Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2021
Я помню, как в 90-е годы и в начале 2000-х совершенно по-новому зазвучали тексты русских классиков со сцены, в особенности Островского и даже Чехова с его «Вишнёвым садом»: все эти векселя, проценты, закладные, акции, все эти товарно-денежные отношения, которые лет 60—70 звучали со сцен академических и народных театров как белый шум, вдруг стали узнаваться, как бы выпирать из привычного текста, режиссеры начали делать на них ощутимые акценты, сила денег, которая раньше лишь декларировалась, вновь сделалась важной проблемой для зрителя.
И абсолютно не важно, сколько было денег у самого этого зрителя — он все равно начал как-то сильно об этом задумываться.
С Достоевским вроде бы все иначе — он для нашего театрального зрителя вот уже как 150 лет «про другое». Не про материальное, а про возвышенное.
Впрочем, тут надо оговориться — «сценическим» и театральным Достоевский стал очень нескоро и очень не сразу. Сначала эти огромные тексты, видимо, казались просто неподъемными. Потом — в раннем уже СССР — Достоевский оказался неугоден власти.
Но потом все изменилось. Начиная с «Идиота» (на сцене — БДТ, Г.Товстоногов, И.Смоктуновский; и в кино — «Мосфильм», И.Пырьев, Ю.Яковлев), покатился какой-то девятый вал, цунами прочтений и трактовок, который не останавливается до сих пор — уже больше шестидесяти лет.
Я помню, как ломился народ на трехчастную (три спектакля в один день! — утро, день, вечер) версию «Бесов» Льва Додина, я помню, как нечем было дышать от спертости (не физической) воздуха в постановке великого Анджея Вайды на сцене «Современника» (те же «Бесы»), помню «Брата Алёшу» Эфроса и «Карамазовых» в Маяковке времен Арцыбашева, я смотрел «Идиота» в версии Сергея Женовача (тоже три спектакля, три вечера подряд) на Малой Бронной в 90-е годы с женой и «Преступление и наказание» в театре Моссовета совсем недавно, вместе с сыном. Я помню телеведущего Александра Гордона в театре И. Райхельгауза «Школа современной пьесы» — в качестве исполнителя главной роли, боже, какой прекрасный, какой замечательный был Ставрогин. Помню «К.И. из “Преступления”» в ТЮЗе. Ну, и это, конечно, я еще не все перечислил.
Все это вместе, в общем и целом, — какая-то серьезная часть моей души, моей эпохи, и, конечно, когда я услышал, что «Золотую маску» выиграл Константин Богомолов с «Преступлением и наказанием» (питерский театр «Приют комедианта») — захотелось понять, чем сегодняшний Достоевский, ковидного 2020 года, отличается от тех, предыдущих.
Выводы, которые я сделал из этого сравнения, может быть, и преждевременные, но (для меня) интересные.
Достоевский прежних эпох — окружен всегда флером «запредельной», крайней духовной ситуации, невероятным нервическим напряжением, романтикой «ненормальности», горячечного бреда, потока ассоциативной, философской речи, из которого прет и мысль, и психический диагноз, густого букета философии, исповеди, греха, стыда, — ну, в общем, «русская душа» во всем своем великолепии, ее, так сказать, большая «загадка». Это все общая база, грунтовка холста, необходимый компонент, из которого потом можно лепить и то, и это.
Так вот, у Богомолова ничего этого нет. Нет загадки, нет нервического бреда, нет эстетики ненормальности и прорыва в «иное».
Все, что говорят люди на сцене, — абсолютно четко аргументировано, очень логично, вполне понятно, довольно рационально и оттого ужасающе, невыносимо тяжело.
…Раньше тяжело не было. Могло быть страшно, красиво, драматично, напряженно, интересно, опять красиво. Вечные вопросы Достоевского вдохновляли, волновали, воодушевляли. Его книги, исполненные режиссерами и актерами на сцене, «заставляли задуматься» — но не только: еще и эмоционально приподняться над насущной реальностью. Это был какой-то учебник вечных вопросов, мучительных дилемм, учебник богатой душевной жизни.
Душевной жизни, которой ты всегда, говоря по совести, немножко завидовал. В твоей собственной жизни о таком богатстве переживаний и страстей можно было даже не мечтать. Ну, а когда? Утром же на работу.
У Богомолова в его «Преступлении» это все куда-то исчезает, уходит в песок.
