Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2021
Ротман Пётр Александрович — кандидат социологических наук, работает социологом в Высшей школе экономики. Родился в 1971 году в Ленинграде. Печатался в журналах «Новый Берег», «Звезда». В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Много лет назад в Таиланде близлежащие к монастырю деревни устроили праздник. Звук из колонок был такой силы, что казалось, он сейчас разрушит весь покой нашего монастыря. Поэтому мы пожаловались нашему учителю, Аджану Чаа, что шум мешает нам медитировать. Великий учитель ответил: «Это не шум мешает вам, а вы мешаете шуму!
Аджан Брам. «Осознанность, блаженство и далее».
— А у тебя что, уже новый? Десятка?
— А, да, так получилось, там восьмерка… слушай, да у тебя тоже «Самсунг» твой, «Таб» или «Гэлэкси» там, тоже не слабый, я не очень в андроидах этих, ну, хорошие телефоны я знаю, но я же, как в 2007-м купил свой первый «Мак», так и стал мак-наци. Правда, что б там не говорили, а «Эппл», ну лучше у них всё, я с этим гребаным «Майкрософтом» натерпелся, а тут тебе никаких «программа допустила ошибку и будет закрыта», троянов всех этих, надежней всё, да и дизайн само собой. Девушка, меню, пожалуйста.
— Да, знаю я вас, маководов, яблодрочеров, всё у вас, понятно, лучшее, а реально, цены, ну просто пипец, ни в какие ворота, и косяки, плюс сама архитектура в айфоне этом, ни доступа к файловой системе, всё что вам «Эппл» подкинет, вы и хаваете.
— Да не, «Сири» — говно, гораздо хуже, чем «Гугл». Господи, вот о какой херне мы только не говорим! Вот раньше в универе, помнишь, на крыше на Владимирской бухали, какие были разговоры — и о Кьеркегоре, у тебя книга была дореволюционная, мы его еще Киркегаардом называли, и что такое «событие», «память», и не типа там «сколько у него гигов на борту?», а пытались разобраться, почему она так устроена, для чего по сто раз прокручиваются одни и те же мысли, к примеру… Chocolate brownie (с американским акцентом), пожалуйста, и американо. И стаканчик воды. А ты что будешь?
— Извините, шоколадного брауни сегодня нет.
— Ладненько, тогда клубничный чизкейк.
— К сожалению, его тоже нет.
— Ага. Окей, ничего страшного, сейчас я посмотрю. А шарлотка есть у вас?
— Есть.
— Замечательно. Значит, шарлотку и американо. Да, и стаканчик воды.
— А мне яблочный штрудель и капучино.
— Хорошо, спасибо за заказ.
— Сейчас, чё-то отвлекся. Чё я говорил? Да, вот, говорю, пытались разобраться, экзистенциальные всякие вопросы разбирали…
— Ну и что, разобрались? Тоже херней страдали, только другого рода.
— Да нет, не херней, интереснее жить было, свежее, всё анализировали, пытались понять, как дети. Сам процесс был интересен, а не результат — какая разница, что ничего не поняли, ни жизни, ни этого самого пресловутого «смысла жизни». Нет, и сейчас, слава Богу, не только о девайсах говорим, конечно, и про альбомы джазовые; ты вот театралом заделался, посоветовал мне «Губернатора» — мощная вещь, сцена с трупами там просто блеск, и голос закадровый, такой вроде как бы безразличный по контрасту с жестью, что там происходит.
— Ты, кстати, единственный из моих друзей оценил. Ну, конечно, купят на галерку билеты, оттуда не видно ни хера, а потом, типа, ну норм, Андрей, но я не понимаю, с чего ты там тащишься.
— Нет, я на первый ряд купил, все, как ты советовал. Ну вот, я все о своем. В общем, знаешь, жизнь как-то не радует. «Нет в жизни счастья». Вроде ведь сбылось все, о чем мечталось, так сказать, на студенческой скамье. Конференции во всех частях света, гранты, публикации. Помнишь, я в общаге, пьяный, еще любил Северянина читать, для прикола как бы, хотя никакой это не прикол был на самом деле, а мой гимн, только признаваться не хотелось, стеснялся — «ветропросвист экспрессов, крылолёт буеров» и заканчивал всегда «из Москвы в Нагасаки, из Нью-Йорка на Марс!», и залпом водяру ту паленую! Ахх, вспомнил, даже сейчас пробирает. Да вот хоть последний год взять, Йокогама (не Нагасаки, но ничем не хуже, я еще как доклад свой отчитал в первый день, повезло, что на первый день поставили, так отчитал и забил на всю эту конференцию и рванул в Киото, там такие храмы, преступление не посмотреть, а конференции эти, что я там не видал?), так вот, Йокогама, Сан-Диего, Бангкок, Амстердам, Цюрих, Мельбурн, Дели, да еще и Новый год в Камбодже, майские во Фландрии, отпуск — взяли машину и по маленьким городкам Тосканы. Да, конечно, забыл, и Нью-Йорк мой любимый, там мы по проекту встречались, в сентябре три недели жил на Кorea way, маленькая такая улочка рядом с Таймс-Сквер. И при этом синекура в одном из лучших российских университетов — «интересная работа, дружный коллектив, гибкий график, достойная оплата труда». А если серьезно, то действительно, ведь не только в буржуазной успешности дело, правда, люблю я свою работу, и удалось кой-чё сделать за эти годы, люди в моей области по всему миру меня знают, уважают. Я там в редсоветах нескольких крупных международных журналов, в членах жюри всяких. На днях Ленку встретил с нашего курса, помнишь, такая худенькая была, а джинсы широкие были «Пирамида», смешно смотрелась, их тогда откуда-то завезли на всю страну, в кооперативах продавались. Дорогие были, кстати. Звонкий еще мутил с ней. Бегает сейчас по парам в двух каких-то непонятных конторах по печати дипломов, да еще и репетиторствует. И деньги смешные. Заскочили кофе выпить, поболтали, она и говорит: «Мне бы вот хоть год пожить твоей жизнью, все бы отдала!» А я даже, чтобы как-то она не чувствовала себя совсем уж полным лузером и чтоб не выглядело это совсем уж бесстыдным хвастовством, половину рассказал только. Но врать, что и у меня вот так же, как у нее, тоже не хотелось. А все равно, когда это рассказываешь, это не может не выглядеть хвастовством, понтами. С таким контентом все равно получится выпендреж, либо наглый и беззастенчивый, либо какая-то показная онегинщина. Я вот перечисляю сейчас тебе все это, излагаю, так сказать, свою жизнь и сам себе не верю, «нет, ну это же сказка просто, а не жизнь, как это может не радовать, что за пижонство, позерство?» А вот может. В полном соответствии с законами биологии. Толерантность. Привыкаешь. И все становится само собой разумеющимся. Как те в том исследовании, что выиграли в лотерею десятки миллионов, и всплеска радости и счастья примерно на год хватило. Доза должна расти. Я помню, мою первую статью взяли в сборник хороший, в Лондоне выходила книга, я три дня толком ни спать не мог, ни дома усидеть. Все бродил и бродил по Петербургу кругами — Фонтанка, Грибоедова, Мойка, Фонтанка, Грибоедова, Мойка — тройка, семерка, туз — прямо помешательство, был такой кайф, просто не успокоиться. А сейчас статья выходит в десять раз более престижном журнале и, нет, конечно, есть и радость, и удовлетворение, но все равно, типа, ну да, норм. Теперь понимаю, что даже если б самим Вебером или Дюркгеймом стал, то все равно и к этому бы привык. Что, они жили, постоянно купаясь в славе и наслаждаясь жизнью? Или Эйнштейн там? Шарлотка, кстати, черствовата. Ладно, ничего, какая есть. Ешь что дают, как мне мама в детстве говорила.
— Зажрался ты, брат. Можно ведь и так сказать, без всякой биологии.
— Да, зажрался! Сам понимаю. Но понимание ничего не дает, вот в чем дело! Я только относительно недавно это понял. Хотя и не так уж недавно… к сожалению, достаточно давно, на самом деле. Я раньше думал, что можно что-то понять и это что-то изменит. Вот, раз ты понял, ты же не дурак, чтобы наступать на те же грабли, тем более по сто раз. Это все от греков, Платон, Аристотель, западная наша традиция — рацио. Вот и сейчас, да, допустим, можно сказать — зажрался, можно пытаться объяснить это эволюционными механизмами, но толку-то. Легче от этого не будет, можно сколько угодно повторять про себя, что есть дети Африки, есть просто куча народу, кому тяжело, есть куча народа, которые завидуют твоей жизни, — никакого эффекта, я пробовал. И со всем остальным тоже так. Я вот знаю, что меня постоянно все бесит, отравляет жизнь, особенно в ресторанах, кафе, гостиницах. То гарнир холодный, то номер на первом этаже рядом с лифтом, то счет долго не несут, то не так, это не так. И еще вот особенно напрягает, что и отели, и рестораны, и кафе эти — они типа хорошие, я за это вообще-то нехилые бабки плачу. Вроде я ведь не требую, чтобы все было идеально, мне кажется, мне просто надо, чтоб было нормально. Мне не нужен номер с видом на море, но хотя бы чтобы я не слышал, как там соседи трахаются, как будто это у меня в комнате. В Лондоне, когда я в Лондонскую школу экономики ездил на конфу, меня поселили, нет, ну реально вроде отель три звезды, платил не помню, но, по-моему, фунтов сто двадцать в сутки, но там из картона, такое чувство, стены были сделаны. Я — на рисепшн, прошу сменить номер. Мне дали на первом этаже. Оказалось, рядом кухня, они начинают жарить этот чертов бекон часов в шесть утра, я весь нахер пропах этим беконом, неудобно даже на конфе было, будто я только что от своего стенда с хот-догами отошел — типа решил подработать гастарбайтером,— фром хангри Раша — это еще в девяностые было, спать тоже невозможно, в комнате дым стоит. Инглиш брекфаст, блин. Я опять на рисепшн, прошу куда угодно, только не рядом с кухней. Ну, вернули назад. Но мне уж похер было на звуки. Вот. Так и жил в этом траходроме. И таких примеров… И я вроде понял, что мир не будет соответствовать моим даже самым, кажется, скромным и легитимным запросам, даже за большие, по среднеклассовым меркам, деньги. Да, на самом деле, и за громадные деньги. Билли Роуз, такой миллионер был, я у Сола Беллоу про него читал, его вечно все бесило, а он во всяких «Рицах» останавливался. Или недавно фильм смотрел про этого, который гигантскую пирамиду финансовую построил, как его? — Мэддоу, нет Мэддоу — это ведущая с MSNBC, а вспомнил — Мэдофф! Закрыли его лет на сто, как у них принято в Америке. Де Ниро его играет. Там в фильме не про это, но сочно персонаж прорисован. Омары не так ему подали. И все такое. Я думаю, прямо как про меня. Короче, я вот это все понял лет, ну не знаю, ну не меньше десяти как. И что, помогает? Да практически нет. Иду в ресторан, говорю себе, вот не буду злиться, вот пусть еду хоть какую принесут. И я не скажу: каждый раз, но часто, слишком часто все равно какая-нибудь хрень случается. И я либо скандал устраиваю, либо начинаю ныть, жаловаться, порчу собеседнику аппетит. И сам, естественно, несчастней всех от этого. То есть я все понимаю и продолжаю наступать и сто, и тысячу раз на те же грабли.
— Что, шарлотка черствовата? — немного насмешливо спросил собеседник.
— Да ничего, норм. Держусь, как видишь.
— Но раз понимание ничего не дает, то и понимание, что понимание ничего не дает, тоже ничего не дает, разве не так?
— Ага, и понимание, что понимание, что понимание. Давай, остри! Я вот раньше любил такой суходрочкой заниматься в стиле Бертрана Рассела. Нахер всяких Виттгенштейнов с их языковыми играми. И Кьеркегора туда же. Да и всю западную философию! Я вот в последнее время, знаешь, буддизмом увлекся. Без всякой религии, без переселения душ там, а просто медитациями, осознанностью в моменте. Сейчас куча исследований про это, что все это реально работает, без всякой мистики. Кстати, там тоже говорится, что понимание мало что дает, нужны практики, чем больше, тем лучше, конечно, но не обязательно становиться буддистским монахом, чтобы получить эффект.
— То есть практика — критерий истины, — сострил собеседник.
Игорь поморщился, но проглотил пилюлю и продолжал.
— А эффект, ну, все банально довольно и, может, затасканно звучит — в принятии этого мира с его несовершенством, в меньшей злости, раздражительности, ну, и в большей осознанности — своих поступков и, да, очень важно как раз — в свежести восприятия, в получении радости от привычных вещей, я про это как раз говорил. То есть в победе над толерантностью. Ну не полной, конечно. Но я читал пару книжек, и не шарлатанских, одну принстонский профессор психологии написал — «Why Buddhism is True» называется, в общем, как я понял, тем, кто уделяет этому достаточное время, то есть, конечно, это работы определенной требует, все равно, понятно, это удается. И главное, ну для меня, по крайней мере, верить ни во что не надо, просто медитируй и все. И будет результат. Я медитировал по двадцать минут по утрам какое-то время, там просто нужно концентрировать внимание на дыхании, даже что-то такое почувствовал, но потом забил как-то. А сейчас, чувствую, все — не могу, ну очень тяжело что-то стало, и тут как раз пост чей-то попался в фейсбуке, что без курса интенсивной медитации все это — хрень, пустая трата времени. В общем, хочу на ретрит поехать сейчас в монастырь в Северный Таиланд, там очень давняя и богатая традиция у них, в лесных монастырях. Плюс бесплатно, то есть только донаты. Ну, это тоже значит для меня много, что — не развод, раз бабки не надо платить. В общем, — рассмеялся он, чтобы то, что он говорит, не выглядело слишком пафосным, — хочу набраться spirituality, наше русское слово «духовность» так сильно скомпрометировано и совком, и этими всякими православнутыми. Может, и правда, стану более счастливым. А может, какие-нибудь откровения будут во время ретрита, я тоже о таком читал. Life-changing experience. Посмотрим. Девушка, счет, пожалуйста.
