(С.Сачкова «Люди и птицы»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2021
Светлана Сачкова. Люди и птицы: Роман. — М.: Эксмо, 2020.
Третья книга Светланы Сачковой — интересный эксперимент по построению текста, где интонация важнее сюжета. Автор, видимо, уже знает, что «высокая литература» отличается от беллетристики тем, что сюжет в ней не самое главное. Куда важнее отстроить «уровень письма», движимый как раз интонацией, а так же ритмом и прочими литературными приправами, работающими на то, что в театре называют «кусками по атмосфере» — эпизодическими вкраплениями, казалось бы, не несущими особой фабульной нагрузки.
Обычно интонация пока лишь только смотрит в сторону реальности, существуя отдельно от нее, как бы в «автономном плаванье». Через стилистические ухищрения она намекает на очертания действительности, окружающей автора, изменяя ее, раз уж
«все уже было», набором разных фотографических виражей и жанровых
оттенков — гоголевских, достоевских или же, к примеру, сологубовских.
А есть ведь еще авторы многочисленных иностранных литератур, которых тоже можно припомнить в осенних сумерках писательских намерений. Автор перебирает литературные приемы, подобно ключам в связке, настраиваясь под тембры, опознаваемые читателем как приметы «физиологического очерка», русской прозы социальной тревоги или же как предельную модернистскую субъективность.
Это ведь только кажется, что выдержать текст в едином ключе (дыхании, размере) проще простого — следуй личной синдроматике, и счастье будет не только автору, но и его читателям. Но в том-то и дело, что стилистические колоратуры, образующие в конечном счете элементы неповторимого авторского голоса, не всегда равны проявлениям натуры.
Их то в сторону одного жанра клонит, то на территорию другого стилистического направления заносит, из-за чего стилистические кружева постоянно требуют дополнительных «риторических фигур» и ритмических проявлений, когда в бой вступают уже не голосовые связки, но синтаксис и пунктуация. А их способ и образ действия являют не прямой, но символический слепок авторской физиологии. При переносе трехмерности на бумагу всегда велика вероятность сфальшивить или, доверившись тому, куда интонация ведет, завести свой текст вообще не туда.
Зная о превратностях своего метода и всяческих потенциальных засадах, Светлана Сачкова тем не менее, подобно опытному садоводу, выращивает интонацию «Людей и птиц» именно что органическим способом.
А читатель, открывая книгу, вслед за Егором Михайловым из журнала «Афиша» (фраза его украшает низ зеленой обложки) попадает в весьма лирическое настроение: «Вот, оказывается, какой была бы Амели, родившаяся в Москве: букет неврозов, серая юбка и никакой парижской романтики».
Если проводить параллель, заданную Михайловым, но не из кино, а из актуальной беллетристики, то можно вспомнить роман Барбери Мюриель «Элегантность ёжика», где тоже ведь действует неловкая и предельно скованная (зажатая, забитая, но тем не менее по-своему привлекательная, а потенциально так и вовсе огневая интеллектуалка)
консьержка Рене.
Таня, героиня Сачковой, впрочем, социальным статусом ниже даже Рене, поскольку хронически безработная — большая часть книги посвящена ее поискам не только личного счастья, но и социального места под солнцем.
Ее нервные метания по Москве дают Сачковой возможность «широкой панорамы общественной жизни»: раз уж сюжет в книге не главное, то на первый план выходят времена и нравы — им, чтоб читатель не заскучал, и нужна интонационно выдержанная подача, превращающая роман еще и в картинки с выставки совсем недавнего (судя по некоторым обмолвкам, вроде ареста Ходорковского, действие романа происходит в 2003 году),
но конкретно неопределимого прошлого.
Интонационные (или же стилистические) приоритеты позволяют сделать Сачковой какую-то совершенно неправильную
(в хорошем смысле) книгу. Составленные из тем и мотивов, свойственных качественной женской беллетристике, «Люди и птицы» постоянно обманывают ожидания, таким образом еще раз перенося внимание читателя с сугубого нарратива на жанровые игры.
Впрочем, понимание, что мы имеем дело с необычным творением, настигает уже на самой первой странице, выстроенной против всех правил. Сачкова начинает первую главу с отвлеченной цитаты из римской истории: «Чезаре Борджа зарезал зятя из-за любви к собственной сестре, состоявшей в интимной связи с их отцом — Папой Римским…»
Заявленный таким образом градус ожиданий далее не подтверждается, почти сразу перестраиваясь на бытовой, даже отчасти приземленный лад, тем более, что кухня по производству корейских салатов, которой владеет Саша, второй главный персонаж романа, расположена на цокольном этаже, сиречь в подвале жилого дома.
