(Т.Милова. «И краткое: Стихотворения»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2021
Татьяна Милова. И краткое: Стихотворения. — М.; СПб.: «Т8 Издательские Технологии» / «Пальмира», 2020.
Новая книга стихов Татьяны Миловой «И краткое» оригинальна уже тем, что к ней предпослан эпиграф из детектива.
«— На первый взгляд вы как будто правы: обыкновенное любовное послание. Но попробуйте линией соединить все точки над «i», и вы получите… план укреплений Портсмута!
Агата Кристи, «Девушка в поезде» (пер. Павла Рубцова)».
Я вижу подобное впервые. «Детективщики» часто используют стихи в своих текстах в качестве ключей к разгадке или некоего кода. Но чтобы поэт прибегнул к помощи детектива — такого не припомню. Резонно воспринять детективный эпиграф тоже как элемент смысла или сигнал — но чего и к чему?.. Это меня заинтриговало.
Эпиграф (смотрим Википедию): «цитата, помещаемая во главе произведения или его части с целью указать его дух, его смысл, отношение к нему автора и тому подобное». Многие эпиграфы стали достойными загадками литературоведения. Для книги стихов значение эпиграфа особенно: ведь поэзия из образов и символов и состоит.
Самое простое предположение — эпиграф отсылает к тексту внутри книги. Что бы это могло быть? Детектив как таковой, тайна, загадка отпадают. Поэзия Миловой не «прозрачна», не считывается с первого взгляда. Она формирует собственную вселенную, внутри которой все говорят на одном языке — и это самобытная речь, не столько звуковая, сколько визуальная (к этому вернемся). Но при этом тексты Миловой, слава Богу, не кабалистика, которой необходим дешифратор.
В книге есть одно стихотворение, где упоминается пароль:
Как-то щедро мы разбредались, расплёскивались
по городам,
Статусам, даже занятиям, — так ничего
и не сделали
плечом к плечу;
Разве что сталкивались нос к носу («…Нет же, совсем
не изменилась, клянусь!..»),
Называли пароли юности: Копакабана, Яма,
Сайгон;
Начинали отсчёт утопленников (тоже масонский
знак)
В разных водоёмах: кто в Америчке,
кто в Крыму —
Через Канаду транзитом; четверых уже нет… —
история мимолетной встречи однокашников на улице закольцована с «паролями юности» последней фразой:
Вспышка солнца на бампере — ты понял,
Серёжа?.. —
это — пароль.
Но все это повествование — не детектив, а мелодрама. Татьяне Миловой вообще присущ мелодраматичный взгляд на жизнь, в коем господствует смерть. Она — сквозная тема и настроение, проводимое с первого же стихотворения в книге:
Берег исчез — или из вида, или исчез,
Все умерли, тает след за кормой, тает сама корма,
Странно, не правда ли, думать, что и сейчас
Где-то носятся ветром мосты, фонари, дома.
Не доверяйся штилю, ищи иную твердь,
привяжись,
Что ли, к обломку мачты — он уже ноздреват,—
Все умерли, началась новая жизнь,
Поздно вглядываться, тем более — прозревать.
Странно, — пока земля и море были юны,
Мы ходили над ними по плетенью словес.
…Ещё плещется, ещё есть вершка два глубины,
Поторопись, подбери колени, плыви, пловец.
Впредь постоянное присутствие смерти будет всплывать едва ли не в каждом стихотворении в самых причудливых контекстах. То это обращение к душе (непраздный вопрос, чьей, ибо «мировая душа» тоже аукнется в перечислении «Львы, куропатки, изысканные жирафы, единороги, полевые, волнообразные, петромоны»):
Гуляешь, душа, — спеши зубрить алфавит:
Следи, как растёт трава и чем зелена
(А после буреет, чуть клеё её окровит,
И мнит уйти в никуда — уйдёт в семена);
Подслушивай, как вода уходит в песок —
В ничто, в загробную тьму, к подземным
ключам;
Учись языкам, пока свой не пересох,
Не все голоса свой перекричал; —
то это бытовая зарисовка на тему, что еще можно найти в дамской сумочке:
Всегда носима с собою, смерть
Уже вполне предмет обихода:
Бывает, телефончик на ней
Черкнёшь; не то закладкой пристроишь;
(…Не забываю же проездной…)
Опять же, поскользнёшься — паденье
Смягчит… Да что там, своя не тянет!
То едва ли не призыв марш-марш в ногу для безногих, или «Спиричуэл», песнь колдовства:
И я скажу тебе: «Если устать,
То умирать легко;
Так на огне свернётся клубочком
Скисшее молоко…
А то целая историософия:
Ну вот, Веневитинов умер, и Лермонтов скоро —
а мы ещё живы,
О, как одиноко, друзья мои, тьма надвигается,
круг наш всё уже:
Как бодр Фон-Визин — а тоже нас бросил;
и Екатерина;
И Бах, и Бетховен, и Гёте — что им
не сиделось в Европе? —
и жизненная философия:
Вот почему называю раем
Все места, куда умираем.