— Не знаю, Игорь, послушал я тебя, а все равно, хоть ты вроде и «складно звонишь» (на этом месте оба приятеля дружно рассмеялись, вспомнив «Горбатого» из «Места встречи»), ты постоянно, сколько я тебя знаю, да больше двадцати лет уже, что-нибудь придумываешь, то Кьеркегор у тебя был, потом Кастанеда, теперь вот буддизм, а все равно смешно становится, когда ты про все это говоришь (по мне без разницы, что духовность, что spirituality), постоянно при этом бегая с новыми айфонами, «Лонжинами» своими швейцарскими, весь в «Хьюго Боссе». Не обижайся, но, как говорится, «не верю».
Игорь хотел сказать, что, мол, «а что еще остается?», но понял, как выйдет это пошло и затасканно, и в ответ просто вздохнул и произнес: «Ну и не верь».
— Пожалуйста, счет. Только извините, у нас сегодня связь с банком не работает, мы карты сегодня не принимаем.
— Как не принимаете? А как я платить буду? У меня кэша вообще с собой нет! Мне что, банкомат идти искать? И вы сейчас только об этом сказали! Вначале нельзя было предупредить, мы б ушли? Сначала у них брауни нет, а я за этим чертовым брауни только сюда и хожу. Чизкейка тоже. Шарлотка вчерашняя. Но я все терпел, крепился. И вот после этого всего я еще и расплатиться не могу?! Нет, это уже ни в какие ворота не лезет! Господи, и нахера только мы сюда пришли!
* * *
К выбору ретрита Игорь привычно подошел как к выбору нового девайса. Только там было соотношение цена/качество, а здесь — потенциальная сила эффекта ретрита за единицу времени, хотя вроде бы сама идея ретрита и заключалась в том, чтобы бороться с этой потребительской требовательностью. Пока он читал рецензии на монастыри на «Трип адвайзере», его периодически накрывали знакомые волны возмущения — тому не нравится, что в монастыре Икс днем часто работает отбойный молоток: «Все прямо должны замереть, раз ты сюда приехал», — кипел Игорь. «Им еще предстоит долгий путь до гендерного равенства», — негодовала какая-то шведка по поводу того, что на второй этаж библиотеки в монастыре Игрек запрещено подниматься женщинам. «Господи, — продолжал кипеть Игорь, — вот уж буквально в чужой монастырь со своим уставом, у них же традиция больше двух тысяч лет, все вам надо, чтобы было по вашим лекалам, ну не нравится, образуйте свою «Буддистскую Традицию Гендерного Равенства», кто вам мешает? Соберите своих трех человек и медитируйте на здоровье, нет, вам нужно взять древнюю богатую традицию с кучей храмов, монастырей, монахов и последователей и переделать ее на свой лад». Англичанин, сухим вытянутым лицом похожий на Бертрана Рассела, полагал, что монастырь Зет не подходит для медитации потому, что там сильно стрекочут цикады. Тут Игорю стало даже смешно. «Нет, ну ладно еще отбойный молоток, а цикады, это ж вообще, ну а как сам Будда медитировал, что, в его времена не было цикад?»
Раздражение, которое чувствовал Игорь, было смешано с досадой и даже неловкостью, будто он рассматривал хорошо нарисованные злые карикатуры на самого себя — например, его, несколько гулей нос здесь был превращен в совсем громадную и безобразную картофелину. Да и были ли это карикатуры?
Впрочем, большинство отзывов звучало одобрительно, многие даже восторженно. «Колоссальный духовный опыт», «это навсегда изменило мою жизнь», «за две недели здесь я понял больше, чем за всю свою жизнь», «life changing experience». Правда, все в один голос писали, насколько трудно выдержать двухнедельный курс медитации «Випассана» — «прозрение» в переводе с древнего языка пали, родственного санскриту, на котором впервые было записано Учение Будды — Дхамма. Говорить ни с кем нельзя, только несколько минут в день с учителем и монашками, помогающими с обустройством. Подъем по гонгу в 4 утра. Завтрак в 6.30. Обед, он же и ужин, в 10.30. После этого нельзя есть до следующего дня. Правда, можно выпить йогурт в пять вечера. Судя по отзывам, народ валил оттуда пачками, рецензенты по этому поводу сокрушались — вот, мол, не дали себе шанса глубже осознать, понять себя. Игорь читал правила и распорядок дня, и ему было одновременно и страшновато, и в то же время захватывал азарт — выдержу-не выдержу. Было еще и чувство предвкушения: вот, все — по-взрослому, две недели поживу как настоящий буддийский монах, бок о бок с ними. Это тебе не двадцатиминутная медитация из пособий на подушке в спальне. Наконец трудный выбор между двумя финалистами был сделан — Игоря прельстило наличие древней ступы у победителя конкурса.
Игорь немного почитал про историю монастыря в Википедии. Заложен он был в тринадцатом веке королем Северного царства, чтобы отмолить совершенное им братоубийство. По-видимому, законы основания храмов и монастырей универсальны, подумалось Игорю.
* * *
Монастырь располагался между двумя горами, поросшими густым диким волосом джунглей. Из-за многократных нашествий бирманских орд, тоже буддистов, причем той же традиции, что, однако, не остановило их порыва к разрушению своих же, вроде, святынь; из старой архитектуры в монастыре осталась только ступа. Она высилась розоватым, изъеденным конусом из каменных сужающихся колец, насаженных на невидимый стержень. В каждом из колец по кругу были сделаны маленькие портальчики, внутри которых виднелись статуэтки будд разной степени сохранности. У кого-то был отбит нос, кто-то — без головы, от некоторых осталось только каменное основание из сплетенных ног, некоторые ниши зияли пустой чернотой. Будды, Будды, Будды, никаких других святых или богов тут не было, хотя в буддизме их наберется целый пантеон. Все остальное — новодел, хотя и непонятно, когда построенный. Впрочем, новодел этот был прекрасен — вздымались деревянные черные двухступенчатые гребни крыш на манер китайских пагод, только здесь храмы были низкими и длинными, и не такими многослойными. Спереди крыши были оторочены золочеными досками с золотыми завитками, слепившими глаз. Сами храмы были из темного, просмоленного дерева, покрытого лаком. Каждый вход охранялся длинными изогнутыми нагами — змеями со страшными драконьими и совершенно незмеиными мордами, но с коварными, готовыми ужалить языками. Рядом с храмами стояли исполинские сказочные деревья — баньяны с широченными ветвистыми корнями. Из дальнего храма слышалось низкое пение монахов. Где-то рядом длинными очередями тарахтел обещанный отбойный молоток. Время от времени деловито сновали одетые в охровые одеяния монахи с головами разной степени выбритости. Были и паломники, желающие на время приобщиться к монашескому образу жизни. Своими белыми одеждами они напоминали мулл.
Игорь, тоже уже облаченный в белое, сидел на темно-синем матике в офисе для приема иностранных паломников вместе с двумя десятками таких же туристов из западных стран — они уже гордо могли именовать себя йогинами — и слушал молоденькую и хорошенькую послушницу Йинг, которая проводила «ориентацию», то есть рассказывала о монастырских правилах. Устав Игорь знал из отзывов на сайте монастыря: не убивать живых существ, не говорить между собой, не заниматься сексом, не заходить на сторону монастыря, предназначенную для противоположного пола, и тому подобное. Раздали таймеры, чтобы по ним отсчитывать время для медитации. По-английски Йинг говорила бойко, но с сильным акцентом, ей не давались некоторые звуки и их комбинаци, так вместо «аск» (ask), она говорила «ак», но Игорь понимал ее довольно хорошо. Йинг показала, как нужно сидеть — были две позы: одна — что-то вроде «смирно» (ноги крест накрест или на коленях для торжественных частей церемоний и медитаций), и поза «вольно» — обе ноги подвернуты в сторону и нагрузка приходится только на одно бедро, а остальные части ног отдыхают. Исподтишка оглядывая соседей — пялиться тут было не принято, — Игорь с изумлением встретился глазами с Ленкой, однокурсницей, с которой пил кофе с месяц до этого. Только Ленка здесь была снова молодая, примерно как курсе на третьем, да еще и покрасивше — видно было, что при реинкарнации буддийские боги провели пластическую хирургию экстракласса: нос сделали потоньше и поизящней и немного поднадули тонковатые Ленкины губы, но главное, глаза — зеркало души — они оставили нетронутыми; Ленкины темно-карие глаза, со зрачками настолько черными и пронзительными, что невольно буравили тебя карандашным грифелем, что бы Ленка ни говорила, остались совершенно теми же. Господи, подумал Игорь, как же Ленка вселилась в эту девицу, еще не умерев? Он не сразу поверил, когда на вопрос монашки, откуда кто, выяснилось, что девица из Аргентины. Трудно было не считать ее Ленкой. Надо ж куда ее занесло, невольно вертелась мысль каждый раз, когда он по-хулигански, исподлобья, бросал в ее сторону быстрый взгляд. «Ну вот, ты ж хотела пожить моей жизнью, вот и поживи. В монастыре».
Пошли по монастырю. Игорь старался смотреть в пол, но невольно косил глазами при виде хорошеньких тайских паломниц. При встрече с монахами полагалось кланяться — Игорь старался, но выходило не очень; желая сделать поклон поглубже, он невольно приседал головой, вжимая ее в плечи, поэтому не получалось даже обычного приветливого кивка.
— Тут мужская зона, тут женская, — слышался таратористый тайглиш Йинг, она оказалась очень шустрая — впереди мельтешили ноги, словно два смугленьких молоточка, так что Игорь едва поспевал, — здесь кухня, — виднелся ряд металлических раковин и огромных тазов для мытья посуды.
Игорь увидел довольно крупную надпись на английском на облепленном бумажками стенде рядом с кухней: This world offers no shelter. There is no one in charge[1] . Вот лавчонка, в которой можно купить всякие мелочи — йогурты, воду и даже, вот приятный сюрприз, — кофе (Игорь никак не ожидал такой вольности от монахов). А вот и та самая злосчастная библиотека — необыкновенное по изяществу и красоте белое здание с трехступенчатой крышей с розовой изнанкой, с балкончиком, мраморными ступеньками и, конечно же, нагами, покрытыми разноцветной блестящей чешуей из стеклянных камешков. Действительно, верхний этаж только для мужчин. Игорь посмотрел на европейцев, ища какие-нибудь знаки осуждения, но ничего не обнаружил.
После ориентации была встреча с учителем — аджаном. Он был молодой, лет двадцати семи, и обладал удивительной способностью при желании обращаться в камень. Несмотря на детские юго-восточные черты, было в его лице что-то монгольское, непреклонное. Концентрировать внимание нужно было на животе, следя, как он поднимается и опускается вместе с дыханием. Когда Игорь узнал об этом, в нем всколыхнулось привычное потребительское негодование — почему на сайте ретрита не предупредили?! — ведь в тех пособиях по медитации, что он читал, везде писали, что концентрировать внимание нужно на носу, и у него уже даже кое-что начало получаться. Внутри жгла мысль, что он (опять, в который раз) сделал неверный выбор — надо было узнать, какие техники где используются, прежде чем определяться с ретритом. Господи, сколько же каждый раз возникает параметров, разве за всеми углядишь? Но Игорь кое-как успокоил себя тем, что расспросит об этом аджана; к тому же, подумал Игорь, успею я еще добраться до ретритов с обычной техникой, а тут своя школа, уникальный экспириенс. Как-то же они здесь просветляются и с животом. Про буддизм и про смысл происходящего аджан не рассказал, как и предупреждали в рецензиях, но Игоря это нимало не беспокоило — всю матчасть он уже и сам до этого хорошо освоил.
Группа нестройными кучками пошла в небольшой павильон, где должна была состояться Церемония Открытия, то есть принятие девяти монашеских заповедей на время пребывания в монастыре. У монахов было всего пять заповедей, главное отличие состояло в двух — не есть твердую пищу после полудня и не заниматься сексом (даже с самим собой, как понял Игорь, хотя прямо об этом не говорилось). Мирянам же возбранялось лишь практиковать «неправильное сексуальное поведение», что бы под этим ни понимали те, кто писал кодекс.