Саша — такой же неудачник, как и Таня, по ходу действия книги теряющий не только бизнес, семью, но и себя. Было бы логично, чтобы два одиночества постоянно двигались навстречу друг другу, чтобы в финале образовать счастливую пару. Штука, однако, в том, что Саша — сын ближайшей подруги Таниной мамы, и они знакомы еще до цитаты о Чезаре Борджа, регулярно встречаясь, например, на семейных днях рождения. Между ними ничего не может случиться по определению, хотя в неправильном, с точки зрения «памяти жанра», тексте может произойти все что угодно.
Видимо, поэтому Саша сходится с Таниной мамой, переживающей из-за внезапного любовного романа вторую молодость.
Впрочем, я отвлекся от первой страницы, где после дебютной цитаты про римский инцест идет объемное описание осеннего пейзажа, как бы призванного продемонстрировать, что автор «Людей и птиц» никуда не торопится,
да и вам не советует.
«Это был заурядный день ранней осени. Яркими пластами солнце вплывало через распахнутые створки, падало на стол и вздымало пылинки. В жарком мареве тонули панельные дома и кроны деревьев разнузданных желто-рыжих оттенков. На небе — ни облачка. Вороны запрокидывали головы в истоме и разевали рты, издавая гортанные крики из глубины своих тел, тренированных экстремальными условиями. В куче листвы у дороги что-то закопошилось. Однако Таня этого не заметила, поскольку смотрела совершенно в другую сторону…»
Я исхожу из того, что мы бессознательно относимся к первой странице (любого) романа как к витрине, на которой автор выкладывает чуть ли не главные завлекаловки. Чтобы определить, о чем книга и стоит ли ее выбирать в книжном магазине, у современного человека не так много времени, а алгоритм отбора достаточно стереотипен — смотришь на фразы с обложки (вот и модный екатеринбургский прозаик Алексей Сальников в верхнем правом углу радуется: «Господи, как хорошо, дико и весело получается в итоге!»), а затем открываешь начало, пробегаешь глазами, вдруг что-то зацепит…
…Здесь меня зацепила не цитата, но то, что не увидела Таня в куче листвы, из-под которой внезапно вылезло непонятное, чудное:
«Сухая листва, обрывки целлофана, бумажки, окурки — раздвинулись. На свет выползло крошечное существо вроде карлика и сердито нахмурилось…»
Существо это и дальше будет время от времени навещать то Таню, то Сашу, то менее существенных персонажей. Причем чаще
всего по ночам, все отчетливее напоминая Недотыкомку из «Мелкого беса» Фёдора Сологуба, причем, не от того, что я безмерно начитан, но потому что инфернальное это существо выполняет в книге Сачковой примерно те же самые функции, что и в образцовом шедевре русского модернизма.
Не участвуя напрямую в развороте фабулы, оно, во-первых, задает сюжету дополнительные измерения, во-вторых, заставляет следить еще и за иррациональной составляющей, не давая «Людям и птицам» потонуть в бытовухе.
В-третьих, озабоченный карлик, картинно издохший в финале без каких бы то ни было видимых причин (непонятно откуда взялся и непонятно зачем теперь ушел), заметно повышает уровень нарративной неопределенности, окончательно смущая читательские планы на определить, с чем дело имеешь. Понятно ведь, что появление нечисти, как бы она затем не объяснилась (глюк, поди?), способно спутать любые ожидания.
И это, как кажется, ход правильный, хотя и несколько холостой (Недотыкомка Сачковой существует параллельно людям, с ними не пересекаясь, и поступки их не меняет, работая лишь «по атмосфере») — раз уж самые важные страницы любой книги — это именно пара первых глав.
Ибо дальше читатель начинает примерно понимать, куда ведет автор, заканчивая перебор потенциальных жанровых вариантов, извлекаемых из памяти. Так уж устроена воспринимательная машинка, что нам важно осознавать, с чем мы имеем дело на этот раз. Ум только тем, кажется, и занят, что определяет начатое чтение на ту или иную полку, забитую уже знакомыми и осознанными вариантами.
Кстати, именно этот процесс чаще всего замедляет восприятие сюжета, до которого нужно же еще только добраться. Прорваться, пробравшись сквозь то, что автор вываливает на страницы в первую очередь как самое первостатейное.
И лишь потом, когда читатель определится с жанровым или же дискурсивным прототипом, книжка начинает катиться как с горки.
Быстрота нахождения аналогов и есть один из косвенных, но максимально верных признаков отличия беллетристики от подлинно изящной словесности: коммерчески озабоченный автор в первую очередь думает о читательском комфорте, из-за чего и сдает карты как можно скорее.
Литература высокого накала, та самая, что «ставит проблемы» и «задает вопросы», напротив, заинтересована в повышенной активности читательского творчества, из-за чего играет с памятью особенно аккуратно. Сдавая не только фабульные данные, но и дискурсивные особенности не торопясь и, если такое возможно, по частям.