Смерть в книге Татьяны Миловой привычна, как предмет обихода, и мы ее узнаем, когда она скрывается за эвфемизмом «есть ли жизнь вместо жизни» и за литографией на стене:
мученик Маврикий, с ним семьдесят воинов:
Фотин, Феодор, Филипп и иные
тридцать три батыра и дядька их Пушкин,
как мы понимаем, Василий Львович…
Мученик Маврикий — далеко не единственное обращение поэтессы к религии. Не то чтобы Милова писала духовные стихи — но она много лет жизни отдала русскому року, а он часто прибегал к религиозным терминам и поэтическому инструментарию. Милова часто переходит на тяжеловесно-возвышенный язык псалмов, поминает Господа и святых и обращается к Богу в молитвах:
Господи мой Боже,
Распусти мне швы,
Вынь меня из кожи,
Вынь из головы.
Кульминации это глаголание достигает в триптихе с эпиграфом «Без выгоды Ты продал народ Твой, и не возвысил цены его. Пс.43:13». Оно отсылает к реалиям совреме-нного бытия и процессу создания его именно в таком виде — триптих можно читать и буквально, и метафорически.
Символов у Миловой много, но их совокупность не свести к детективному началу — это упрощение. Возможно, эпиграф к сборнику нужен, чтобы заинтересовать читателя — и только?.. Первое образование Миловой — журфак МГУ; она долго участвовала в рок-кабаре «Кардиограмма» Алексея Дидурова с песнями и стихами; следовательно, умеет работать с широкой аудиторией и «зацепить» её. Может быть, это ставка на априорное «противоречие» стихов и детектива, которое заметит и интеллектуальный, и массовый читатель?.. Тогда на этой версии можно остановиться, а книгу дальше читать «просто», без соприкосновения с укреплениями Портсмута. Но пусть это бесхитростное решение будет крайней мерой.
Не исключено и то, что эпиграф важен не сам по себе, а как часть литературной игры или шутки. Тогда ищем в текстах Миловой игровой или юмористический подтекст? Это сложно, учитывая сказанное выше. Но существует черный юмор, и он у Миловой явлен превосходно:
Подруга-медичка достала цианистый калий
Спокойней когда под руками
Проверили — сода
А вот с «обычным» юмором у Миловой напряженка. Даже если она вызывает к жизни такие обозначения веселья, как музыка или хохот, они приобретают обратные значения:
Мучает кашель да кошка мяучит —
Жизнь ли моя?.. или так, дубликат?..
Мойшу на старенькой скрипке научат —
Будет пиликать всю жизнь напрокат…
<…>
Полно, — пускай тебя выразит в звуке
Старец, гружённый твоим барахлом;
Всё-то он меряет кашлем и матом
Лестничной клетки пролёт напролёт,
Автор молчит на втором, а на пятом —
Мойша играет да кошка поёт.
С хохотом автор вообще обошлась крайне сурово, оставив его на морозе:
Потеряв терпенье, термометр пару раз
С грохотом падал чуть ли не до асфальта;
Хохотать уже было рискованно: инфлюэнца
Осматривалась в законных своих владеньях
И, словно детский доктор, нежно просила
Показать горлышко. И как же было забавно
Укрыться в дом, поднять термометр с пола
На прежнюю высоту — оставив хохот за дверью:
Пусть себе там раскатывается и подпрыгивает!
Подкупают три стихотворения с общей концепцией «портрета эпох»: «Семидесятые» — «Восьмидесятые» — «Девяностые». В первом действуют «Никита, столичной штучки/ Образец перегретый», похмельный от вчерашнего портвейна, выпитого с дворником, и его подруга «Света,/ Вся — свежесть и очарованье,/ С румянцем того нежнейшего цвета,/ Что выкинули вчера в «Ванде», машинистка, только что размножившая «самиздатного» Абрама Терца, но не запомнившая ни строчки. Эти двое встречаются «Возле киоска, где продаются/ Обложки к волчьим билетам»; так автор исключает надежды этих двоих на счастливое будущее и самореализацию. «Восьмидесятые (попытка статистики)» рисует бесконечную очередь:
Каждый десятый из населения стоит в очереди,
Каждый десятый из очереди стоит при галстуке,
Каждый второй из при галстуке стоит и читает,
Каждый десятый из вторых читает Толстого… —
а в финале к ней присоединяются Толстой и Пушкин. «Девяностые» с горьким рефреном «странен мой сегодняшний хлеб» даны через образы двух женщин: одна с «лицом специально для консерватории» закуривала «Беломор», подготавливая папиросу так же вдумчиво, как настраивала бы инструмент, а другая ходила на работу «в одеяльце детском, горошинами» вместо верхней одежды. Такие зарисовки этапов великого пути великой страны могли бы претендовать на забавность — но они у Миловой складываются в острый сарказм.