На возвышении сидел главный аджан, настоятель монастыря, в очках с толстой оправой, с очень широкими бровями. Вид у аджана был насупленный, даже слегка обиженный; он сидел, ни на кого не глядя, погрузившись во что-то свое. Голова его была покрыта мелким и поредевшим седоватым ежиком. Справа от него располагался буддистский алтарь метра в полтора с большой сверкающей золотом статуей Будды и многочисленными позолоченными статуэтками будд в разных позах — на каждый день недели — по всему алтарю, с вкрапленными повсюду свечами и чашами с цветками лотоса. Пахло благовониями. Живые элементы алтаря — цветки лотоса — так органично сочетались с неживыми — чашами, статуэтками, свечами, и вдобавок, колеблющиеся огоньки свечей и игра отражений придавали этому всему какое-то внутреннее движение, что создавало полное впечатление, будто алтарь — живет какой-то своей жизнью.
Слева, примерно на метр ближе к группе, боком к учителю сидел на коленях молодой аджан со сложенными лодочкой ладонями на груди. Голова у него была гладко выбрита и блестела от алтарных отсветов. Каждый по очереди подходил к алтарю с медной чашей в руках, в которой белели влажно-нежные цветки лотоса, становился на колени, делал три поклона Тройной Драгоценности: Будде, Дхамме — учению и Сангхе — общине, а затем застывал с протянутой к учителю чашей. Насупленный учитель, все так же ни на кого не глядя, с начальственным хмурым недовольством, будто выговаривая кому-то, а не давая благословение, с минуту тихо бормотал на пали. Потом молодой учитель делал знак, нужно было поднять чашу ко лбу, дотронуться до него и сделать подношение — поставить чашу на алтарь, а затем перебирать коленями назад — поворачиваться к Будде ступнями — большой грех.
Потом все, кроме молодого аджана, сели в позу «вольно» и началась неформальная часть. А тот, прикрыв глаза и уже окончательно окаменев, так и продолжал стоять на коленях с выражением смирения, сквозь которое, однако, проступала его монгольская непреклонность, будто преклонялся он не перед учителем, а перед неизбежностью самого порядка вещей. Лицо у него было совершенно восковое и неподвижное, как из Музея мадам Тюссо. Шумел вентилятор. Было жарко. Игорю казалось, что с молодого аджана сейчас начнет капать воск и даже, может быть, весь аджан оплавится и стечет, но что точно останется, так это тот невидимый стержень, что был в нем, что составлял его суть, его непреклонность. Может, это будет просто белый сверкающий столб.
А старший учитель неожиданно сделался мягким и ласковым — расступились насупленные брови, словно сильным быстрым ветром разогнало облака и внезапно проступило и согрело солнце. Даже широченные его брови стали как будто тоньше, деликатней. Он говорил про то, как важно быть в моменте «здесь и сейчас», осознавать в нем себя, свое тело, свои мысли, чувства; осознанность необходима не только во время формальных медитаций, но и в каждый момент здесь; медитацией может быть что угодно, любое действие, в котором присутствует осознанность — принятие пищи, прогулка, подметание двора — так, одна монашка достигла просветления, стирая белье. Медитация откроет доступ к вашей внутренней свободе и вы познаете, что такое независимость от внешнего мира. Время, что вы проведете здесь, — это школа независимости. С помощью медитации вы очищаете свой ум от мешающих чувств — злости, страха, привязанностей, а чистый ум приносит радость. Но если вы ощущаете мешающие чувства, не боритесь с ними, а просто наблюдайте за ними со стороны.
Учитель то делался серьезным, то расплывался в улыбке. Голос у него был мягкий и ласковый, с сильным акцентом, так что Игорь понимал далеко не все, ориентируясь по ключевым словам. Порой Игорь переставал вслушиваться в смысл и просто наслаждался звуками голоса учителя, словно журчанием воды, медленно наливаемой из кувшина. Иногда учитель шутил.
— Зачем вы здесь? — улыбаясь спрашивал он. — Ужина нет. Вечеринок нет. Мальчикам с девочками общаться нельзя.
Все в группе заулыбались, кто-то даже тихо рассмеялся. Только молодой аджан так ни разу и не дрогнул, а продолжал стоять статуей, словно Будда на алтаре, с закрытыми глазами и абсолютно непроницаемым лицом, будто его здесь не было, будто его вообще не касалось происходящее. Вот это выучка, не переставал восхищаться Игорь. Это было очень непривычно — в мире, откуда он приехал, когда начальник шутил, подчиненным нужно было, если не смеяться, то как минимум тактично улыбаться.
— Это хорошее место, чтобы скоротать пару недель, — продолжал переливаться голос учителя. — А можно и месяц. Или жизнь. А можно и парочку.
Молодой аджан был все так же недвижим.
И началась монастырская жизнь с неизменным боевым набором йогина — таймером, бутылкой воды и матиком для медитаций. Вдохновленный встречей с учителем, Игорь ощущал невероятный подъем и решимость погрузиться в медитацию. Мест для них было полно — Игорю хотелось медитировать и в храме возле ступы, и в библиотеке, и в дальнем храме с удивительной крышей из ярко-красного дерева. Игорь начал с деревянной галереи храма возле ступы — он представил, как классно будет ощущать босыми ногами гладкие каменные плитки нежного салатового цвета, которыми был выложен пол в галерее.
Двадцать минут ходячей медитации, пиканье таймера, затем двадцать минут сидячей, опять таймер, небольшой перерыв, можно сходить набрать воду из кулера, затем все по новой. Народу вокруг было много, отовсюду время от времени пикали таймеры. После каждого сеанса Игорь сразу же хватался за свой, чтобы поскорей его выключить и не мешать другим. Когда чей-то таймер все продолжал и продолжал пищать, Игорь чувствовал легкое покалывание в висках и думал, ну как же так, почему они не думают о других, это же так легко — просто нажать на кнопку. Конечно, он понимал, что это неправильно и даже досадовал на самого себя, но, увы, в полном соответствии с его убеждениями, что понимание ничего не дает, виски продолжали покалывать. Гудели вентиляторы. Рядом белые фигуры шагали, сидели и делали простирания — медленные поклоны, когда внимание сосредоточено на теле в движении. Иногда Игорь видел вышагивающую Ленку, она раскачивалась взад-вперед; высокая и тонкая, она походила на цаплю. Ленка высоко поднимала ногу и делала большой полукруг, крутя педаль невидимого велосипеда, после чего медленно опускала ступню, держала ее какое-то время на весу, затем касалась пола пальцами ноги, будто пробуя тоже незримую воду, а в конце ускоряла темп и шлепала всей ступней о плитку. Издалека раздавалось стройное пение монахов, их не было видно, они жили своей жизнью. Достижение состояния «здесь и сейчас» оказалось делом чрезвычайно трудным (это Игорь знал и по прошлому опыту медитаций дома, так что сюрпризом для него это не стало) — мысль постоянно улетала в какие-то дали. Игорь то заново переживал разные обиды, причем порой такие мелкие, что становилось даже стыдно за самого себя, за такое отсутствие широты души и благородства («Господи, сколько во мне всякого говна», — тяжело вздыхал Игорь), то, наоборот, вспоминал свои успехи, снова и снова прокручивая в памяти победные моменты, тоже, иногда довольно маленькие и не заслуживающие такого внимания, то просто соскальзывал во вневременные, параллельные пространства размышлений. Кроме того, и физически это было очень утомительным — уже через пару часов Игорь ужасно устал — ломило спину, огнем горели связки и суставы, в затекших ногах переливалась с места на место боль, а ноги, особенно ляжки, постоянно дрожали мелкой дрожью, будто налитые теплым бараньим жиром. Надо же, сколько, оказывается, в ногах мелких ненатренированных мышц. Через два часа начало дрожать лицо, стала прыгать челюсть, и Игорь почувствовал, что язык его, словно большая шершавая подушка, как будто набух, его некуда было девать, он постоянно мешал, и его нужно было все время куда-то перекладывать. Он никогда так явственно не ощущал свой рот, и эта острота ощущений ему была хоть и любопытна, но неприятна.
Иногда мягко всплывал синтетический ксилофонный звук, как на железнодорожном вокзале, и слышалось объявление на тайском. Это было очень забавно — старинный монастырь, и такой современный вокзальный звук — казалось, после него раздастся гулкий с эхом женский голос: поезд до станции Кирилловское отправляется в 18.15 со второй платформы, левая сторона.
Игорь ждал пяти часов как манны небесной, чтобы сделать длинный перерыв, к этому времени Йинг попросила подойти к офису. Наконец на его часах Apple Watch высветилась-таки заветная цифра, и Игорь встал и побрел к офису. Там всем раздали по маленькому картонному пакетику соевого молока. Игорю казалось, что ничего вкуснее он в жизни не пил. Сладковатый вкус молока мягко обволакивал шершавую подушку языка.
После перерыва Игорь вернулся к медитациям, перебазировавшись внутрь храма. И вдруг через час у него стало получаться. К тому моменту Игорь, что называется, уже еле ноги волочил — он с трудом отрывал прямую, как ходуля, ногу и после короткого рывка, так что пятка лишь чуть-чуть приподнималась над землей, бросал ее вперед, шлепая плоской дрожащей ступней о деревянный пол. Сидячую медитацию приходилось делать, опираясь о стену храма, до того болела спина; в ней будто бы торчал накаленный докрасна железный стержень, прожигающий изнутри. Стержень этот был не твердый и непреклонный, как у аджана, а вихляющийся и норовящий согнуться дугой. Мир вокруг стал какой-то чужой, отстраненный, чего-то в нем не было. Внутри ничего не откликалось — не было ассоциаций, не было того, чтобы что-то нравилось, а что-то не нравилось, внешний мир превратился в простую совокупность сигналов, фиксировавшихся организмом.
— В НЕМ НЕТ МЕНЯ, — вдруг осознал Игорь.
Он устал, как бывало уставал в детстве, когда ходил за грибами. После многих часов поисков красных, белых, подберезовиков, груздей, сыроежек, сопровождавшихся восторгами, когда завидев кирпичную головку, он пробирался к нему дрожащими от нетерпения руками с ножиком сквозь нежно-зеленый мох, и горькими разочарованиями, если, перевернув срезанную ножку, он обнаруживал, будто наколотые тоненькой иголочкой, крошечные оспинки червоточин; Игорь совершенно изможденный плюхался на первый попавшийся пенек, понимая, что он забрел куда-то черт знает куда, в незнакомую чужую глушь, так что было страшно подумать, как он выберется отсюда, если бы для страха оставались силы. Игорь сидел и тупо смотрел на черные резиновые сапоги или на покрытую корками ржавчины сосну. Уже не радовала корзинка, полная грибов, он просто сидел и смотрел на эту сосну без всякой мысли, без всякого участия. Только тут было еще кое-что: Игорь устал от самого себя, от своих мыслей, своих обид, злости, раздражения. За весь день он пережевал их неисчислимое количество раз. А человеческого общения — самого сильного из возможных раздражителей — не поступало, в этом и заключался смысл обета молчания. И тут-то как раз пришло то состояние безучастного наблюдения, о котором он читал в книжках, только здесь он не тупо смотрел на сосну, а следил за своим дыханием и движениями.
«Вот для чего нужен такой интенсивный тренинг!» — пронзило Игоря. Нужно устать до такого изнеможения, когда сил на мысли не остается их хватает только на то, чтобы следить за дыханием или безучастно наблюдать подымающуюся и опускающуюся ногу. Он растворился в движениях живота сначала около пяти, потом десяти, потом пятнадцати дыханий подряд, ни разу не улетев мыслью. Правда, когда удалось сделать это раз двадцать, нахлынула радость и гордость за себя, а вместе с ними откуда-то вынырнул внутренний рассказчик и стал мешать, захотелось раструбить на весь свет о своем достижении — вот оно, наконец-то получилось, я понял, как это делается! Концентрация сразу пропала. Но Игорь снова сосредоточился и вернул внимание на живот, затыкая непрошенного хвастуна-рассказчика, и так они попеременно боролись за внимание…
Уже стемнело, когда Игорь, еле передвигая ноги, доплелся до своей пышущей жаром комнатки и включил вентилятор, черным лакированным шмелем сидевший вверху комнаты. Тот загудел и стал медленно ворочаться в разные стороны, обдавая Игоря спасительным ветерком. Комнатка была хоть и спартанская, но довольно уютная, с белыми чистыми стенами, так что согласие Игоря мириться с любыми трудностями здесь осталось невостребованным — зная свою слабость по части апартаментов, Игорь долго морально готовился к ретриту, рисуя в голове самые ужасные варианты и внутренне смиряясь с ними. Игорь медленно сел на койку и, тихо охая, осторожно, будто разбирая части складного инструмента, разместил себя на кровати, отвернулся к стене и тут же заснул.
В четыре утра разбудил звук гонга, каждый удар протяжно гудел низким налитым басом, буммм, бумм, буммм. Как ни странно, несмотря на короткий пятичасовой сон, Игорь проснулся отдохнувшим и свежим и быстро трансформировал свое тело из лежачей формы в сидячую. Уродливый ярко-красный пластмассовый будильник огромных размеров, словно гордящийся своим безобразием и выставляющий его напоказ, не понадобился. Будильник этот напомнил ему пору студенческой молодости, он уже и забыл, когда в последний раз таким пользовался, настолько привык к телефону. Но телефон он сдал.
«Что ж, продолжим», — бодро подумал Игорь, к нему вернулся его вчерашний энтузиазм, усталости совершенно не чувствовалось, что тоже было странно, учитывая, как он вчера уработался. Настрой у Игоря был боевой, он готов был к новому трудовому дню во имя очищения ума и обретения внутренней свободы.
