Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2021
Эвелина Азаева — журналист, корреспондент «Комсомольской правды» в Канаде. Родилась в 1970 году в Алма-Ате, окончила журфак КазГУ. Работала собкором «Комсомольской правды» в Сибири. До конца 2017 года издавала газету «Комсомольская правда в Канаде» на русском языке, с 2018 — на английском языке. Автор сборников рассказов «А хочешь в Канаду?» и «Полное накрытие». Печаталась в журналах «Аврора», «Нева» и др. Живет в Торонто. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
В жизни полукровок самое главное — выбрать, с кем ты. С папой или с мамой. Ну, какой ты национальности. Нет, конечно, можно (в теории) быть в равной степени представителем того и другого народа, но практика показывает, что не всегда это работает. Есть такие тяжелые случаи, что надо все-таки выбрать и идти уверенно одной лишь колеей.
Вот, например, ты помесь русской и чеченца. Обычаи и нравы этих народов настолько разные, что быть тем и тем одновременно просто-таки не полезно для психического здоровья. Чеченцы требуют строгого соблюдения своих традиций, и если ты уклоняешься, значит не чеченец. Русские, если ты вдруг начнешь проявлять чеченские замашки, тоже удивятся. Нет, они не станут к тебе плохо относиться — народ имперский, терпеливый, но в твоем присутствии, как бы ты ни бил себя в грудь, что в паспорте написано «русский», время от времени будут говорить: «Знаешь, а чеченцы — хороший народ. Вот у нас парень в армии был…»
Однако если ты выберешь одну сторону и будешь ей строго следовать, то всё, никаких проблем у тебя не будет. Чеченцы не будут обращать внимания на твою русскую кровь и признают за своего, русские забудут про кавказскую кровь и тоже будут считать своим.
Другое дело, если в тебе намешаны еврейская кровь и какая-то иная. Пусть будет русская, для примера. Тут тебя не примет до конца ни одна сторона. Для евреев, если мама не еврейка, ты не еврей. Для русских ты — «с прожидью». Не для всех, но все же. Нет, никто не будет тебя обижать, а некоторые будут и любить, но в определенные моменты, моменты истины, так сказать, на тебя будут обращать пристальные взоры. И в итоге ты ощутишь, что до конца никому и не свой.
Так грустно думал Тони о своей судьбе. Судьбе человека с ярко выраженной еврейской внешностью — от папы — и золотым крестиком на шее под рубашкой — от мамы. Той самой мамы, которая, по совету своей сестры, кандидата исторических наук, назвала его Антонием или, в просторечии, Антоном. В Тони он переделался, когда эмигрировал в Канаду.
Антон вырос с русскими мамой и тетей. Они его воспитывали вдвоем, отец где-то растворился сразу после рождения. Соответственно, мальчик рос русским. Несмотря на советское время, его окрестили и учили обычным христианским добродетелям, которые удивительным образом (это он уже во взрослом возрасте заметил) совпадают с коммунистическими: не ищи легких путей, будь честным и принципиальным, не лукавь, защищай слабых, не лебези перед сильными, деньги — не главное…
Мальчик рос шустрым, любознательным, любил играть с мальчишками во дворе. Однажды в разговоре сказал: «Мы, русские…» (в войну играли), и один из друзей поправил: «Ты не совсем русский, у тебя папа еврей». Без зла сказал, констатировал факт. Антон уверен, что дружок и не знал, кто такие евреи, а просто слышал от взрослых, что у его мамы, Людмилы, был парень-еврей. Во дворе все знали, кто с кем встречался.
Антон стал искать информацию о евреях. Интернета тогда не было, но он нашел ее в библиотеке. И с тех пор читал и читал о них. Пока не превратился в законченного, домашнего «сиониста» (так он сам себя называл). А почему? А потому что, во-первых, ему, русскому мальчишке (а он ощущал себя именно таковым, других перед его глазами не пробегало), было интересно, что он такой вот особенный, не как все — еврей, представитель Ближнего Востока — жаркого, экзотического. Во-вторых, он начитался о том, какие евреи талантливые, и что вообще народ избранный, и… ну, приятно же было в это поверить! Кому не приятно знать, что он из ряда вон уже по самому факту своего рождения? А еще писали, что народ гонимый и нуждается в постоянной защите.
Тринадцатилетний Тоша (так его звали дома) понял, что он — тот самый Давид, который призван сражаться с Голиафом.
И вот тут начались первые проблемы. Мама с тетей не разделяли его убеждений. Тетя говорила обидное: «Сколь волка ни корми…» — и вздыхала. Дед ругался, не выбирая выражений. Мама тогда вступилась, плакала. В общем, скандал был до потолка.
Мама вступилась, но потом пеняла, что Тоша неблагодарный, что она его растит одна, без алиментов, а отец где-то шляется по свету, Родину не любит, в общем — сволочь. И чем ей сын отплатил? Да, говорила мама, в том, чтобы быть евреем, нет ничего плохого. Но это если у тебя мама и папа евреи. А если у тебя мама русская, тетя русская, дед русский, и все они тебя растят и на золотом блюде носят, а ты вдруг выбираешь вторую половину, которая «перекати поле» и неизвестно где обретается, о тебе не заботится, то это свинство.