То, что выплескивается из героев «Преступления», то, что составляет здесь их «внутренний мир», — это совсем не романтическая, совсем не «бредовая», совсем не «запредельная», а именно что тяжелая, некрасивая и, главное, скучная реальность.
Реальность абсолютно понятная, нисколько не загадочная и не волнующая, а даже напротив. Прибивающая к земле, чем-то даже убивающая твой мозг.
Как это сделано? Ну, есть средства, прямо скажем, парадоксальные. И грубые. Режиссер легко играет физическими данными, возрастом, обликом персонажей, сбивая тебя с толку, насильно меняя твой замыленный взгляд. Дуня, сестра Родиона Романовича, как и положено, девушка молодая и красивая, например (актриса Мария Зимина). А вот господин Лужин, за которого она по нужде выходит замуж, это, как сказали бы раньше, «лилипут» (актер Алексей Ингелевич). Нравственные недостатки персонажа подчеркнуты таким жирным штрихом, что зритель поневоле впадает в ступор.
Лужин у Достоевского — человек мелкий, но у Богомолова он просто молчит, ничего не говорит, у него нет роли, он лишь уводит Дуню со сцены за руку (а вместо свадебных венцов — милицейские фуражки), чтобы очертить в воздухе спектакля какой-то риторический вопрос. Мы мелки, да, мы, обычные люди, но как мелки? Если мы ясно осознаем свои границы, — может быть, в этом и есть наше величие? По крайней мере, мне в этом первом «ударе под дых» почудилось некое сопротивление режиссера, его явный спор с великим автором, он явно защищает от него, автора, вот всю эту скучную и некрасивую реальность. Всех этих мещан и обычных, «мелких» людей.
Другой «удар под дых» — возраст и облик Сони Мармеладовой. Соня — молодая девушка в романе, а на сцене — уже сильно пожившая женщина, с резкими морщинами и следами былой красоты (актриса Марина Игнатова). Ну да, Соня «стала старухой», пойдя на панель, душевно постарела, «почти умерла», но вряд ли только в этом дело. У Достоевского Соня Мармеладова — загадочный, мистический, почти религиозный образ, то есть героиня, совершающая подвиг, недаром дамы в петербургских домах запрещали своим взрослым дочерям читать эту «безнравственную книгу», когда роман только вышел из типографии и стал сенсацией. Так вот, Богомолов возвращает (опять же насильно возвращает, об колено ломая всю традицию нашего восприятия) этот взгляд «нормального», заурядного человека ХIХ века — нет, проституция это совсем не красиво, не романтично, не интересно, это прежде всего жалко и мерзко, это тяжело и безысходно, нечем тут восхищаться и не перед чем вставать на колени.
Сам Мармеладов с его исповедью в начале спектакля — опять-таки заурядный молодой человек (актер Илья Дель), а вовсе не спившаяся развалина, не старик. Именно молодой, пышущий здоровьем, в хорошем костюме и начищенных ботинках. Не актер Евгений Лебедев из советского сериала, не этот гениальный старик с дрожащими губами, пьяный, страшный, опустившийся, страдающий. Опять слом шаблона. Опять все не так.
Это, возможно, одна из главных загадок спектакля: а почему все-таки мама Раскольникова по возрасту очевидно младше его сестры Дуни, почему старший Мармеладов — совсем юнец, и что вообще все это значит? Может, в этом маленьком театре просто нет других актеров? Не знаю, я в театре «Приют комедианта» не был. (Как, мне кажется, не были на спектакле и многие члены жюри «Золотой маски». Ведь в 2020 году показы шли он-лайн. И хотя зрители в телетрансляции — устроенной, кстати, совершенно бесплатно на платформе Окко — в зале есть, но их немного, все они в масках.)
…Так вот, я думаю, что даже у этого, не самого важного, парадокса Богомолова — Мармеладов почти мальчишка, почти студент — нет случайных объяснений. А есть объяснение вполне содержательное: режиссер опять спорит с автором. Для Достоевского казалось вполне естественным оправдывать Мармеладова его нищетой, до которой чиновника довели «гайдаровские реформы» той эпохи (реформы ведь отнюдь не ограничивались освобождением крестьян). Для Богомолова таких мотивов уже не существует. Для него Мармеладов — обычный мерзавец, который пропивает и свою, и чужие жизни. Отвратительное «дно» русского характера, которому нет оправданий. Просто человек. Просто алкоголик. Просто ничтожество.
Из трагической романтики Достоевского, повторюсь, лепится унылая, безрадостная, заурядная и некрасивая жизнь.
