тянуло на дешевые эффекты). В конце-то концов, мы делали их не только для себя, но и для всех, кто станет их рассматривать. Мне и теперь кажется, что это в них было самым главным».