Игорь вышел в сырой сумрак утра. Было тепло. Птицы где-то вверху кричали громко и резко. Вдали светло-серые, окутанные туманом фигуры, кучками ныряли в подвальчик в библиотеке. Предстояла групповая молитва и медитация, потом опять — индивидуальная. По дороге в библиотеку Игорь прошел мимо высокой золоченой статуи Будды. Взглянув наверх, Игорь увидел, что Будда как будто бы даже улыбается, приветствуя его усилия на пути Просветления. Настроение было отличное. Даже какая-то птица без конца долдонила что-то очень похожее на «окей».
После медитации был завтрак. Когда Игорь, еле донеся тяжеленный поднос с едой, бухнул его на черный лакированный стол с ветвистыми ногами из толстых сучьев, он бы, конечно, с радостью тотчас же накинулся на тайские яства (еда здесь была великолепная, даже европейские рецензенты-придиры это признавали), но делать этого было нельзя. Сначала надо было прослушать благословение еды, которое через мегафон совершал заунывным голосом монах откуда-то издалека. Все сидели и терпеливо ждали. Благословение продолжалось минут двадцать. Возникла пауза. Игорь уже хотел схватить вилку и наброситься на Пад Крапу Моо Саап, но не тут-то было. Вступила монашка и старым неприятным голосом стала читать еще какую-то молитву. «Господи, конца и края этому нет», — сердился Игорь, он почувствовал себя Каштанкой, из которой на веревочке вытянули уже проглоченную колбасу. А монашка все продолжала вытягивать жилы, что-то тихо, по-стариковски, бормоча, то на пали, то на тайском. Возникали паузы, когда Игорь надеялся, что уже все, но она снова начинала свой бесконечный речитатив. В животе свербило. Игорь медленно втягивал в себя воздух и еще медленнее выдыхал его через нос, стараясь справиться со злостью. В какой-то момент, когда Игорь думал, что это — очередная пауза, тайцы вокруг начали есть, похоже, они все понимали. Игорь накинулся на еду. Еда была остывшая, но ему было не до того, он с жадностью глотал куски огненного от перца мяса, нейтрализуя его местным фиолетовым рисом, соленые и острые гороховые стручки. Игоря не поразило обилие мясных блюд, он уже читал, что хотя убийство любого живого существа грех, в Таиланде монахи беспрепятственно наслаждаются плодами чужих преступлений — едят мясо. В свое время это его удивило: будто монахи сами не воруют, но охотно пользуются краденым. Но, как он сам недавно отчитывал европейских зазнаек, в чужой монастырь…
Опять — удивительное дело — несмотря на то, что Игорь, стремясь наесться впрок, набил пузо тайскими деликатесами, тяжести в животе совершенно не чувствовалось. «Интересно, — продолжал удивляться Игорь, — что-то тут, правда, такое есть, что привычные законы не работают — спал мало, а привычной ломоты от недосыпа в теле ни следа, накануне устал как собака, а проснулся абсолютно свежим, объелся за завтраком, а никакой тяжести».
После завтрака началась уборка территории рядом с их домиками. Весь пол был засыпан малюсенькими зелененькими листиками, так плотно прилипшими к поверхности, что их было трудно отодрать от каменных плит, и широкими изогнутыми листьями другого дерева, настолько жесткими, что, когда Игорь гнал их по плитам, раздавался неприятный царапающий звук, зато убирать их было легко. Игорю попалась плохая метелка — он чиркал и чиркал об пол редкими сухими прутьями какого-то плотного южного дерева, но зелененькие листочки намертво влипли в камень, будто приклеенные.
Игорь косился на других и не поспевал. Ему было ужасно неловко, ему казалось, что все только и думают о нем, об этом медлительном русском, который все возится и возится со своим маленьким участочком. Остальные уже сгребали листья в кучки, а Игорь все еще лихорадочными быстрыми движениями царапал взад-вперед редкими прутьями плитку — все никак не мог отодрать эту тонкую шелупонь, она застревала между плит, как еда между зубов. Белая одежда липла к телу, то и дело приходилось отрываться и стирать со лба пот. И вот подоспела подмога. Двое учеников, разделавшись со своим участком, пришли на помощь Игорю со своими первоклассными, плотными метлами. Игорь чувствовал к ним несказанную благодарность, он улыбался и раскланивался, как глухонемой. Во рту ворочалось и пыталось вырваться наружу громкое улыбчивое «thank you!», приходилось прямо-таки чуть ли не рот закрывать рукой, чтобы ничего не выскочило. В два счета все было убрано.
Проходя мимо офиса, Игорь увидел большой рюкзак. Ага, кто-то уже сваливает, подумал Игорь, и стало даже как-то радостно, хоть и немного неловко, что кто-то уже сдался, а вот он выдержал.
В этот день Игорь решил поискать место, где было бы поменьше народу — достали пикающие таймеры, постоянное мельтешение других людей вокруг, так что во время ходьбы постоянно нужно было следить, будто водителю, чтобы ни в кого не врезаться. И тут Игорь вспомнил про второй, запретный для женщин, этаж библиотеки.
Игорь быстрыми широкими шагами двинулся в сторону библиотеки, чувствуя, как при каждом взмахе ноги на колене натягивается ослепительно-белая брючина — солнце уже жарило вовсю. При каждом шаге Игорь наступал на свою съежившуюся южную тень. Ярко сиял на солнце золоченый Будда. Он улыбался. Из-за густой, темной зелени праздничными бело-розовыми пятнами проступала библиотека.
Оставив шлёпки у входа внизу, Игорь с сильным свистящим звуком втянув в себя воздух от боли, проскакал с пятки на носок по раскаленному мрамору к спасительной тени у дверей в библиотеку. Внутри несколько белых фигур медленно передвигались по выложенному плитками полу, вдоль стен чернело несколько тайских голов. Была и пара монахов в охровых одеяниях. Украдкой оглядев присутствующих, Игорь увидел трех иностранцев своего призыва — двух долговязых шатенок и маленького светлокудрого паренька. Ему стало неудобно, что он использует свою «мужскую привилегию» и идет на «сексистский» второй этаж; ни на кого не глядя, Игорь быстро проскользнул к лестнице наверх. Перила лестницы на второй, «мужской», этаж, тоже были в виде чешуйчатых, сделанных из блестящих камешков, нагов. Даже если демоны и прочая нечисть одолеют первых нагов и ворвутся в библиотеку, их должна остановить вторая линия обороны.
К радости Игоря наверху никого не было. Он решил осмотреться. Все тут было какое-то чудное — к примеру, шкафы были не прямоугольные, а сужались кверху, как трапеции. Видно было, что шкафы — старинные: затертое темное дерево украшено слишком тонкой и подробной для наших дней резьбой. Книги в шкафах тоже были странные — ярко-желтого цвета, — судя по числу и одинаковости, какая-то энциклопедия. Удивительным было и то, что на канареечных корочках чернели не тайские буквы, а китайские иероглифы. В их ярком праздничном цвете напрочь отсутствовала внушительность Библии, Торы и вообще книг, посвященных основательным материям. Это было вызывающим — всем серьезным книгам полагалось быть черными, на худой конец, коричневыми, в любом случае тусклых неярких расцветок. И в довершение ко всему, они были еще и новенькими, какая уж тут солидность? Игорь вынул одну из книг, раскрыл — в нос ударил аромат типографии и раздался хруст свежеотпечатанной книги — и бегло пролистал. Струились сверху вниз столбцы китайских иероглифов. Надо же, выходит, и в Китае живут и творят мудрецы местной монастырской традиции. Да еще и шлют сюда свои размышления — по углам были разбросаны коробки с вездесущей надписью — «MADE IN CHINA». Или они тоже тут все аутсорсят в Китай, как и весь остальной мир?
На пол из темно-коричневого дерева со светлыми прожилками Игорь обратил особое внимание, ведь по нему шагать и шагать; проведя по дереву босой ногой, Игорь ощутил приятную гладкость.
В этот день концентрироваться получалось лучше — где-то через полтора часа Игорь повторил вчерашние успехи, а потом и превзошел их — тридцать, сорок дыханий подряд, ни разу не сбившись. И конечно же, пришлось опять бороться с внутренним хвастуном, норовившим рассказать чуть ли не всем знакомым о его достижениях. Как и вчера, все тело болело, ныло, ломило и затекало — правда, Игорь обнаружил связь: чем сильнее болело тело, тем ближе было освобождающее пиканье таймера; он следил за подымающимся и опускающимся животом, и где-то позади плыла мысль — «ничего, ничего, таймер близко».
А еще Игоря периодически тревожила мысль, правильно ли он все делает — что, если он следит за дыханием как-то не так, не на том месте живота концентрируется, и даже, когда получается, достаточно ли глубока его концентрация, а что, если он вообще идет не в ту степь и все его усилия напрасны? Но Игорь гнал от себя эту мысль — делаю, как делаю, надо принимать себя, сказано же — надо просто наблюдать, вот я и наблюдаю, сейчас как раз наблюдаю свою тревогу и опасения.
В три часа был report — ученики должны были обсуждать с учителем свой опыт медитации. Report происходил в том же павильоне, где вчера была Церемония Открытия. Настоятеля не было, и Игоря кольнуло в сердце — как всегда ему нужно было самое лучшее — если уж аджан, то непременно самый опытный и мудрый, всем аджанам аджан. Интересно, куда подевался тот старый, мелькнуло у него в голове, — что-то филонит, послал вместо себя молодого, он, конечно, крут, но все-таки такого опыта у него, разумеется, нет. Игорь привычно тяжело вздохнул.
Но хоть аджан был и молодой, важности ему было не занимать, он сидел высоко и надменно, как монгольский хан, весь обложенный какими-то темно-бордовыми атласными подушками. От былого смирения не осталось и следа, одна непреклонность. Казалось, он теперь наслаждается своим единоличным статусом Учителя. Лицо у него было не такое мертвенно-восковое, как накануне, в него впрыснули немного крови. Разговаривал аджан тоже свысока и даже как бы немного насмешливо, а заканчивал разговор тем, что опускал взгляд и обращался в камень. Это означало, что пора уходить. Каждый ученик сначала брал с круглого стола, стоявшего неподалеку от входа, свой табель, где в одном столбце были проставлены дни, а в столбце рядом — количество часов, намедитированных учащимся в этот день (еще при поступлении заполняя анкету, Игорь узнал, что медитация тоже измеряется в часах, как налетанное время у летчиков, и, отметив кружочком цифру «1» — «от 0 до 200 часов», понял, что стоит, как сказал бы профессор Преображенский, «на самой низкой ступени человеческого развития»), подходил к коврику напротив алтаря, становился на колени и сначала делал три поклона Тройной Драгоценности: Будде, Дхамме и Сангхе, а затем, перебирая коленями по коврику, добирался до учителя. После поклона учителю начинался сам report. До Игоря доносились куски отчетов других учеников, и Игорь завидовал их успехам. То, что буддистские монахи способны на все, чуть ли не на остановку дыхания и левитацию, Игорь знал из популярного фольклора. А вот то, что кому-то из иностранцев, таким же новичкам, как и он, пусть и дней на десять больше находившимся в монастыре, удается медитировать по двенадцать часов в день по часу за каждый заход, казалось невероятным. «И как им это удается? — завидовал Игорь. — Как у них спина не отвалится, башка не лопнет от концентрации?» Иногда, а именно с девушками, довольно быстро заметил закономерность Игорь, аджан начинал говорить о буддистских понятиях, знакомых Игорю по книгам.
— Вам известна концепция non-self?[2] — спрашивал монах у девицы с роскошными каштановыми волосами, ниспадающими по белым одеждам.
Игорь не слышал ее ответа, очень уж тихо он прозвучал, но ужасно захотелось вытянуть вперед руку, как когда-то на лекции, и сказать: я, я знаю! Миниатюрная китаянка, чья очередь была перед Игорем, чрезвычайно прилежно отвесила поклоны Тройной Драгоценности и столь же прилежно, как хорошенькая маленькая ученица, склонила голову перед аджаном, застыв на несколько секунд, прежде чем поднять ее (во оно как — Восток, промелькнуло у Игоря в голове). Игорь следил за ее изящными движениями и не мог оторвать взгляда от ее тоненьких ножек с аккуратненькими выгнутыми пяточками, обращенными к нему. Аджан что-то тихо спросил, и маленькая китаянка еле слышно, как котеночек, пискнула в ответ «a little»[3]. По этой стандартной фразе Игорь понял, что аджан спросил ее, говорит ли она по-английски. «Немного?» — слегка передразнивая, переспросил аджан, и на его лице появилась снисходительная усмешка. Игорю это не понравилось. Правда, неприятное впечатление тут же было перекрыто восхищением, когда аджан бегло затараторил по-китайски. Наконец, очередь дошла до Игоря, и он смог задать свой долгожданный вопрос, почему здесь принято концентрироваться на животе, а не на носу, как советуют в книгах. И мельком обмолвился, что дома он уже медитировал, концентрируясь на носу, и даже достиг кое-каких успехов. Игорь втайне питал слабую (а такую ли уж слабую?) надежду, что он сейчас все объяснит и для него сделают исключение — ну, раз уж вы привыкли концентрироваться на носу, так уж ладно, продолжайте.
