Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2021
На тему этого «барометра» меня натолкнул сборник Вячеслава Шаповалова, вышедший в начале года в «Русском Гулливере», — «Безымянное имя». В нем я нашел стихотворение, которое запомнилось еще по его публикации в «Арионе» (2014, № 1), «Бегство в Египет».
Но сперва — о теме. О современной гражданской лирике.
Это словосочетание, кстати, используется все реже, вытесняемое «политической поэзией» — калькой с английского political poetry. Почему бы и нет: «гражданская лирика» звучит несколько хрестоматийно[1] .
В прошедшее десятилетие всё политизировалось; поэзия не стала исключением. И тренд этот, насколько можно судить, не только российский.
«Британские поэты сейчас очень политизированы, — говорит поэтесса и переводчица Саша Дагдейл (Dugdale), — до такой степени, с какой мне лично не приходилось сталкиваться раньше. Это отражение растущей политизированности общества, которая началась с победы консерваторов в 2010 году, режима строгой экономии и расколовшего страну на два лагеря прошлогоднего референдума по поводу выхода из Евросоюза. Думаю, не будет преувеличением сказать, что большинство поэтов относятся к левому крылу политических сил, придерживаются либеральных взглядов, и поэтому их ужаснули побочные эффекты референдума: рост ксенофобии и оголтелого национализма, информационные вбросы в СМИ и стремление отвернуться от Европы, мультикультурализма и прогрессивных взглядов» («Иностранная литература», 2018, № 2).
Нечто похожее можно сказать и о российской поэзии 2010-х.
В самом начале десятилетия в «Дружбе» вышла моя статья «Террор, война и… Новая гражданская лирика в поисках языка, темы и субъекта» (2010, № 2), подводившая итоги нулевых. Что изменилось за десятилетие? Ушла в тень тема терроризма. Тема войны сохранилась, но в значительно переформатированном виде. В нулевые это был травматический шлейф чеченской войны; в десятые — обострение страхов мировой войны и конфликт с Украиной. Громче (порой даже слишком громко) зазвучала феминистская тема. Гражданская лирика все больше дополняется социальным и политическим активизмом. Хотя, конечно, слабые (или просто «средние») стихи никакой активизм не спасет.
Пожалуй, основной для гражданской лирики 2010-х становится тема отношения с властью.
И в нулевые, конечно, хватало стихов на эту тему. И у Дмитрия Быкова, и у Игоря Иртеньева; где-то со второй половины десятилетия — у Евгения Лесина и Всеволода Емелина. Всё это осталось и в десятых, даже где-то усилилось. Но это — только один, хотя и важный, регистр гражданской лирики: сатирический.
В десятые тема власти вышла за рамки сатирической поэзии.
В «Бегстве в Египет» Шаповалова политическое, «медийное» накладывается на евангельский сюжет.
Резко сняли министра, и всё у них там закрутилось.
Как обычно, в Кремле не туда и не так покатилось,
сколько слёз извели, сколько грязной посуды побили,
ну а весь конфискат — золотишко да автомобили.
Имя снятого министра не называется; читатель пока не догадывается, что героем стихотворения окажется — нет, не сам министр, а кто-то из связанных с ним людей, оказавшийся «крайним». У которого, к тому же, жена скоро должна родить.
Ход неожиданный. Обычно «коррупционерам» сочувствовать не принято; героя, связанного с коррупцией, вообще не припомню; разве что в цикле рассказов Виктора Драгунского о посаженном взяточнике и его близких. Написанном вполне сочувственно, изнутри. Но и Драгунский признается: его изумило, что «некоторые читатели отказывают участникам этой истории в праве размышлять и переживать. Метаться, тосковать, приходить в отчаяние. То есть совершать простые человеческие душевно-умственные действия»[2].
Стихотворение Шаповалова — как раз про эти «человеческие действия».
А кого и нашли по подставе, так разве что крайних —
за другими неслышно повёрнут газпромовский краник.
Что Марию ждало, вы б в колонке прочли мемуарной.
