(С.Золотарёв. «Линзы Шостаковича»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2021
Сергей Золотарёв. Линзы Шостаковича. — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2020. — 120 с. (Поэтическая серия).
Книга стихотворений Сергея Золотарёва «Линзы Шостаковича» не для беглого чтения. Если погружаться, то основательно и надолго. Мир, придуманный автором, если рассматривать невооружённым глазом, размыт и причудлив. Больше походит на игры чуть обезумевшего разума, чем на выверенные творения мастеровитого стихотворца.
слава богу не все ещё
нынче в здравом уме
Но когда натыкаешься на совершенно неожиданную трактовку хрестоматийного эпизода из пьесы Шекспира, где Гамлет обращается к черепу шута, то понимаешь — никакого сумасшествия в (казалось бы) несвязной авторской речи нет. Это не абы как набранные из воздуха слова, посаженные в клетку условностей, характеризующих поэтический текст. Тут всё немного иначе.
Гамлет стоит с обретенной главой
Иоанна Предтечи
возле могилы шута.
Сцена из шекспировской трагедии в мини-поэме Сергея Золотарёва «Гамлет в Крыму» роднится с преданиями о трех обретениях главы Иоанна Предтечи. Небольшой штрих к портрету — и крымский Гамлет наделяется отличным от своего прототипа мировоззрением. Здесь уже нет всепоглощающей депрессии — ничто не вечно и потому лишено смысла. Она вытесняется размышлениями о бесконечности существования. Обретение главы — это ведь как обретение надежды. Символ выходит за рамки религиозной тематики, поскольку обрамлён мирским бытованием, и за счет этого становится общечеловеческим.
Золотарёвский Гамлет не отягчён местью, а если разгорячен, то крымским солнцем и портвейном. Он прикладывает к уху, как ракушку, череп и слушает шум крови — жизнь. Распавшаяся связь времен соединяется заново. Такому человеку (персонажу) не составит особого труда написать на прибрежном песке слово «вечность», даже зная о том, что с приливом оно исчезнет.
Драматургическая основа не только в мини-поэме «Гамлет в Крыму», с которой начинается сборник. Небольшие стихи формой подачи также напоминают как бы случайно выбранные и собранные под единой обложкой монологи (или реплики) из классических пьес. Стихи настолько сценичны, что звучат в полный голос, даже если читаешь про себя, прикусив нижнюю губу.
Маска безумца, наигранная уверенность в себе, показное мальчишество — всё это очень театрально, хотя, безусловно, трогательно и не без искрящейся на заднем плане (подтекстом) самоиронии. Если бы я не знал, что Сергей Золотарёв в свободное от литературы время занимается тренерской деятельностью в мире большого тенниса, то я бы рисовал себе образ автора, который похож на Сальвадора Дали. Но тут надо заметить, что эпатаж великого сюрреалиста был все-таки на грани вкуса (а то и за гранью). Эпатаж Золотарёва скорее интеллектуальный, без перекоса в сторону уже набившей оскомину физиологии.
Как говорил Семён Белиц-Гейман,
выходя на покой:
Разницы между выигранным и проигранным
геймом
нет никакой.
Не только удары, но и все шаги твои
на Земле посчитаны.
И высушены в уме.
И высыпаны обратно на корт песчинками,
мерцающими во тьме.
/…/
Только проигрывающий постоянно,
адресно,
может читать Ганс Христиана
Андерсена.
Тема Гамлета «быть или не быть» — сквозная для всей книги. Она звучит на втором, третьем — и так далее — планах почти в каждом стихотворении, рассматривается с разных сторон и с разной степенью иронии.
Если в самом начале, вопреки хрестоматийному пониманию образа, череп символизировал надежду и жизнь, то к середине книги он уже становится хранилищем Вселенной. Его значимость растет пропорционально авторской воле и желанию персонажа удержаться от прямого ответа на гамлетовский вопрос.
Купол неба — как огромный череп,
звёздами обитый изнутри…
Да и какой может быть ответ, если смерть — небытие — рассматривается автором, как форма вечного существования, притом максимально комфортного. Предсмертная агония — вот он ад («Пушкин в аду»), а сама смерть так же прекрасна, как жизнь: главный персонаж со своей возлюбленной обязательно попадут в рай; Цветаева, как земля Санникова, завесилась в елабужской дали облаком сиротства (мощный образ, да?), и даже целитель из телевизора, разрядившись, в смерти находит покой.
Перед смертью надо еще отмучаться, —
говорила она, — потому и живу.
Небольшие стихотворные тексты, будто реплики из чеховских пьес, умещаются в один выдох-вдох. Предложения (сложные, со всеми возможными и невозможными оборотами) растягиваются на целую строфу. Дыхание глубокое (через молитву), лишённое эсэмэсочности, порывистости, истеричных выхлопов.
я говорю тебе дыши
через молитву
Обыденность рассматривается через разнообразные линзы («слёзы линзами Шостаковича», «линзы подкожного жира», «листья в роговой оправе воспользоваться линзами смогли», «и ходил он (Крымский Гамлет. — Д.А.) с выпуклой линзою, тьму сгущая перед собой») и поэтизируется. Иной раз слышится романс под гитарный перебор. Что-то вроде «Утро туманное…». Только в реальности Золотарёва он звучит так:
Утро бездомное.
Утро обманутых дольщиков.
Стихотворные тексты держатся на мощной внутренней энергии. Они выносят мозг, подобно тому как осадные орудия пробивают крепостные ворота. Здесь очевидна абсурдность высказывания о том, что звук порождает новые смыслы. Потому что новые смыслы даёт внутренняя энергия, которая как раз строится на многообразии звуков, а не на назойливом повторении однородных согласных. Партия тромбона не заменит собой симфонию. Если где-то используется аллитерация, то исключительно как частный (единичный) приём, не вытесняющий изначального смысла стыкующихся слов, как, допустим, в этом четверостишии:
хочу прихрамывать при храме
стеклом дрожать в оконной раме
не отвлекаться на детали
и жить с такой какую дали
«…Прихра-при хра…» прозвучала парной нотой, как каламбур, вставной гэг, и отставлена в покое. Больше к ней автор не возвращается, избегая превратить лирическое высказывание в скороговорку для занятий по сценической речи. Никаких псевдо-«новых» смыслов.
Лексический ряд не перенасыщен модными словами и терминами, взят из жизни обывателя. Отсылки к другим литературным произведениям (здравствуй, постмодернизм!), рассыпанные внутри стихотворений, не мешают. Тексты всё равно остаются самодостаточными. После второго-третьего прочтения даже с «туманных» строк будто спадает пелена.
Возвращаясь к названию книги, хочется сказать, что у композитора Дмитрия Шостаковича гармония (слаженность, соразмерность) считается основной чертой музыкального языка. То же самое можно сказать и о поэтике Сергея Золотарёва.