— На животе — концентрация глубже, — внимательно и твердо посмотрев на Игоря, ответил аджан. — Сколько часов медитировали вчера и по сколько минут?
— Семь часов по двадцать минут, — ответил Игорь.
— Делайте восемь. По двадцать пять минут.
Аджан, блеснув гладко выбритой головой, опустил взор и застыл. Разговор был окончен.
Около шести, когда Игорь сидел, уже ничего не соображая от усталости, вентилятор опрокинул пустую бутылку для питьевой воды, загнал ее в угол и стал болтать туда-сюда, перекатывая по звонкому деревянному полу. Раньше Игорь бы непременно прервал медитацию, да все что угодно, и кинулся бы за бутылкой — она же своим шумом мешает другим практиковать! А тут вдруг, неожиданно для него самого, у него даже ничего не шевельнулось внутри, он даже не открыл глаз, чтобы посмотреть, что там, а все так же продолжал спокойно сидеть, только внимание сместилось с живота на бутылку; он сидел и внутренне следил за звуками ее движений; это было необыкновенно интересно — бутылка то громко стучала, то слабо шуршала, то на мгновение замирала, и тогда Игорь ощущал каждую секунду этого замирания… С необыкновенной ясностью перед глазами возникла картинка — он, Игорь, маленький, классе в третьем, стоит и смотрит, как на фонтане крутится и подпрыгивает мячик, это так завлекательно, что он не может оторваться, и вдруг откуда-то врезается мамин голос: Игорь, Игорек, я тебе кричу, кричу, и тут же картинка исчезла, ударила боль — мама, мама, где ты… А через несколько мгновений исчезла и боль, он опять то следил за своим дыханием, то слушал бутылку, и все так же — ничего, никакого позыва встать, что-то сделать, Игорь просто безучастно слушал бутылку, мешает она кому, нет, ему было совершенно все равно. И внезапно из неведомых глубин поднялась мысль: Я ПОЗВОЛЯЮ ВЕЩАМ БЫТЬ, и тут же: Я ПОЗВОЛЯЮ СЕБЕ БЫТЬ. И все его существо пронзила острая радость — вот оно, вот что означает быть свободным!
Когда вечером Игорь на нетвердых дрожащих ногах, внутренне охая, доковылял до лестницы со второго этажа библиотеки, он первым делом, по-стариковски, схватился за перила — нага и, начав спускаться, скользнул рукой по его шершавой, чешуйчатой поверхности. И тут же остолбенел. Ладонь его будто вся превратилась в сплошное нервное окончание, и ощущения от прикосновения к нагу были такими восхитительными, что у него по телу пошли мурашки, а его объяло какое-то бесконечно приятное томление. Вот это да! Игорь медленно и глубоко вдохнул и медленно же выдохнул воздух, чуть не замычав от наслаждения. Его охватило сильнейшее чувство благодарности к нагу, словно тот был живой. Он стоял и вновь и вновь водил ладонью по нему, чувствуя его каждой клеточкой ладони, он даже закрыл глаза, чтобы отсечь лишние сигналы и сильнее сосредоточиться на ощущении. Блин, это все работает! Это — не просто книги, не просто обещания, всего второй день — и такие ощущения, такой кайф! Когда волна наслаждения немного схлынула, Игорь продолжил спуск, скользя ладонью по волшебному, дарящему негу, нагу. Спустившись, он еще какое-то время гладил его, а потом, окрыленный, побрел к своему домику. В деревянном ярко освещенном храме, расположенном рядом с темной громадой утратившей праздничные краски библиотеки, он увидел монахов, они повылезали, как мотыльки на фонарный свет: кто-то из них медленно шагал, высоко поднимая ноги, кто-то сидел неподвижным темным силуэтом внутри галереи. В ночной теплой тьме звенели цикады, беспрерывно квакали древесные лягушки, было шумно. Игорь поднял взгляд на желтеющего в искусственном свете Будду и испытывал такое чувство благодарности, что у него аж перехватило дыхание. Будда улыбался в ответ отзывчивой, все понимающей улыбкой.
Игорь уже четвертый день находился в монастыре. Как всегда, несмотря на пятичасовой сон, он встал свежим и отдохнувшим. Режим в монастыре казался ему даже не идеальным, а просто-таки единственно правильным. Когда и вставать, как не в четыре утра? И зачем есть после десяти тридцати? Ну, разве выпить соевого молока ближе к вечеру, и хватит. Многие монахи активно догонялись по вечерам всякими сиропами, колой и прочими жидкими калориями, чтобы обойти запрет на принятие твердой пищи после полудня, но Игоря нисколько не мучил голод, которого он так опасался в первые дни, — все его совершенно устраивало. Восемь ноль-ноль, а столько уже всего сделано! Проделаны все утренние обряды — это раз, произошло принятие вкусной и здоровой пищи за завтраком — это два, постирана и развешена смена белых одежд — это три, ну и, конечно, самое важное — можно записать себе в план-график налёточасов два часа хорошей, качественной медитации. Обо всем этом, сытый и довольной, рассуждал Игорь, когда они после завтрака в белых рубашках навыпуск — ни дать ни взять — Левины на сенокосе, дружно махали метлами. Никто не издавал ни звука, но люди кланялись, приветствуя друг друга, кивками давали понять, какой участок они собираются убрать, или просто улыбались, и все это создавало атмосферу незримой и таинственной солидарности и единения. Где-то рядом, наблюдая за этим и одобряя, громкая южная птица с преувеличенным надрывом беспрерывно кричала, что все — о’кей. Игорь, как всегда, не поспевал за другими, но чувствовал не стыд, а какое-то уверенное и безразличное спокойствие. Неторопливым размашистым движением он махнул метлой по плитке, гоня листья в сторону образовавшейся, уже довольно приличной кучки, и вдруг услышал голос внутри себя: «Да куда ты торопишься? Помнишь, главный аджан рассказывал, как одна монашка достигла просветления, стирая белье? Будь в моменте. Здесь и сейчас, бро, здесь и сейчас, расслабься, куда спешить? Ну не уберешь ты эти листья вовремя, и шо? Ну уберешь потом, не в этой, так в следующей жизни. Или через жизнь. Или через парочку», — звучал у Игоря голос в голове, слегка пародировавший расслабленную южную ленцу. В голосе слышалась спокойная уверенность шарлатана, которой у Игоря никогда не было.
— Ну ты даешь, — ответил Игорь неизвестно откуда взявшемуся голосу, — как ты гладко все рассказываешь, уже можно в Питере школу какую-нибудь открывать, что-нибудь типа «Радость чистого ума», людей разводить, сидеть в белых одеждах и рассказывать про «здесь и сейчас» и прелести незамутненного восприятия.
С таймером на шее, с матиком под мышкой и с бутылкой воды в руке Игорь шел в родную уже библиотеку, как всегда наступая на крохотную головку собственной тени. «Я иду по головам», — подумал Игорь и рассмеялся полным, радостным смехом своей не слишком остроумной шутке — Игорь знал это, но было пофиг. В нежно-голубом небе тяжелыми белыми валунами развалились облака. Рядом крошечным крахмальным платочком пропорхнула бабочка. Жара была в самом разгаре, одежда липла к телу, и Игорь вдруг подумал, что за все это время он не только ни разу не страдал от жары, но даже о ней и не вспомнил. То ли потому, что здесь нигде не было термометра, а может, просто потому, что здесь никто не жаловался и некому было жаловаться. Подул легкий ветерок, щекоча листья деревьев, отчего те пошли волнами мелкой ряби, и внизу широкая брючина — почти клеш — тронула голень, и это прикосновение было удивительно приятным. Игорь остановился и услышал, как булькнула вода в бутылке. Звук бульканья был необычен и интересен. Игорь взмахнул бутылкой. И опять — такой яркий и совершенно новый звук. Игорь будто впервые в жизни услышал, как булькает вода. Он посмотрел на бутылку и увидел, как внутри нее играют солнечные зайчики. «Хочу еще!» — потребовал Игорь и снова зашагал к библиотеке, болтая бутылкой, глядя на игру солнечных зайчиков и слушая причудливые звуки, спрятанные в ней. Он уже не был, как вчера, охвачен восторгом новизны, а просто шел и смотрел, и слушал. Он опять, как в ту секунду с фонтаном, ощущал себя ребенком, которому все интересно. На душе было чисто и радостно.
В библиотеке с места в карьер Игорь сразу включил всю свою концентрацию; теперь, когда он видел реальные результаты медитации, ему хотелось идти все дальше и дальше. Он шел будто сквозь джунгли, безжалостно отсекая все мысли, как лианы вокруг, и випассана была его мачете. Это было тяжело — прорубать себе путь через джунгли. Но Игорь справлялся. Только на горизонте появлялась какая-нибудь мысль, как тут же Игорь слышал голос внутри, но не тот южный, расслабленный, а другой — молодой, четкий и резкий, — он звучал командно и громко, загоняя под лавку еще не окрепшую мысль, а заодно затыкая краснобая-рассказчика. Игорь следил, как его живот движется вверх-вниз, а все мысли-мыши сидели по углам и пикнуть не смели, пока какая-нибудь из них опять не пыталась высунуть нос, и тогда Игорь снова слышал резкий, немного сердитый голос: «Потом!», и вновь уходил в дыхание.
И вот — победа! Все сорок пять минут, отмеренные таймером, прошли, а Игорь ни разу не сбился. И все-таки что-то внутри не выдержало, выплеснулось. Как только запикал таймер, рассказчик-хвастун, до поры до времени сидевший поджавши хвост, вскочил, и Игорь понял, что лучше дать говоруну высказаться — уж больно долго, бедняга, молчал, ерзал, маясь с кляпом во рту, не в силах трубить на весь мир о достигнутых успехах. Все равно не успокоится и будет мешать во время следующего сеанса. Да разве и по силам Игорю было его сдержать, когда покорена такая высота? Игорь схватил ручку и торопливо дрожащей рукой записал, одновременно с радостью и страхом, — а вдруг ему больше не удастся повторить это рекорд? ТЫ МОЛОДЕЦ!!!! ТЫ МОЛОДЕЦ! ТЫ МОЛОДЕЦ! ТЕБЕ УДАЛОСЬ, УДАЛОСЬ, УДАЛОСЬ! НЕ БОЙСЯ, НЕ БОЙСЯ, НЕ БОЙСЯ!! ТЫ УЖЕ ПОБЕДИЛ, ТЫ УЖЕ ПОБЕДИТЕЛЬ, ТЫ УЖЕ ПОБЕДИТЕЛЬ, НЕ БОЙСЯ, РАССЛАБЬСЯ!
И откинулся на матике, прочертив ногами шумные, визжащие линии. В висках колотила радость победы.
А через пять минут Игорь уже медленно ходил, будто отмеряя какой-то неизвестный надел, по теплому темному лакированному полу библиотеки. Краем глаза он увидел, что метрах в десяти от него, по другую сторону лестницы, сидит молодой монах в очках с гладко выбритой головой. Игорь и не заметил, как тот вошел, вернее, во время прошлой медитации он слышал шаги, но ему удалось не отвлечься на них. Снова таймер. Игорь почувствовал, что он ужасно изнемог, не было уже ни прежней радости, ни возбуждения, одна сплошная усталость. Он медленно сел, опираясь спиной о стену, и от нечего делать стал считать, сколько томов в китайской энциклопедии. Их оказалось ровно сто шестьдесят восемь, ярко-желтых нарядных книжек. Где-то далеко ударил гонг — пора было идти на обед.
После сильной двухчасовой концентрации голова утомилась, как будто после долгого занятия математикой — аж сводило мозг. А тело при этом было удивительно легкое и пустое, словно его накачали насосом. Игорь шел к столовой и увидел двух рабочих при монастыре. Спасаясь от жары, они не только надели широченные панамы, но и закутали головы в какие-то тряпки — видны были лишь узкие прорези тайских глаз, как бойницы в средневековой крепости, и жарко блестели пропеченные солнцем их коричневые лица. Один из рабочих кинул другому мешок. Мешок двигался плавно, как в замедленной съемке, Игорь явственно чувствовал каждую точку его траектории, будто сам летел вместе с ним.
Набрав полный поднос еды, Игорь пошел в мужскую часть столовой; несмотря на полную измочаленность, поднос в его руках не дрожал, нес он его уверенно и, повстречав цепь монахов, Игорь спокойно проплыл сквозь них и поставил поднос на стол. Он сел. Все по-прежнему было как в замедленной съемке: он увидел, как его рука, будто чужая, тянется к бутылке с водой, и как только рука до нее дотронулась, всего его пронзила волна наслаждения, затем он увидел, как пальцы обхватывают бутылку, и это было так здорово, что он застыл, не в силах прервать удовольствие; но вот рука с бутылкой все-таки пошла назад (кто-то ей приказал?), (да это не рука, а кран — юркнула в голове рыбка-мысль), поднесла ее на уровень груди, к ней медленно и точно, ровно до пробки, поднялась другая рука-кран, взялась за пробку — снова Игоря обдало кайфом от прикосновения — проделала операцию по откручиванию и застыла в воздухе, очевидно, дожидаясь новой команды крановщика, а та, первая рука, подняла бутылку ко рту; и вот по языку, щекам, нёбу медленно разливается вода, драгоценная вода, — словно наполнили арык, проведенный в среднеазиатской сухой, каменистой, жаждущей напиться почве, и вода такая тяжелая и мокрая, что Игорь закрыл глаза и тихонько, еле слышно, замычал про себя; затем горло совершает глоток, и он видит, как рука снова возникает перед глазами и как идеально работающий, хорошо смазанный кран, ставит бутылку на стол. Мышцы вокруг рта поднялись наверх — Игорь улыбнулся. Наклонилась шея — Игорь нагнул голову. Глаза повернулись в орбитах — Игорь посмотрел на лужицу воды на столе.