Я не знаю, правильно ли это. Но я с интересом слежу за тем, что произойдет дальше.
Пожалуй, очень цельным и самым как ни странно органичным человеком в спектакле представлен Свидригайлов. Законченный педофил и растлитель, при этом четко знающий про себя правду, глядящий на себя в зеркало безо всяких иллюзий, четко понимающий свои границы, пределы, пороки, свое темное дно, — он у Богомолова представлен как наиболее привлекательный, можно сказать, самый нравственный тип человека — то есть человека без иллюзий, без планов улучшить и переустроить свою жизнь. Вот это для режиссера то что надо. Иллюзии вредны. Идеалы до добра не доводят. Актер Валерий Дегтярь играет этого персонажа прекрасно: замедленная, невнятная, как бы ощупывающая слова речь исподволь передает ощущение полной ясности, последней ясности ума.
Самый же интересный персонаж в спектакле Богомолова — это Порфирий Петрович (актер Александр Новиков). Вот с ним как раз вроде бы обошлись по-божески — он не мальчишка и не глубокий старик, и не человек с особенностями развития. Нет, нормальный такой Порфирий Петрович — и возраст подходит, и внешность тоже.
Тут другая история — облаченный в форму сегодняшнего российского следователя, тутошний Порфирий Петрович незаметно как-то крадет у персонажа его главный стержень, главную краску. Ведь в романе Порфирий — это воплощение нравственной нормы, опирающейся на веру в Бога, совестливый, интеллигентный, при этом законопослушный «обычный человек». Да, чиновник, но честный чиновник, средоточие традиционных ценностей, настоящая русская душа, при этом пытливый, умный, чуткий, внимательный и т.д.
В спектакле у Богомолова Порфирий Петрович в своей роскошной форме следственного комитета РФ — вроде бы ничем поначалу не отличается от классического. (Причем ни в одной постановке, даже в кулиджановском советском сериале 1969 года я не помню такого количества оригинального текста, который Порфирий тут произносит.)
Но удивительная вещь — путем каких-то трудноуловимых купюр, режиссерских приемов, замечательной актерской природы — тот, прежний Порфирий Петрович куда-то исчезает. И появляется «следак». Он, конечно, и у Достоевского следак, представитель могучего государства — умный, хитрый, профессиональный.
Но здесь, у Богомолова, пожалуй, от прежнего Порфирия вообще ничего не остается. Наиболее ярко это проявляется в тех диалогах, где «следак» выражает подозреваемому свой пиетет, почтение, некое даже восхищение его умом и талантом. Если в том, так сказать, «историческом» характере — это была некая игра, привычная для Достоевского экзальтация, то здесь, в спектакле, — это просто живая бытовая черта. Технология следователя. Он совершенно холодно, безжалостно дожимает Раскольникова. Он заставляет его признать вину. Он загоняет его в угол и окружает цепью ловушек и капканов. И в этом ритуальном и лицемерном «почтении к интеллигенции» вдруг проступает вся бездна этого русского типа, типа жандарма, «силовика». У Достоевского все как-то иначе.
И очень похоже — и на «следственные действия» в отношении советских диссидентов, и на то, как ведут современные следователи допросы и разговоры в нынешних кабинетах, где «разрабатывают» сегодняшних вольнодумцев и революционеров. Психологически — этот Порфирий Петрович совсем-совсем годится для работы в нынешних «органах». У него все для этого есть.
И вот тут мы должны, конечно, на минуточку вспомнить, что Достоевский — он не только великий русский писатель с мировым признанием.
В свое время этот автор имел очень определенную политическую репутацию. И не только потому, что был «почвенником» или «охранителем». Нет, он просто яростно ненавидел тогдашних «протестующих», обличал революционную молодежь, противников режима, ниспровергателей строя. Делал это довольно ярко и выпукло и в «Бесах», и в «Преступлении». Доказывая, что революционная идея и политический «протест» — обязательно ведут к уголовке.
Если грубо пытаться провести параллель, — сегодня бы он, скорее всего, стоял на позициях Захара Прилепина или Александра Проханова. Хотя, наверно, такие параллели не очень работают. Слишком многое за эти 150 лет изменилось.
И, кстати, в ранние советские годы Достоевского в школе не проходили, в театрах не ставили, в кино не снимали. Те властители очень хорошо помнили идейную подоплеку романов Достоевского, его личное отношение к атеизму, социализму, к идее революции.