Антон обнимал маму и чувствовал вину. Но желание быть особенным, так свойственное подростку, все же возобладало. К этому располагала и внешность — ну не видел в ней паренек славянских черт. И дожив до девятнадцати лет (в армию не был взят из-за плохого зрения), он окончательно сформировался как еврей. Так он считал.
И тут объявился папа. Из Израиля. Он позвонил и сказал, что может сделать мальчику документы для переезда в эту страну.
Мама ходила в ОВИР, просила сына не выпускать. В квартире пахло валерьянкой и разбитыми надеждами, дед перестал с внуком разговаривать. Но Тоша уехал.
И с тех пор ни разу не виделся с мамой. Чего не может простить себе до сих пор. Все умерли без него, через семнадцать лет после отъезда. Один за другим. Но пока были живы, любили его, не обижались, с любой оказией присылали весточку и подарки.
Антон же в Израиле приехал к отцу, в его новую семью, и быстро понял, что он там не нужен. Отец был ласков, но его жена и дочери тяготились гостем. Перебрался в кибуц. Там кормили, обучали ивриту… Потом попал в армию. И не просто в армию, а на войну. Участвовал. Несмотря на плохое зрение. И не сказать чтобы чувствовал, что его за своего не принимают. Нет, внешность помогла, он не ощущал дискриминации. Там он еще больше укрепился в своем еврейском патриотизме.
Который горел ярким пламенем до тех пор, пока он не захотел эмигрировать в Канаду. Израиль душил его своей жарой и маленькими размерами. У парня, выросшего в Питере, было чувство, что он перебрался в Ташкент. К тому же там постоянно происходят теракты и, женившись (на такой же полукровке), он решил, что лучше перебраться в более спокойное место — США или Канаду. Там можно не бояться за детей, а свой воинский долг Тоша исторической родине отдал, так что не о чем беспокоиться.
Он обратился в еврейскую организацию и честно сказал, что он христианин и у него русская мать. Ему объяснили, что он в таком случае не еврей. Повисла пауза. Тоша осмыслял. Потом сказал: «Я воевал». Ему ответили, что «это достойно похвалы» и посоветовали обратиться к христианам, дали телефон.
И он обозлился. Вдруг понял, что он — «русская морда». И просто вмиг оценил все: и что в СССР к нему относились хорошо и никогда он не ощущал притеснений, хотя многие пишут, что притеснения были. (А он вот не ощущал на себе, хоть убейте!) И что Россия — страна великая. Да, люди, как везде, есть хорошие и плохие, но страна — великая, и не о чем тут спорить! Огромная страна с великими достижениями и восхитительной культурой. И мать у него — русская красавица, и тетка — духовно развитый человек, кандидат исторических наук, а дед — воевал под Сталинградом.
Тоша вдруг понял, что быть рядовым, обычным русским — таким, как другие сто пятьдесят миллионов, вовсе даже неплохо. И стали выплывать в мозгу мамины да дедовы поучения из детства: «Выделяться надо своим трудом, смелостью, добротой, честностью… А кровь — что? Всяк кулик свое болото хвалит».
Он обратился в католическую организацию, и католики помогли, переселили в Канаду. И стал после этого Антон русским.
Все, конечно, его принимали за еврея — очень уж колоритна внешность, но Тоша окрестил своих двоих детей, а когда они подросли, даже стал возить в церковь, и те пели в хоре.
В храме заприметили его и стали приглашать «откушать». Тоша с детьми трапезничал после службы и вскоре счел своим долгом отплатить храму за бесплатное питание — стал жертвовать деньги. Опять же, стоять в храме и слушать, как поют твои дети и не поставить свечку — как-то странно. Антон, который до того религией не увлекался, хоть и был в детстве крещен, стал ставить свечки. За маму, тетю и деда. Он ведь у них один. Кто за них поставит? Стал плакать…
Он стоял, чернявый, с орлиным носом, черными глазами, и плакал. И в душе просил прощения за то, что покинул их. Нет, он не жалеет, что живет в Канаде, эта страна ему очень нравится, и не жалеет, что воевал за Израиль, но ему жаль, что нельзя было взять с собой семью. И что не смог к ним ни разу приехать. Советского паспорта его лишили, в то время нельзя было эмигрантам свободно туда-сюда ездить. А когда разрешили, было уже поздно.
На него с любопытством поглядывали и тут же опускали глаза. Тоше сначала было неловко, а потом заметил, что он не один еврей тут, и на других не смотрят, значит, на него глазели просто как на новичка. Познакомился с Исааком Львовичем, который был яростным христианином. Называл себя именем собора в Питере — «Исаакий»! Он стал Тоше книжки разные давать… И вот на Пасху, на крестный ход, Исаакий с Антонием стали главными хоругвеносцами. Они шли впереди всех и несли святые лики. И были горды тем, что им доверили.