Так вот что означает «здесь и сейчас», вот что означает «осознанность»! И Игорь рассмеялся усталым, все понимающим, бесконечно мудрым и даже как будто немного сардоническим смехом. Это когда вся жизнь, как в замедленной съемке, когда ощущаешь все вокруг каждой клеточкой, когда прошлое и будущее действительно исчезают, а не хочется — чтобы они исчезли! А эти шарлатаны и олухи твердят и не понимают, о чем говорят, да они даже не могут понимать, да у них средств, просто нет элементарных физических средств, чтобы воспринимать это «здесь и сейчас», — это все равно как рекомендовать слепому любоваться оттенками радуги! Он сидел и смеялся, ему было все равно, как он выглядит, раздражения к шарлатанам и олухам у него не было, презрения или жалости тоже, он сидел и смеялся, и слышал свой смех, как из-за стены, и чувствовал, как что-то шевелится в горле, какие-то там гланды, альвеолы…
Игорь снова незаметно оказался в мыслях, они подступили, как вода в ванной, когда лежишь голый, открываешь кран, и вода начинает тебя обволакивать, ты чувствуешь ее прикосновение на пальцах рук, ног, а потом отвлекаешься — и вот ты уже в ней по шею, а потом незаметно — рраз! — и ты уже вынырнул, наглотавшись воды, и отплевываешься. Оказывается, в мысли можно утонуть. И когда Игорь вынырнул из мысли, он прежде всего подумал: А ГДЕ Я БЫЛ ВСЕ ЭТО ВРЕМЯ? МЕНЯ ВЕДЬ НЕ БЫЛО… Отсутствие осознанности ощущалось так остро, будто его физически здесь не было, будто он куда-то отошел на это время. И это стало для него очередным открытием, которое все расставило на свои места и избавило от сомнений — червячка, незаметно точившего его все эти дни, несмотря на все успехи: а достаточно ли сильно он концентрируется, все ли идет правильно, как надо? Когда ты осознаешь свое тело и дыхание, следишь за ними, чувствуешь их — так сказать, помнишь себя, — значит, все идет как надо, не важно, есть ли при этом мысли или нет; даже если они есть, ты видишь их со стороны, как рыбок в аквариуме, а вот, если ты улетел и потом не можешь вспомнить, где ты был, как будто тебя не было на месте, значит, ты потерял концентрацию. Игорь не мог бы объяснить, почему то, что он понял, было истинным, правильным толкованием, что такое концентрация, никакого подтверждения со стороны «старших», аджанов, не было, но он интуитивно ощутил, что это всё — правда. И это успокоило его.
Во время рипорта Игорь сидел рядом с девушкой с выжженными солнцем белесыми волосами, на лице которой было запечатлено выражение такой глубокой скорби, что находящихся рядом невольно охватывало чувство вины, что у них, несмотря на разные неурядицы, все-таки все не так уж плохо. Подобное чувство вины бывает, когда видишь человека, у которого недавно умер кто-то из близких. Игорь раньше ее не видел. Он искоса поглядывал, пока сидел в очереди к аджану — тот по обыкновению быстро отпускал мужчин и периодически, сияя своей гладкой головой, со снисходительной ханской усмешкой наставлял девушек в буддистских понятиях. Игорь с нетерпением ждал своей очереди, ему ужасно хотелось рассказать учителю про свое открытие «здесь и сейчас» во время обеда. Ему казалось, что это настолько значимо и ценно, что аджан непременно скажет что-нибудь интересное и важное, а заодно и похвалит Игоря за его прогресс в продвижении к чистоте ума, в конце концов, иногда аджан удостаивал беседой и мужчин, так что шансы были.
Перед Игорем была очередь девушки со скорбным лицом. Когда она, сделав поклон, стала на коленях перед учителем, Игорь с удивлением услышал, как тот сказал: «privet» — девушка оказалась русской. Почему-то Игорь думал, что она откуда-то из Скандинавии.
— Did you smile today?[4] — с легкой иронией спросил аджан, по его тону было заметно, что он общался с ней и раньше, и видно было также, что он давно привык подтрунивать над бесконечной скорбью, разлитой по ее лицу. Интересно, почему я ее до сих пор не видел, подумал Игорь, как я не натыкался на нее хотя бы в столовой, где же она хранит свой траур? Девушка ответила так тихо, что Игорь ничего не разобрал, он так и не узнал, улыбалась ли она сегодня. Аджан тоже понизил голос вслед за ней, так что, хотя Игорю и было очень любопытно, то, о чем они говорили, так и осталось тайной.
Наконец настал черед Игоря. Проделав необходимые раскланивания, Игорь сбивчиво и возбужденно рассказал про свои обеденные прозрения. Аджан молчал. Кольнуло в висках — Игорь почувствовал легкую досаду. Пауза затянулась.
— Может, у вас есть что-нибудь сказать по этому поводу? — не без раздражения спросил Игорь.
— Нет, — спокойно ответил аджан. Продолжайте медитировать, — подытожил он. — По сколько минут вы медитируете сейчас?
Дальше пошел обычный разговор про налёточасы и т.п.
Хотя Игоря и разочаровало, что аджан в очередной раз не уделил ему никакого внимания, он быстро справился с этим. Час медитаций — и аджан с его надменной усмешкой оказался где-то далеко-далеко, а Игорь снова отмерял свой надел на втором этаже библиотеки, снова сидел со скрещенными ногами, следя за дыханием.
На следующий день Игорь проснулся непривычно разбитый. Вообще все пошло не так, он впервые проспал гонг — выручил уродливый красный будильник, на утренней общей медитации не мог сконцентрироваться даже на нескольких дыханиях и, изнывая от скуки и тоски, ждал спасительного таймера. После завтрака, когда ему только-только удалось сконцентрироваться, неподалеку раздался отвратительный металлический перестук, будто кто-то со всей силы колотил в кастрюлю. Игорь матернулся про себя и прервал медитацию, чтобы (неслыханное дело) подойти к окну и посмотреть, что там происходит. Он увидел, как на пагоде неподалеку монах с каким-то, как показалось Игорю, остервенением, дергает веревку, разнося на весь монастырь отвратительное кастрюльное бряцанье. При этом — и это особенно разозлило Игоря, — у самого монаха были громадные наушники от плеера, две здоровенные шайбы по бокам головы, о таких Игорь когда-то мечтал в юности, то есть монах о себе-то позаботился. И вот этим колотящим прямо по нервам кастрюльным перестуком, вместо того чтобы бить в благородный низкий гонг, монах потчевал обитателей монастыря. Вот сволочь, подумал Игорь, со всей дури бьет в этот чертов колокол, мол, наслаждайтесь, а сам в наушниках. Странно, что я раньше не замечал эту кастрюлю, какое-то особое событие у них, что ли, сегодня, что они устроили по его случаю праздничный перезвон? Игорь глубоко втянул в себя воздух и медленно, задерживая дыхание, выдохнул через нос. Ладно, ладно, есть куда расти, — отходя от окна, подумал Игорь.
Как-то в середине дня Игорь отлучился из библиотеки и пошел за водой к кулеру, а возвратившись, увидел, как один носатый, с хипстерской бородкой, паломник из его призыва, хамски отложив матик Игоря в сторону и оккупировав его, Игоря, место, нагло сидит и самым бессовестным образом предается медитации, как будто даже и не подозревая, что занял чужое место. Как он вообще может концентрироваться, зная, что он, фактически, кого-то согнал? Конечно, Игорь понимал, что место ему не принадлежит, но есть же, в конце концов, не только Уголовный кодекс, но и элементарная человеческая порядочность, есть приличия. Причем он немного знал захватчика, насколько тут можно было кого-то знать. Это был, конечно же, американец, и мало того, что он, в основном, просто болтался по монастырю, он еще и говорил. В нарушение всех уставов. Игорь несколько раз видел, как он переговаривался и о чем-то хихикал во время пятичасового соевого молока с долговязой блондинкой. «Ему-то, разгильдяю, все равно, где валять дурака, — кипятился Игорь, — а мне ведь насколько же проще концентрироваться в знакомом месте, где ничего не отвлекает». В другом углу клевал носом монах, так что на втором этаже делать было нечего. И конечно же, через минуту-другую Игорю стало досадно, что он снова наступил на те же грабли и в очередной раз поддался раздражению… От ощущения собственного бессилия, от очередного поражения перед самим собой, своим эго, стало ужасно горько… Заболело в груди. Игорь почувствовал, как у него опустились уголки рта и досадливо выгнулась нижняя губа.
Подыскивая себе место для медитации, Игорь оказался рядом с офисом. У деревянной скамейки неподалеку, сверкая на ярком солнце чужеродной для древнего монастыря синтетической тканью, сиротливо стоял очередной рюкзак. И впервые Игорь позавидовал его владельцу. Через час-два тот уже будет на воле в Чанг Мае, где так хорошо гулять вдоль ярко горящих в южной тьме древних крепостных стен, разговаривать с красивыми тайскими девушками из местного университета, сидеть в маленьких, совсем европейских кафе в кондиционерной прохладе, наслаждаясь ледяным карамель маккиато…
Весь день тело болело с новой силой — натренированность и умение терпеть боль, наработанные с таким трудом, улетучились, словно в невидимую печку, огнем жгущуе его тело, подкинули дров. Горело в коленях, раскаленный стержень в спине, казалось, выжжет ее изнутри. Изнывая от боли, Игорь ждал таймера. Иногда ему казалось, что он забыл завести таймер и будет сидеть дольше положенного, и неизвестно, когда можно будет открыть глаза и распрямить затекшие, ноющие суставы, — и одна эта мысль наполняла его страхом. Наконец таймер все-таки зазвонил, Игорь со стоном распрямил ноги, посидел несколько минут, тупо уставившись в пространство, а затем встал, и как часовой, верный неизвестно кому данной присяге, снова принялся мрачно шагать взад-вперед по мраморным плиткам галереи.
На рипорте Игорь, чтобы показать свою независимость и не то чтобы отомстить аджану, а просто продемонстрировать свое равнодушие, решил сделать Будде формальный холодный поклон и уже собрался было, оказавшись перед алтарем, как вспомнил добрую и мудрую полуулыбку Будды, и ему стало неловко. Ладно, Будда-то здесь причем, — подумал Игорь и поклонился как обычно. На вопрос аджана «как дела», Игорь, не глядя на него, отрапортовал, что все хорошо, хотя ничего не было хорошо. Но какой толк что-то говорить, изливать душу, если все равно наткнешься на равнодушие и игнор?
Настоящий кошмар начался вечером. В библиотеке, которая, слава богу, освободилась, было темно. Шкафы со своими косыми стенками казались уродливыми обрубленными пирамидами. В них тускло и совсем непразднично желтели тома китайской энциклопедии. Незаметно растворился в сумерках паркетный блеск. Игорь шагал и шагал по почти невидимому полу, сидел и сидел на едва различимом мате, и ему было больно. Стало совсем темно. Обычно в это время где-то неподалеку зажигали свет, и комната окрашивалась в теплые уютные тона, но сейчас этого почему-то не сделали.
А потом он начал злиться. Что-то накопилось за эти несколько дней, и непроговоренные усталость, злость, раздражение прорвали плотину. Он вспомнил все книги, что обещали ему освобождение, легкое и радостное, и прямо закипел от внезапно всколыхнувшейся ненависти. Тяжелым расплавленным свинцом давила и жгла виски фраза, вычитанная у одного всемирно известного аджана, что если в медитации нет радости, то это пустая трата времени. Да уж, блин, просто и радостно! Сидеть часами напролет с горящими ногами, когда сводит мышцы, отваливается спина, ломит в суставах, — это должно быть радостно, да? А если нет, то нехрен и сидеть, так? А еле передвигать онемевшие бесчувственные ноги по полу — это должно вызывать радость, правильно? А если не вызывает, значит, все насмарку, так? Joy, мать вашу! Да как это может быть легко, твари вы конченые, кидалы, лохотронщики вы бессовестные! Как это может вызывать радость? Причем, я ее постоянно должен чувствовать, так по-вашему? Иначе, все — полная хрень, нечего и огород городить? Ну не суки, а? Значит все, что я делал и продолжаю делать, было напрасно? Несмотря на все эти сверлящие голову мысли, Игорь по какой-то инерции продолжал все так же честно выхаживать и высиживать отмерянное таймером время. Он с необыкновенной четкостью видел радостные, улыбчивые, с мудрым восточным прищуром рекламные лица с обложек, и они вызывали у него такое отвращение и ненависть, будто это именно они хитростью затащили его в этот чертов монастырь. Все время до этого момента Игорь был собран, готов бороться с трудностями, терпеть боль, потому что для него было важным выдержать, выдюжить — его рюкзак не будет стоять перед офисом, он приедет и расскажет друзьям, что такое випассана, как это быть «здесь и сейчас». А сейчас он был солдатом деморализованной, отступающей армии и он ненавидел всех этих разводил из книжек, как штабных крыс. И лишения, боль в теле сразу обессмыслились, а оттого он ощущал их еще сильнее.