Насчет детективного эпиграфа возникает еще предположение: он может, как те точки над i, указывать на что-то важное. Безусловно важны для поэтики Миловой постоянные апелляции к слогу Бродского. Ей свойственны анжамбеманы (в процитированных стихах достаточно примеров). Сама поэтесса предпочитает французское написание — анжамбман, признаваясь в своей «бродскости»:
…Прав мой критик, что в этой манере писать не велит,
По-над смыслом бродить безразмерно, не то анжамбманом
Буксовать — или все-таки Бродский при жизни разлит
В этом воздухе братском?.. / сиротском?.. /
Это же четверостишие цитировал поэт и физик Борис Лукьянчук в литературоведческой статье «Мелькающие в синема», где провел параллель между Иосифом Бродским, Осипом Мандельштамом, Юрием Левитанским и Татьяной Миловой. К Миловой Лукьянчук относится с чрезвычайным пиететом и ставит ее имя в этот ряд. В отождествлении Лукьянчук руководствуется «выбором средств выразительности, отвечающим… внутреннему самоощущению» поэтов и концептуальным сходством. Для него близость Бродского и Миловой в том, что они пишут — как будто фотографируют или снимают: «Она описывает окружающий мир, как человек с фотоаппаратом: тут и общий план, и портреты, и фотовспышка, фиксирующая мгновенье, когда бегун разрывает финишную ленточку». Критик находит в стихах Миловой подчеркнутую кинематографичность: «…Сознавая, что цивилизации сейчас мелькают, как в синема», «слишком душно уже смотреть это кино, слишком много гнева, чтобы не задохнуться», целое стихотворение «Киноэтюд». Не на эту ли зрелищность-визуальность указывает «визуальный» эпиграф?.. Но кинематографичность — не единственная «визитка» Миловой, а один из ее фирменных приемов.
Второй очень яркий, порой даже чрезмерный прием — графичность поэтики. Видно, на неё-то и намекал «план укреплений Портсмута». Милова «рисует словами» не только в общепринятом смысле, но и расположением их на листе. Большие интервалы зачастую заменяют ей знаки препинания. Так записано стихотворение без названия, кладезь центонов и юмора-сарказма (да и многие другие стихи):
Деревня тётка глушь Саратов глушь
Прикид цепочка жёлтого металла
Огней так много золотых как луж
Под фонарём одним на три квартала
Саратов, глушь, Самара, глушь, Саранск,
Всё тот же отзыв; зырь, какая тёлка
Крутая, — пусть; и памятный сарай
Утраченной невинности, и тётка
Шпионит в меру зрения…
Как будто этого мало, автор экспериментирует еще и со шрифтами, прибегая то к курсиву, а то и к капслоку («…И НИЧЕГО НЕ БЫЛО ЗДЕСЬ И НЕ БУДЕТ ТАМ» — да, снова о смерти). Есть и два стихотворения с отточиями посередине вместо строфы. Фразу, где буквы сменяются цифрами:
Я могла бы носить дитя, янтарную брошь,
смирительную рубаху,
Вынашивать замыслы (коварные),
преступить закон,
Отсиживаться… ?# — /»»678%+*Ъ! —
возможно, поймет доктор физико-математических наук Борис Лукьянчук. Я даже не возьмусь. Или это иллюстрация реплики: «Был мне знак, что всё складывается в один пазл, в один узор…»?
Список родственных Миловой поэтов я бы дополнила двумя именами, отталкиваясь от названия главы в сборнике «А и Б». Книга «И краткое» состоит из трех разделов: «От фиты до ижицы», «А и Б» и «И краткое». Стихотворений в них — 29 — 28 — 29. И вот как Милова обращается к вечной считалочке про А и Б:
В эпоху вполне былинную А и Б
Стояли на Трубной — ничего, впрочем, не зная
О присвоенных индексах, поскольку в этой толпе
Отсчёт мог бы начаться с любого края
Места и времени. Из пятого пункта А
Уехал во все остальные…
Есть повод назвать в числе предтеч лирики Миловой Александра Ерёменко: это ведь его «Ночная прогулка» «на А и на Б» проходит мимо Трубной. А другое стихотворение принадлежит Александру Галичу — «Чехарда с буквами»:
В Петрограде, в Петербурге,
в Ленинграде, на Неве,
В Колокольном переулке
жили-были А, И, Б.
Галич вошел в историю советской литературы как политизированный поэт; да и первоначальная слава Александра Ерёменко связана с социальными памфлетами. Эти интонации есть и у Миловой, но она более аполитична — или менее конкретна. Но сказал же поэт Сергей Алиханов: «Поэзия Татьяны Миловой — своеобразная антология времени, точнее, временных отрезков, на которые распадается наша жизнь», — и «поместил» ее поэзию в девяностые. Но по мне, ее время не осталось в отрезке с семидесятых по девяностые. Оно продолжается.