Потом Тоша стал ссориться со своими любимыми русскими друзьями. Они любили его и доверяли настолько, что при нем рассуждали о евреях-большевиках (нелестно), о евреях-олигархах (тоже нелестно), а также возлагали на тех и других вину за «гибель России». В революцию и в перестройку.
Тоша крепился. Иногда он и сам был согласен, когда читал в какой-нибудь эмигрантской газетке антироссийские статьи, написанные людьми с еврейскими фамилиями. Тоша тогда звонил в газету и кричал: «Вы антисемиты! Вот такие, как вы, и заставляют русских не любить еврейский народ! Что вы привязались к этой России? Пишите про Канаду! Вы здесь живете, или где?» Антон рассказывал друзьям о том, как он заткнул за пояс русофобов, и его хвалили, обнимали и пели с ним песни.
— Ой, то не вечер, то не вечер, мне малым-мало спалось…
Когда доходили до слов «налетели ветры злые, да с восточной стороны, и сорвали чёрну шапку с моей буйной головы», Тоша начинал сильно волноваться. Думал: едрит твою! Ведь какие слова простые, а как за душу берет! Прямо будто кто взял тебя рукой за сердце и крутит, крутит. В такие минуты он ощущал себя внуком героя Сталинграда и сыном русской красавицы. Тоже пел.
«Едрит твою» — любимое выражение деда.
Но иногда он начинал беситься. Когда, например, говорили, что хорошо бы казнить на Лобном месте Гусинского, Ходорковского, Смоленского, Чубайса, Коха и Авена.
— А Потанина? А Доронина? — вскидывался Антон. — А Ельцина? Он, конечно, умер, но гипотетически?
Все соглашались, что их в первую очередь. Но говоря о «проклятой перестройке», цитировали Бунина. Говорили, будто бы он написал, что «революцию совершили евреи и примкнувшие к ним русские дураки». Так вот, мечтали друзья русских олигархов казнить на Лобном в первую очередь. И даже сперва на кол, а потом казнить.
Но это Тошу не успокаивало. Он думал: а почему они сначала сказали только о нерусских? Он напивался от обиды и начинал привязываться ко всем речам, кои, при трезвом слушании, были бы вполне безобидны.
— Вы за Асада? А вы хоть одного араба в своей жизни видели?
Все молчали и переглядывались. Тоша по-своему понимал этот взгляд.
— Да, я еврей! — орал он. — И что?
— А ничего, напился ты, братец, — ласково говорили ему. — Такое чувство, что ты не еврей, а эскимос, и у тебе нет ферментов для расщепления этилового спирта.
— У меня дети в церкви поют! А у вас — поют? — вскрикивал снова Антон. — Я хоругви ношу, а вы… вы… да вы в церковь никто не ходите! На Пасху только яйца себе раскрашиваете…
Все хохотали. Говорили, что ему больше не наливать. Мужчины заверяли, что яйца у них природного, натурального цвета. Объясняли, что против евреев ничего не имеют, а имеют против олигархов, продажных журналистов, Россию хающих, против Сороса, Бжезинского, Ротшильда и Рокфеллера. А против него, Тоши, стопроцентно ничего.
— И я на парад Бессмертного полка хожу, мой дед под Сталинградом, — заплетающимся языком приводил Тоша последний аргумент и переходил со стула на кресло, чтобы удобнее было вздремнуть.
Там он успокаивался и думал, что как же хорошо, что в Канаде столько всех — русских, евреев, украинцев, казахов, кавказцев. Ты будто в маленьком Советском Союзе. Том самом, из которого когда-то бежал, оставив самое дорогое. А сейчас, к старости, почему-то хочется там быть. И отмечать День Победы, 8 Марта, и даже День пионерии. А что, она его учила только хорошему: защищать младших, помогать старшим.
Тоша видит перед собой стол, на котором остатки холодца, оливье, салата «Мимоза», селедка с кольцами лука… Все, как у мамы. В его памяти она осталась молодой — в голубом кримпленовом платье, с высокой прической. Сколько бы ей сейчас было? Он мысленно подсчитывает… Ах, как поздно открыли границы! Сколько всего интересного он показал бы ей, какими вкусностями накормил, на Ниагару бы свозил.
И еще Тоша думает, что его жизнь была бы куда легче, если бы он родился просто русским или просто евреем, а так — ни богу свечка, ни черту кочерга. А с другой стороны, тут же спорит он сам с собой, зато такой человек реже встречается! Он, Тоша, получается, особенный. Как пурпурный единорог. Смешение кровей делает детей талантливее. Вот у него дети — и поют, и танцуют, и рисуют хорошо. А что ему самому приходится воевать то за тех, то за других — за евреев с оружием в руках в Израиле, а за русских словесно — в Канаде, так и что? Его имя — Антоний — переводится как «вступающий в бой».