Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2021
Ряшенцев Юрий Евгеньевич — поэт, переводчик, прозаик, эссеист. Окончил филфак МГПИ (1954). Печатается с 1955 г. в журнале «Юность», где с 1990 г. — член редколлегии. Автор многих книг стихов, в том числе «Високосный год» (М., 1983), «Дождливый четверг» (М., 1990), «Прощание с империей» (М.,2000), «Полное собрание сочинений» в пяти томах (Оренбург, 2015). Известен как автор текстов песен и хитов к спектаклям и фильмам: «Три мушкетёра», «Гардемарины, вперед!», «Забытая мелодия для флейты» и др. Переводил грузинских, армянских, украинских поэтов. Лауреат президентской премии имени Булата Окуджавы (2003), Международной премии имени М.Ю.Лермонтова и др. Живет в Москве.
* * *
С великими я дружбы не водил.
Зато водил знакомство с мастерами.
Никто из них меня не убедил,
что в сорок лет закат не за горами.
Я возражал, смеясь, не сгоряча,
хотя порой мне было не до смеха,
что и любительский полёт мяча
есть составная счастья и успеха,
и розыгрыш с друзьями озорной,
и горечь от жестокого свиданья —
они свои в просодии родной,
и для чего им наше оправданье?
Они кивали, думая при том:
для нашего труда пропал, бедняга…
Одним ли с ними занят я трудом —
я думал, от мейнстрима на три шага.
Кто прав из нас, и нынче не пойму.
Стою, молчу, понять былое силясь…
А мастера, уйдя по одному,
со мной все перед смертью согласились.
Лисица
Лисица, живущая на бывшей даче Фадеева,
обегает участки живых писательских дач,
будто ищет приют для грядущих лисят, но нигде его
не находит и тихо скулит от сплошных неудач.
А жить в постоянном соседстве с людьми — это хлопотно.
Люди не обижают, смеются, придерживают собак.
Так жила бы и дальше, вниманием людским избалована,
но, увы, от людей сатанеешь, как от передряг.
И ведь надо бы лисят уберечь от дурного влияния
кошек, хищных назойливых птиц, человеческих ли малышей.
Материнская доля грядёт: терпеливость, внимание,
утепленье норы, эксклюзивная ловля мышей.
От машин недалёкого города на дорогах — пылища.
Ночью легче. Но беременной поиск даётся с трудом.
Да, пожалуй, здесь лучшего детям не сыщешь жилища,
чем забытый забитый случайными досками дом.
В дни минувшего века своей головой светло-серой
здешний барин кивал, одобряя чужие труды,
лисьей хитростью вкупе с простой бесконтрольною верой
обеспечив свой жизненный путь до законной беды.
Снова ищет лисица пейзаж для норы поуютней.
Успокойся, рожай — чем негожа родная нора?
Право, нет в этой местности места дичей и безлюдней,
чем бурьян да пеньки, да от сгнивших ступенек дыра.
На краю России
На исходе пурги,
похлебавши шурпу,
мы в четыре ноги
проложили тропу —
за ветлу, за сарай,
за овраг и — замри! —
потому что тут край
Оренбургской земли.
Там, слыхать, новый быт:
ни звезды, ни креста.
Там Европа глядит
сквозь верблюжьи места.
Там в овечью кошму
сон упрятан. И там
непонятно, кому
будет рад Нурсултан.
* * *
Бывало… Да всяко бывало. Что, не жили, будто в потёмках?
Не знал ни потомок о предках, ни предок не знал о потомках.
Неведенье людям давало искомую прочность с покоем,
а знанье — крушение судеб и порчу анкет. А на кой им?
Но время не медлит. Округой владеет инстинкт безусловный.
Над птичьим гнездовьем ворона вопит о своей родословной.
Да клён престарелый молчит, молчит одиноко и трезво — почти без ветвей, как оно, моё родословное древо.
* * *
Шум листвы слышнее шума моря.
Что ж поделать — море далеко.
Наши планы — Господу умора.
До загробной встречи, Шалико!
Никакого нету тут макабра.
Рознь народов наших — просто бред…
Что до смерти, то она лукава:
то ли есть она, а то ли нет.
Вон тюльпан на дорогой могиле
чуть дрожит под тяжестью шмеля…
Сколько б мы с тобой ни хоронили,
разве же разлучница — земля?
Я смотрю, как весело летает
наш пустой гамак на свежаке.
Любопытно, кто там обитает
в этом сумасшедшем гамаке?
Говорят, у вас не стало лета.
Что ж ты смотришь, нищий, как кинто.
Вон чинара: в холод и — раздета.
Кто-то же раздел её. Но — кто?
* * *
Волга как Волга, не шире, не уже.
Небо над бором дегтярно.
Кто это в форточку дышит снаружи
медленно, нерегулярно?
Дуб, на прибрежном взойдя перегное,
взял передышку? Однако
эта луна — словно сердце больное
у августовского мрака.
И на простую оконную раму
с жёлтым раскачанным кругом,
как на опасную кардиограмму,
спутник мой смотрит с испугом.
А говорил, что, мол, ноги немеют,
что, мол, и жить неохота…
Гиблой непознанной прелестью веют
Вареговы болота.
* * *
Что за день, посмотри-ка в окно: ну и ну!
Там смятенье, там шторм, там волна на волну,
а над ними, о Господи, третья волна.
Но ведь море за тысячу вёрст от окна.
Это страсть, не припадок, не мелкий невроз —
эта ярость дубов и осин, и берёз.
Дышат бездной самой эти тёмные рвы
в проливной кутерьме разъярённой листвы.
И зелёные с бешенством катят валы.
И, похоже, колотит стволы о стволы.
И вверху электрический мощный заряд.
И воронье гнездо вдруг из куч — как снаряд.
Вот и явная жертва стихийного зла…
И, насытясь, стихия на убыль пошла.
Через час я пройду, всё дивясь, что живой,
под безмолвной — без волн и без молний — листвой.
Жёлтый лист на помятом блестит цветнике,
Словно крупный янтарь на прибрежном песке.