И тут появился аджан. Игорь закрывал глаза, и лицо аджана с высокомерной, самодовольной усмешкой монгольского хана, снисходящего до своих коленопреклоненных просителей, ярко-желтым пятном прыгало, скакало перед ним, от него некуда было деться. Игорь ясно видел его ненавистную улыбочку, лоснящуюся голову, слышал, как будто бы аджан был прямо здесь в комнате, его негромкий уверенный голос. Треплется, ссука, с девицами! А вот интересно, почему это он не спросил меня, улыбался ли я сегодня? Я ведь тоже мрачный был. Ну, пусть не так, как та, у которой кто-то умер, но все равно. Почему он не рассказывает мне про non-attachment[5] и non-self? Мне вот интересно было бы послушать из первых уст, а не из книг, задать вопросы. Почему он вообще ничего не говорит, кроме как про эти гребаные налёточасы? И вообще все тут не так! Концентрируют внимание на животе, а не на носу, как все нормальные люди! Сиропами и газировкой догоняются постоянно, чтобы обойти предписание о твердой пище! Это же жульничество! Во времена Будды только соки были, соевое молоко, там, чтоб человеку полегче. А у них — «Кола», «Спрайт», «Фанта» — весь набор. Еще какие-то непонятные сиропы ярко-ядовитого цвета — сразу видно, что отрава. Так же от диабета можно загнуться! И куда, интересно, запропастился старый аджан, который типа мудрый весь из себя? Не хочет тратить на нас свое драгоценное время? Так у него его хоть залейся, сам же говорил про жизнь или парочку — не жмись, одари нас своим вниманием! Гюльчатай, открой личико! Вот черт, опять я лоханулся, выбрал не тот монастырь! Надо было тот, другой, без старинного храма, там вроде писали, что больше объясняют, общаются. Игорь продолжал ходить по невидимому полу. Он даже не пытался концентрироваться, совершенно позабыв про то, что он должен наблюдать мысли, а не жить в них, просто отхаживал и отсиживал положенное. Все его открытия и прозрения последних дней провалились в громадную черную дыру ненависти.
Шум и ярость нарастали. Как будто все то, с чем он был не согласен, все теории, взгляды, мысли появились откуда-то, как незваные гости, которые пришли спорить, ругаться. Игорь чувствовал острую, кинжальную боль в груди, будто эти теории были направлены лично против него, Игоря, и норовили ранить его побольнее. Как можно верить в демократию после тридцать третьего года, — полыхала огнем мысль в голове, — как можно верить в прогресс после концлагерей, как можно верить в теорию рационального выбора, — кричали мысли на разные голоса. Почему всю планету подсадили на трэшевую, дырявую систему Виндоус, где компьютерный Нюрнберг; как можно стоять перед кулером и тут же пить, людям же не подойти; как можно посылать сотни мегабайт на печать, а другим приходится стоять и ждать у этого чертового принтера, тем более что он один всего работающий на все громадное здание; вот тоже вбухали миллиарды в ремонт, наняли дорогущего модного дизайнера, а принтеры не работают и штор нет, солнце бьет в лицо — невозможно работать, типа это лофт, не полагается штор по дизайну… Иногда Игорь слышал свой голос — резкий, громкий и безапелляционный, таким голосом Игорь как-то отчитывал студентов, когда выяснилось, что почти вся группа списала контрольную. Шум перешел в рев. Игорь сидел в кромешной тьме, и ему стало страшно, что этот рев сейчас сведет его с ума. И вдруг мелькнула спасительная мысль: Господи, а зачем это все? Я ведь не обязан тут сидеть! И мысль эта, появившись, мгновенно заполнила голову, как воздух, который тут же заполняет все свободное пространство. Вырваться из этой клетки и немедленно, сегодня, сейчас! И плевать, что я этим чертовым аджанам нанесу какое-то там смертельное оскорбление, типа они говорили, что даже если раньше уходишь, нужно непременно с ними проститься. Да, конечно, придется возвращаться завтра за телефоном, неудобно будет, но здесь я просто не могу больше находиться! Бежать, бежать отсюда немедленно в Чанг Май, да хоть к черту лысому! И, оставив лежать уже ненужный бесхозный матик, Игорь устремился вниз из страшной библиотечной тьмы.
Игорь не разбирая дороги быстро шел по монастырю к своим домикам. По пути мелькали белые и оранжевые фигуры, они что-то делали, но Игорю было не до них. Резкими зигзагообразными движениями метались летучие мыши, оставляя в глазах ярко-черные антрацитовые вспышки. Гул в голове мешался с громким звоном цикад. Где-то на середине пути он наткнулся на маленькую, незаметную, как подножка, оградку, и со всего размаху грохнулся оземь, едва успев спружинить руками о колючую траву. От боли он матерно взвыл. Черт бы их всех побрал, с яростью подумал Игорь, конечно, только статуи Будды и освещают, до людей дела нет, понятно. Игорь отжался от газона и встал. Ладони горели. Сильно болела нога. Игорь закатал штанину и оглядел голень — на ней чернели ссадины. Он посмотрел вперед, за садом белели заветные домики. Решив поскорее добраться до них, Игорь перешагнул через оградку и пошел по саду. Он едва различал темные контуры деревьев вокруг. Внезапно он съехал ногами по невидимому склону, снова едва не упав, и оказался по колено в воде — через сад пролегала какая-то канавка. В воде голень засаднила с такой силой, что Игорь с минуту медленно цедил воздух сквозь стиснутые зубы, чтобы не заорать. Тут уже было не до мата. Канавка была довольно узкая, и Игорь уже собрался выбраться из нее, как что-то громко чмокнуло внизу, и Игорь вынул на поверхность неожиданно легкую, босую ногу — илистое дно канавки засосало шлепанец. Господи, да что ж это такое на самом деле, вот проклятый монастырь, прямо не отпускает! В полной тьме Игорь стал шарить руками по илистому дну и искать злополучный шлепанец — руки тоже изрядно саднило. Надеюсь, хоть бутылочных осколков здесь нет, — с ненавистью и страхом думал Игорь, ощупывая руками липкую донную грязь. И вот, слава тебе Господи, находка — Игорь насилу выдрал шлепанец из всосавшегося в него цепкого дна. Надев шлепанцы, в облипающих грязных и мокрых штанах, Игорь снова зашагал к дому. Зато можно их не стирать, со злой радостью подумал он, сейчас же выкину всю эту белую дрянь к чертовой матери.
Чтобы снова на что-нибудь не налететь, Игорь стал внимательно смотреть себе под ноги, выискивая кочки, оградки, выбоины в асфальте, внезапные подъемы, ступеньки. И вот уже, вступив в освещенное фонарем пятно перед самым входом в свой домик, Игорь едва не налетел на резко вынырнувшую из темноты ярко-оранжевую фигуру; отпрянув, Игорь поднял взгляд — перед ним стоял молодой монах. Глаза у него были широко открыты. Их взгляды встретились, и они какое-то время стояли и смотрели друг на друга. А потом монах улыбнулся ему. И от этой улыбки исходила такая бесконечная, всепроникающая доброта, а глаза монаха светились таким пониманием, что Игорь на секунду оцепенел, а потом от внезапно нахлынувшей благодарности едва не разрыдался, чувствуя, как его лицо растягивается в ответной исполненной признательности улыбке, а по телу идут мурашки, и слезы приливают к глазам. Все это длилось несколько секунд, а затем монах сделал учтивый поклон, словно поблагодарив Игоря за возможность сделать приятное, и снова скрылся во тьме. «Господи, — подумал Игорь, — я даже и не представлял, на что способна простая человеческая улыбка. Или это именно улыбка буддистского монаха? Черт его разберет…» Игорь почувствовал, как у него стекают по спине окаменевшие плечи, расслабляется затекшая шея, его всего объяла сладостная усталость и лень. «Ну его к черту, — подумал он, поднимаясь к себе в комнату, — куда я сейчас попрусь? Завтра будет завтра». Ввалившись в комнату, он с трудом дотянулся до черного шмеля, включил его, скинул шлепанцы, швырнул в угол испачканную одежду, плюхнулся на койку и мгновенно провалился в сон.
Ночью ему снились чудесные, необычайно яркие сны: красивые девушки на пляже, Ямайка, солнце и море, синие лодки, белые паруса, он чему-то смеялся, и ему было радостно.
На утро, еле продрав глаза после настойчивого писка будильника — он опять проспал гонг, — Игорь подумал: «Господи, до чего же хорошо было ночью!» Именно было, а не какой чудесный приснился сон. Может, и сон показался явью, потому что и явь здесь, как какой-то сон? Он вспомнил про вчерашнюю библиотечную тьму, и она тоже показалось ему сном, только кошмарным. Игорь встал и поплелся на общую медитацию, как на утреннюю поверку (некоторые не ходили, но не таков был Игорь — если уж взялся за что-то, значит, все надо делать по совести, иначе зачем и приезжать). Ни о чем думать не хотелось. По дороге ему встретилась привычная статуя Будды. Игорь взглянул на нее, но ничего не cмог разобрать в окутавшем статую тумане.
Именно потому, что от мыслей воротило, на общей медитации Игорю удалось достичь сильнейшей концентрации. Ему стало удивительно спокойно и хорошо, он чувствовал в своем дыхании верного и надежного спутника. И перед самым гонгом большим пузырем опять откуда-то из неведомых глубин поднялась и лопнула в голове мысль: они же все говорят тут о независимости от внешнего — вещей, обстоятельств, людей, а я из этого аджана прямо-таки сотворил себе кумира! Вот он — attachment[6]! Я впал в настоящую зависимость от аджана, его манер, того, как он ведет себя со мной, уделяет ли он мне достаточное, по-моему мнению, внимание. Отношения с людьми, учителем, хорошее, уютное место для медитации — все это привязанности, attachments. А на самом деле, ЕСТЬ ТОЛЬКО Я И МОЕ ДЫХАНИЕ, И ЭТО ВСЕ, ЧТО У МЕНЯ ЕСТЬ. И ЭТО ВСЕ, ЧТО МНЕ НУЖНО. И ЭТОГО НИКТО НЕ В СИЛАХ У МЕНЯ ОТНЯТЬ, ПОКА Я ЖИВ. Как правильно говорил тот старый мудрый аджан: ретрит — это школа независимости. Но теперь я не просто понимаю, о чем он говорит, понимание ничего не дает, сколько раз читал, что привязанности разрушают, теперь у меня есть средства для того, чтобы это ощущать. Недаром Будда (что в свое время подкупило Игоря), в отличие от прародителей других религий, которые требовали прежде всего безусловной веры, а то нечего и огород городить, учил не верить ему, а самим проверять то, что он говорит. Как хорошо, что учитель оказался именно таким — как быстро все стало четко и ясно. Если б он со мной панькался, когда бы я до этого дошел? Если бы я верил в бога, я бы непременно подумал, что вся эта «история с несправедливым аджаном» «была мне послана», чтобы я ощутил — никто, даже самый мудрый, внимательный и любящий учитель, не может заменить ту силу и свободу, что дает медитация. А ведь всего этого не было бы — и при этой мысли Игорь ужаснулся — если б не вчерашняя улыбка монаха, ничего из того, что я открыл сегодня, не было бы, сидел бы сейчас в Чанг Мае и злобствовал по своему обыкновению. Вот для чего нужна Сангха — сообщество! — и Игорь с необычайной теплотой и любовью подумал обо всех, кто находится в монастыре: и оранжевых бхикку, и белых паломников, — недаром Сангха тоже называется сокровищем вместе с Буддой и Дхаммой, все-таки одному на одной медитации далеко не уехать.
Прозвучал удар гонга, длинный и низкий. Игорь открыл глаза и посмотрел на аджана. И не почувствовал ни-че-го. Ему даже не верилось. Он закрыл глаза и снова осторожно посмотрел на аджана. И опять — ни-че-го. Только аджан почему-то стал казаться меньше ростом и каким-то хрупким. Куда делись ненависть и негодование, почему больше не щемит в груди, не ломит в висках? И тут Игоря накрыло такое чувство бесконечного счастья, легкости и свободы, что у него закружилась голова и он даже прислонился к стене библиотеки, чтобы не упасть. «О Господи! — подумал он. — Неужели это я?»
* * *
Шли дни, и медитировать с каждым днем становилось все легче. Если раньше нужно было продираться сквозь джунгли, рубя направо и налево, чтобы отсечь отвлекающие мысли, то теперь Игорь будто бы научился кататься на велосипеде: сначала вместе с радостью было немного боязно — неужели у меня получается и я действительно еду, а потом пришла спокойная уверенность: если едешь слишком медленно, так что руль виляет в разные стороны, прибавь скорости; если, наоборот, несешься так, что можно во что-то врезаться — притормози. Так же и тут: если слишком возбужден, надо расслабиться или, наоборот, прибавить концентрации, когда слишком вялый. Медитация оказалась таким же простым и увлекательным делом, как велопрогулка.