Книга Сачковой демонстративно нетороплива — особенно автору нравятся самоигральные сцены городской жизни: долгие путешествия героев в метро, импровизированные рынки возле станций, курилки возле контор и ковыряние бомжей в мусорных баках. Не вдаваясь в причины социальных проблем, «Люди и птицы» увлекаются самодостаточными картинками — их Светлана Сачкова научилась живописать, публикуясь в журналах Marie Claire и
«Большой город».
Впервые я обратил внимание на эту особенность авторского стиля, идущего от традиций физиологического очерка, уже на первом десятке страниц, в тот самый момент, когда Таня захотела в туалет. Но нашла на улице лишь общественный сортир под девизом «на миру и смерть красна», куда змеилась весьма протяженная очередь. Описание ее Сачкова растягивает с тщательностью едва ли не судьбоносной сцены.
Честно говоря, я еще не встречал в нормированной нынешней прозе таких откровенных описаний, связанных с физиологией, в том числе и эротических сцен. Их, впрочем, в книге Сачковой не так много, и срежиссированы они боковым, что ли, зрением. Но вот мимо общественного толчка, окраинного и во всех смыслах маргинального, «Люди и птицы» пройти не могут.
«Таня взошла на постамент, окончательно отрешившись от наблюдавших за ней женщин. Аккуратно спустила трусы, присела не очень удобно, но скромно, сдвинув колени. Ботинки мысками внутрь. Взгляд вниз. На эмалированной емкости сеть мелких трещин. Ржавчина там, где когда-то стояла вода. Ык!Ык! Электрический сигнал мышцам…»
Уже очень скоро мультяшная «московская Амели», «элегантность ёжика» и заставки в духе «Секса в большом городе», на которые настраиваешься после фраз на обложке, незаметно мутируют в более естественный для наших широт тотальный бытовой дискомфорт. Интонация меняется, точно с временем суток, задавая роману совсем уже непредсказуемое направление.
Сачкова, конечно, избегает надрыва, но как тут не проявить себя стервой, если беда не приходит одна, но наваливает одни неразрешимые проблемы на другие?
Интонационные приоритеты тем и хороши, что их не обманешь — встав на колею стилистической искренности, ничего не остается, кроме как хранить верность глубинным авторским интенциям, порождающим складки на поверхности текста. Мизантропия Сачковой противоречива и амбивалентна — так можно ведь легко решить, что романтика и поиски счастья, вышивающие недосягаемые узоры поверх свинцовых мерзостей общежития, — неизбывное свойство человеческой натуры, не зависящей от места жительства. Автору, де, важно устремить своих героев, мысленно порхающих, подобно птицам, в даль неизбывно светлую, так как надежда умирает последней, а финал грозит обретением если не счастья, то уж точно покоя. Особенно после того, как Недотыкомка-карлик издыхает под бочкой в уличной пыли.
Жизнь для смертных непереносима по определению, из-за чего без легкого налета иррациональности и депрессии (ну, чтобы персонажам было что наглядно преодолевать) не обойтись. Однако Алёша Рогожин, рецензент из «Горького», определил книгу Сачковой «пламенным манифестом социального расизма», заклеймив мизантропию ее описаний как самодостаточную и самодовольную.
«Все эти «бабищи» и «ханурики» подаются нам в самом что ни на есть реалистическом ключе. Сачкова действительно уверена, что если охарактеризовать сто персонажей подряд как жирных, потных, пьяных и грубых, получится убедительная картина русской жизни…»
Тут, конечно, многое зависит от точки зрения, и когда автор не давит на читателя конкретикой трактовки, оставляя простор для маневра, интерпретация начинает говорить не столько о писателе, сколько о самом интерпретаторе.
Ведь в том-то и дело, что слова Рогожина имеют под собой основание, если проводить «Людей и птиц» по ведомству кондовой беллетристики, которую возможно прочесть лишь под углом восприятия одним на всех. Но интонационные поиски Сачковой работают, должны работать, на расширение возможностей «женской прозы», более несводимой к «любовным историям» и «ироническим детективам». Самые интересные эксперименты современных писательниц (всерьез написать «авторок» рука не поднимается — надеюсь, поветрие это скоро пройдет, а нормированный вкус восторжествует), как кажется, связаны с заступом на территорию «метафизических исканий», воплощаемых в прозе непрямого действия.
Поскольку, как известно, метафизика, что бы под ней не понимали, чурается конкретики называния, используя для достижения авторских целей всяческие окольные пути. Единого алгоритма прочтения демонстративно неправильной прозы не может быть по определению. Особенно когда многочисленные детали, выпирающие при дополнительном стилистическом усилии, несводимы к общему целому.
Гораздо существеннее и интереснее определить, почему Недотыкомка издыхает в Москве, а счастье Саша с друзьями находит на берегу теплого моря в неназванной стране, про которую только известно, что она южная, испаноговорящая и, скорее всего, остров.