Ну а я кто такой? — шеф малярный по части столярной.
Проступает подоснова евангельского сюжета: не просто осовремененного (это как раз не ново), но неожиданно стилистически аранжированного. Шаповалов отчасти следует здесь Галичу; та же смесь — если не гуще, — разговорной речи, балладной интонации и горькой иронии.
Маша еле идёт с животом… Тут менты в изобилье,
на ступеньках у офиса как-то о нас позабыли,
о невыезде то есть, конечно, забрали подписку,
чтоб родную страну не подвергнуть излишнему риску.
И уж ясно, что нам бесполезно куда-то соваться.
Но сказала Мария: «Иосиф, нам надо смываться!»
Я прикинул: и впрямь не сегодня, так завтра закроют,
да и раньше зароют, чем в деле чего-то нароют,
вон и тёща, гляди, в час урочный возьмёт да подсыпет.
Тут, на грех, к нам турфирма соседкина: «Чо не в Египет?»
Иосиф, посомневавшись («Ты рехнулась, — шепчу, — ты ж родишь в Шереметьеве сразу»), но видя упорство жены, решается бежать с ней в Египет.
Улетели — одно, но другое — когда прилетели:
что Каир, что Рязань — русским матом набиты отели,
и внизу, у охранника в тесной клетушке с экраном,
вечер крылья сложил и в обнимку сидит с чемоданом,
как не сторож, гляди, а патолого, скажем, анатом,
и несвежий салат приправляет несвежим закатом.
Сюжет бегства в Египет оказывается наложенным на другой — Рождества. Стилистический регистр снова слегка переключается — в поток бытовой речи и бытовых наблюдений вкрапливаются неожиданные по своей яркости образы.
И вот в этот момент, как всегда по закону природы,
у любимой моей отошли горемычные воды.
И пришли три врача, три вообще-то почтенных араба:
— Где она, — говорят, — что рожать собирается, баба?
— Тут она, — говорят, — где-то только что вот мельтешилась,
как бы, правда, уже второпях она не разрешилась.
Фамилии трех врачей — Каспаров, Валтасаров и Мельхиоров; за рулем скорой помощи — «шофер Симеон»… Эта несколько излишняя однозначность — пожалуй, единственное, что можно было бы поставить здесь в упрек автору…
Прямо в «скорой» происходят роды. Машина заезжает в какой-то госпиталь при коптском монастыре.
Назовите мне, если хотите, любую обитель,
кто родился — не знаю.
Но знаю, что точно: Спаситель! —
спас же Мать, и меня там, где голос нам был: не отпустим! —
пусть, конечно, я вор и мой дом — ходорковская пустынь…
Тема столкновения лирического героя с властью решается без обычной в подобных случаях жесткой бинарности: добро (герой) — зло (власть). Или жертва (герой) — палач (власть)… Герой сам связан с властью, пусть даже в прошедшем времени. Сочувствие вызывает не то, что его «нашли по подставе», а его отношение к жене, тревога за нее. Одномерность гражданского высказывания усложняется, сопрягаясь не только с религиозной, но и любовной линией: «Я держал ее руку, салфеткой промакивал слёзы…» Становится более психологически насыщенным.
«…Новая гражданская лирика формируется именно через отказ от прежней парадигмы прямого отклика, прямого отражения».
Это из всё той же «дружбинской» статьи 2010 года.
Прямой отклик из поэзии десятых никуда не исчез; возможно, его даже стало больше. Почти на две трети состоит из стихов-откликов «Волынщик над Арлингтоном» («ОГИ», 2020) Юлия Гуголева — поэта, прежде редко писавшего на злобу дня. Здесь и изменения в Конституции, и карантин, и «секс-скандалы в МГУ»… Логично. В более политизированное время востребована более политизированная, скорострельная поэзия.