В более позднее советское время он, во-первых, перешел в разряд «русских классиков», боровшихся с проклятым царским режимом (недаром ведь и сам сидел при царе), а во-вторых, помогал тогдашней интеллигенции каверзным образом разоблачать позднесоветский уже режим — то есть искать «корни большевизма». И успешно их выкорчевывать. За словом «бесы» нам отчетливо виделись Ленин, Троцкий, Сталин. Может быть, даже Берия и Ежов.
И вот прошло время. Снова повернулось колесо истории.
И снова встает вопрос — а с кем вы, мастера культуры? С революционерами или следователями? С протестной молодежью или охранителями? Встает с той же прямотой и обыденностью, что и в ту эпоху, когда роман писался. Комом встает в горле.
Для спектакля Богомолова (как мне кажется) верный ответ — ни с кем.
Очень отчетливая, громогласная, я бы сказал, режиссерская декларация. Взгляд со стороны. Холодный. Отстраненный.
Одинаково режиссеру противны и Родион Романович (ну понятно, протест ведет к уголовке, здесь режиссер единственный раз, возможно, целиком совпадает с автором). И Порфирий Петрович с его лицемерным почтением к «интеллигентам» и железной следовательской хваткой.
И вот самое время подумать о том, как же в спектакле показан сам Раскольников.
Сам Родион Романович.
Интеллигент-революционер-сверхчеловек и прочее. Есть традиция в восприятии и этого образа, конечно.
Советскому зрителю некуда было деваться от актера Георгия Тараторкина в фантастически талантливом сериале Льва Кулиджанова. Красавец огромного роста. Невероятно физически привлекательный молодой человек. Страдающий, нервный, проваливающийся в дебри своей «болезни» ума. В темные закоулки сознания.
В буквальном смысле слова раздраженный нравственно, поглощенный бездной «гнилой современности».
Сегодня я думаю, что Лев Кулиджанов метил своим сериалом именно в советских диссидентов. Их тогда подспудно имел в виду. И относился к ним, кстати, примерно так, как сам Порфирий Петрович: ах, какие умницы, какие красавцы, какие талантливые ребята. Ну зачем же они так, ну почему же…
По сравнению с этим «золотым стандартом» образа — в спектакле Богомолова образ Раскольникова (актер Дмитрий Лысенков), нет, не то чтобы стерт. Не то чтобы лишен значительности. Не то чтобы он был плоский и неинтересный.
Нет, интересный, нет, значительный. Но интересен и значителен он — не «идеями», не «умом», а своей личной, глубокой, затаенной и искренней обидой на этот мир. Выражением скривившегося от обиды лица. Он, может быть, и добрый (дал же денег на похороны Мармеладова) — но… уязвленный. Очень некрасивый. Намеренно некрасивый. С некрасивой оттопыренной нижней губой, мутнеющими в разговоре глазами, с серым обликом волчонка.
Не то чтобы страшный… но неприятный.
Сильный человек, да. И ему сочувствуешь. Всем этим его безумствам и падениям. Но… очень тяжело на него смотреть.
В нем неуловимо узнаешь того затертого жизнью, совсем заурядного молодого человека, который и сам мог бы быть следователем (если б иначе все сложилось) или работать в КГБ, и который вдруг действительно стал властелином мира, но не потому, что совершил там что-то чудовищное, а просто однажды понял, как просто и как безжалостно устроен этот наш мир.
…Надо сказать, что в романе нет сцены убийства, даже намека на него, нет ни старухи процентщицы, ни ее соседки Лизаветы, нет самого события преступления. Они подразумеваются, но не показаны.
Поскольку давно все известно, удивлять и поражать тут зрителя нечем. Здесь же, в этом же городе, не так далеко от театра «Приют комедианта» профессор-историк расчленил девушку и бросил в реку, наверное, тоже чтобы что-то себе доказать, и, может быть, он даже приходил сюда, покупал билет и садился в кресло, чтобы посмотреть какой-то другой спектакль по роману Достоевского. И, общем-то, вовсе не интересно даже обсуждать, почему он это сделал.
…Это стало давно и всем понятно: уж очень плоская, тяжелая и некрасивая вокруг жизнь, не у всех получается с ней ужиться. Смириться. Ведь ничего красивого и романтичного в Достоевском уже нет.
Нечего из него вычитывать.
Нечему удивляться. Разве что тому, что все эти герои по-прежнему рядом с нами. Они очень близко. И это так странно… В сущности, сам Фёдор Михайлович, мне кажется, верил, что все будет как-то иначе.
Что не может не быть как-то иначе.