И все же — ощущение, что в жанре «утром в газете — вечером в куплете» Гуголев, несмотря на все мастерство, слегка уступает своим более бойким коллегам. Стихия Гуголева — все же философская лирика; ее линия, идущая от античного скептицизма, с его недоверчивостью, насмешливостью и мудрой печалью. На этом пространстве и возникают лучшие тексты «Волынщика»: «Вот мало-помалу рассеялась ночь…», «Я этого больше не вынесу…». И возможно, наиболее сильное:
Шеренги неприкосновенных,
неприкасаемых отряд:
не синевой, не медью в венах —
железом, ржавчиной горят.
Судьба рогатым и клыкастым
ложиться в общую кровать,
чтоб принадлежность к прочим кастам
доказывать/опровергать?
Ну неужели на смех курам,
решив на пирамиды влезть,
вы верили, что этот Cuprum
и вправду в ваших жилах есть?
Посмотрим, что вы запоёте,
когда не по такому дну
побеги новой вашей плоти
сначала — ниточку одну,
ну а потом — во все пределы,
во все пространства и углы,
и чтобы, вторя, вечность пела
одно неумолчное «ы»,
чтоб, за каким неясно х..ом,
невнятным ропотом сирот
вернул бы миру ржавый Ferrum
отжатый вами кислород.
Стихотворение встраивается в мрачноватый ряд образов политического Левиафана — от «Чудища обла, озорна, огромна…» до «Мы живём, под собою не чуя страны…» Конкретный повод стихотворения, если таковой был, определить сложно (падение мировых цен на медь? экопротесты против разработки месторождения меди в Башкирии?). Повод здесь не важен. Важнее образы самих металлов, меди и железа (ржавчины), их метафизического столкновения и переплетения.
И последний пример, из еще одного недавно изданного сборника. Алексей Кубрик, «Рыба важнее» («Воймега», 2021), стихотворение «Птицы знаки препинанья…». Начинается оно вполне элегическим пейзажным этюдом:
птицы знаки препинанья
вечер сумерки безгласных
стены собственно тенями
лампа в тесном абажуре
<…>
вон аллеи в запустенье
погоди покуда чудо
через голову снимает
листопада одеянье
Аллея это — то ли кладбищенская, то ли находящаяся рядом с каким-то важным административным зданием (возможно, даже Кремлём), где «чиновные деревья», где
жил однажды ужас липкий
в толстом глянце толстых пальцев
в пухлых рожах самовластья
он теперь на пни и шорох
на могилы убиенных
наползает днём и ночью
<…>
в птицах знаках препинанья
в глянце сумерек безгласных
в чистых рожах новояза
под стеной кремлёвской плача
под забором новой дачи
пахана из тарантаса
чтобы в небе этом синем
с барабаном старой песни
петь могли одни деревья
на могилах безымянных
не солдат и не героев
Хотя политическая образность («пухлые рожи самовластья», «пахан из тарантаса»…) грешит некоторой газетностью, ее соединение с медитативной пейзажной линией дает интересный стилистический контрапункт. Интересна и работа с рифмой в этом стихотворении, написанном в целом нерифмованным хореем. Рифма прорезается именно в наиболее политически-заостренном месте («новояза — плача — дачи — тарантаса»).
Итак, три стихотворения из трех недавно вышедших книг. Тема всех трех — человек и власть. Все три выдержаны не в привычном сатирическом ключе и вообще не в духе прямого отклика; сама гражданская лирика в них «привита» к другим жанровым ветвям. У Кубрика — к ветви пейзажной лирики, у Гуголева — философской, у Шаповалова — религиозной и, отчасти, любовной.
Можно, правда, заметить, что все три автора — представители «старшего» поэтического поколения[3] . Интересно было бы рассмотреть политические стихи у более молодых; обладающих, соответственно, иным социальным опытом. Но я уже исчерпал «барометровский» объем, так что к этому разговору вернусь как-нибудь в другой раз.
[1] Хотя «гражданское» все же шире «политического». Это еще и социальное — то, что связано не только с властью, но и с обществом.
[2] Драгунский Д. Окна во двор. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2014. С. 146.
[3] 1 Шаповалов 1947 года рождения, Кубрик — 1959-го, Гуголев — 1964-го.