Каждый день приносил какие-нибудь прозрения. Они приходили не как результат умственной деятельности, анализа, а, как и тогда с аджаном, будто пузырьки воздуха выныривали откуда-то из глубины сквозь толщу вод. Как-то выдался такой трудный день, что Игорь даже удивился, вроде он же уже научился концентрироваться, а тут все было словно в первые дни — постоянно мешали мысли, так что под вечер Игорь безумно от них устал, а деваться было некуда. То, что я устал от собственного «я», это понятно, размышлял Игорь. Только вот почему все мысли причиняют боль? Обычно только мысли о чем-то плохом или неприятном вызывают болезненную реакцию, видимо, таким образом организм пытается защитить нас от повторения прошлых ошибок. А вот почему стало причинять боль то, что до этого всегда вызывало у меня лишь упоение и гордость собой: мои победы, достижения, причем не обязательно какие-то суетные, типа социального статуса, а вроде как подлинные — статьи, открытия в науке, почему от этого так начинает щемить в груди? Вроде же в этом случае организм, наоборот, подавая нам серотониново-эндорфиновые коктейли, стимулирует нас к тому, чтобы мы снова повторяли наши правильные и полезные поступки? Какое-то время это мысль крутилась по кругу в голове Игоря, пока и она не опротивела так, что накрыла тошнота, он даже почувствовал рвотные позывы. И тут ему удалось-таки уйти в живот и дыхание. И снова всплыло из глубины, по-шопенгауэровски четкое: МЫСЛЬ ЕСТЬ БОЛЬ. Вот что означает их понятие «Прибежище в Будде, Дхамме и Сангхе», — это прибежище от любой эмоциональной боли, которая приходит через мысль — неважно, почему эта мысль появляется: из-за учителя, который уделял тебе мало внимания, кого-то еще, кто повел себя не так, как тебе хотелось, или даже просто когда от своего бульона, варящегося в голове, воротит так, что некуда деваться. После этого прозрения мысли во время медитации стали приходить гораздо реже: если раньше они цепляли и притягивали, то после того, как в мозгу выбулькнуло — «мысль есть боль», — даже самые легкие позывы к мыслительному процессу стали вызывать дурноту, настолько стало ясно, что абсолютно любая мысль, какой бы приятной она ни была раньше, все обломает, испортит, с нею будет только хуже. Медитации не нужно делать или не делать, как домашнее задание в школе, — это не обязанность, а приют: хочешь — продолжай страдать, а хочешь, уйди от страдания в медитацию. И вслед за этим страх Игоря, что он забыл завести таймер и придется медитировать дольше положенного, отпал совсем.
А как-то и внутренний рассказчик-хвастун тоже пропал — после очередного сеанса Игорь вдруг подумал: а перед кем я хвастаюсь и зачем, для чего? «Ну, удалось тебе сконцентрироваться на протяжении часа, ни разу не отвлекшись, и шо? — услышал Игорь знакомый говорок с южной ленцой. — Ну, молодец, возьми с полки пирожок».
Как-то по пути в библиотеку Игорь споткнулся и сильно потянул связку. К вечеру сидячая медитация превратилась в ад — Игорь даже несколько раз прерывал ее до таймера — в голени будто крутили раскаленную проволоку. Он читал, что как и всё на свете, во время медитации боль «надо наблюдать со стороны». И какое-то время Игорь пытался беспристрастно следить за жжением в ноге, но оно становилось настолько невыносимым, что больше сил терпеть не хватало, Игорь охал и медленно, будто развязывая узел, выплетал ноги из позы крест-накрест, раскладывал их на паркете и откидывался на матик.
Но вот как-то, когда ноги от непрерывного сидения и хождения устали так, что даже на то, чтобы раздвинуть их и разложить на паркете потребовались силы, а их не было, Игорь решил попытаться хоть пару минут высидеть с полыхающей в огне голенью. И вдруг — точно где-то крутанули ручку и снизили подачу газа, — пламя в икре трансформировалось в мягко согревающий голубой огонек. Сначала Игорь радостно изумился — ему не верилось, что он способен на такое, все-таки он не буддистский монах и в монастыре без году неделя, а потом сосредоточил свое внимание на икре и стал наблюдать за огоньком. Это было легко и приятно. Когда пропикал таймер, Игорь вспомнил, как он читал в книге принстонского профессора про задокументированный случай, как монах в Южном Вьетнаме в знак протеста против преследований буддистов тогдашней хунтой на глазах у всех поджег себя — и не то что не визжал и не катался по полу от боли, но даже не шевельнулся — так и горел, пока не превратился в обугленный каменный лотос. Да, конечно, до того монаха мне далеко, думал Игорь, по-прежнему сидя со скрещенными ногами, хотя уже можно было разложить их на полу, сладко откинувшись на матике, он теперь сидел совершенно добровольно, без таймера, ощущая в себе необыкновенную силу, — я по крайней мере понимаю, нет, не понимаю, это все фигня, — одернул он сам себя, — теперь, у меня есть опыт, как с помощью медитации можно справиться не только с эмоциональной, но и физической болью. Надо же, и тут все работает! Игорь торжествовал.
А через пару дней сразу после обеда совершенно неожиданно, как это часто бывает, Игоря выстегнула паническая атака. Они случались с ним со времен юности, и каждый раз его охватывал такой ужас, такая уверенность, что он вот-вот через секунду-другую умрет, что первое время, пока ему всё не объяснили, он даже вызывал «скорую». Потом ему прописали транквилизаторы, и при первых признаках панической атаки, чтобы не дать ей разгореться, Игорь быстро совал под язык сладковатую таблетку. У него и сейчас в рюкзаке лежало несколько оранжевых пластинок со стройными рядами пластиковых капсул, ждущих своего часа. Вот и теперь атмосфера вокруг сгустилась, все стало чужим, ирреальным и при этом враждебным, замолотило сердце, оледенели ноги, заходила ходуном грудь. Игорь огляделся. Люди за обеденными столиками вокруг тоже были какими-то ирреальными, как во сне. Было пасмурно, надвигалась гроза, сильный ветер бесстыдно задирал подолы деревьев, и их обнаженная сторона светила исподней отталкивающей белёсостью. Где-то вверху тревожно, словно предупреждая, гудели деревья. «Надо скорей к рюкзаку, — вихрем пронеслась мысль в голове, — пока атака не захлестнула так, что придется пить двойную или тройную дозу таблеток». И тут внезапно Игорь услышал знакомый голос с фейковым южным акцентом: «Да шо ты вскинулся, как баба? Чуть застучало сердце и шо, сразу непременно умирать, не больше не меньше? Здоровый мужик вроде, а чуть что — дрожишь, как не знаю кто. С чего тебе умирать-то? Да если и так, не велика беда, ну одна жизнь кончится, начнется другая, шо ты паришься?» Да что за бред, подумал Игорь, не верю я ни в какие другие жизни. Но тут всепоглощающая лень накрыла Игоря и придавила к стулу, и так неохота вдруг стало вдумываться, что там у него с сердцем — паника это или что-то всамделишное, и что там с другими жизнями… «Слушай, а может, ну его нах, все эти колеса, — продолжил голос, — просто хорош париться и гонять, вот и всё лекарство». Игорь сладко и широко зевнул, наслаждаясь ленивой медлительностью зевка, и подумал: а правда, че париться-то. И, прихватив воду и матик, спокойно, вразвалочку пошел медитировать в библиотеку. По пути, проходя мимо ступы, Игорь увидел, как одна кошка с пронзительным мяуканьем гонится за другой, и остановился посмотреть — словно Ахилл и Гектор, те трижды обежали ступу и исчезли в кустах. Вокруг слышался смех, Игорь, совершенно не смущаясь, как это было вначале, смотрел на людей вокруг, на их лица, не стесняясь заглядывать в глаза, и улыбался всем — и белым, и оранжевым, а они в ответ улыбались ему. «Господи, как хорошо, что я здесь», — счастливо вздохнул Игорь и пошел дальше.
Родным в монастыре стало все — библиотека, храмы, ступа, пиканье таймеров, громкое щебетанье птиц, вечерний звон цикад, стройное песнопение монахов и даже длиннющее благословение еды заунывным голосом. Кастрюльный звон из пагоды рядом, и тот не раздражал. Он научился делать монахам настоящий поклон — останавливался, не торопясь складывал на груди руки лодочкой и медленно и глубоко наклонял голову. Саду, саду[7] — говорили ему монахи и кланялись в ответ. Это было лестно, он чувствовал себя даже немного своим.
Однажды Игорь вышел из библиотеки передохнуть — стало одиноко, захотелось увидеть и услышать мир. Как всегда после хорошей медитации, мир скользил перед ним в замедленной съемке. Подумалось: а послушаю-ка я птиц, исчезну в их пении. Немного потыкавшись туда-сюда (ох, как медленно он двигался и ничего толком не мог решить, точно полупьяный), он наконец отыскал хорошую скамейку — широкую, из блестящего темного дерева, в тени высоких сказочных баньянов. И только он разместился на ней, положив голову на матик и подвернув ноги, налитые приятной послемедитационной дрожью, готовясь наслаждаться покоем и раствориться в щебетании птиц в вышине, как метров в двадцати от него рванул, остановился, словно задумавшись, стоит ли, а затем, решив, что — да, стоит! — окончательно распорол окружающую пасторальную тишину отбойный молоток — все тот же самый, из отзывов. Игорь лежал и слушал издаваемые им звуки, которые, то учащались (др-др-др), то становились медленными (дыр-дыр-дыр) и такими отчетливыми, что Игорь перепрыгивал с одного «дыра» на другой, как с кочки на кочку, то замирали в пронзительных паузах. Нельзя сказать, что Игорь наслаждался этими звуками, он их просто слушал, без каких либо ассоциаций, оценок, сравнений, хотя ему и было интересно, как дальше будет развиваться партия отбойного молотка. Наслаждался он не этим. Истинное блаженство давало чувство своей полной защищенности от капризов внешнего мира и собственного вечно чего-то требующего и чем-то недовольного мозга. Игорь почти физически ощущал незримого нага и вокруг, и где-то внутри себя. Упоительно было лежать на гладкой теплой скамейке, вдыхать смолистый запах темного дерева и чувствовать каменную, железобетонную уверенность: что бы ни случись, этому не под силу разрушить его внутреннюю гармонию и душевный покой. «Ведь это прямо чудо какое-то! — думал Игорь. — Я же знаю себя, знаю, как я должен реагировать». И он включал в голове, чтобы посмотреть со стороны, прошлую, заезженную мелодию, раньше годами до ломоты сдавливавшую виски: «Вот именно, как раз тогда, когда я после стольких трудов пришел отдохнуть и послушать пение птиц, им надо непременно начать работать! Нет, ну хорошо, они не при делах, у них работа, все такое. Но вот что они не раньше, не позже, а именно сейчас? Вот почему такое колоссальное невезение, почему мне все время так не прет?» И дальше шла знакомая череда обид и несправедливостей, коими была усеяна его жизнь. А сейчас этого всего не было, просто был Игорь, и просто был отбойный молоток.
Как-то ночью, не желая беспокоить окружающих, незаметно и стыдливо прошел дождь. А наутро Игорь ходил и смотрел, как в каменных зеркалах тротуаров отражаются и он сам, и храмы, и другие люди, и все это было так красиво и восхитительно, весь этот новый мир в каменном зазеркалье, что Игоря переполнило чувство благодарности — и к аджанам, и вообще ко всем людям в монастыре, открывшим ему глаза на незамечаемую прежде красоту, которая таится буквально везде, стоит лишь повнимательнее вглядеться. Чистый ум ведет к радости, вспомнилось Игорю наставление старого аджана. И витая улыбка Будды на деревянных статуях была все такой же одобрительной и вдохновляющей его и дальше идти по пути очищения ума от мешающих чувств — злости, раздражения, недовольства — и открывать все новые и новые радости восприятия. Будто сам Будда говорил ему: «саду, саду».
Иногда Игорь видел «Ленку». Встречаясь с ее пронзительным, смотрящим прямо в душу, но почему-то непризнающим взглядом, будто больной в бреду, Игорю хотелось сказать: Ленка, да хорош уже притворяться, что меня не знаешь, я знаю, что это ты. Но «Ленка» по-прежнему не узнавала его и все с тем же спокойным упорством вышагивала свои большие велосипедные полукруги. Хорошее, здоровое упорство передалось ей по наследству в полном соответствии с законами кармы от прежнего ее воплощения в университетской Ленке. Она и в прошлой жизни бегала все положенные на физре кроссы и получала зачет-автомат, в то время как Игорю приходилось отрабатывать проспанные после ночного префа занятия.
Он часто теперь слышал тот ленивый, пародирующий украинский акцент, голос, слегка насмешливый, но всегда успокаивающий. Игорь думал, что, может, и правда переехать в монастырь, не сейчас, нет, но когда-нибудь потом, когда совсем достанет его европейская жизнь. И чем черт не шутит, может, и проведет здесь остаток жизни («а может, и парочку», — слышал он южный, расслабленный говорок). Игорь понял, нет, не понял, прочувствовал основное, главное: дыхание — это все, что нужно для счастья, а больше ему и не надо.
Оставалось всего два дня до окончания ретрита. Последние несколько дней почти непрерывно шел тропический ливень, много народу заболело, вокруг все время кто-то чихал, кашлял, сморкался, хлюпал носом. Остались лишь самые стойкие — менее половины из тех, кто был на первом собрании. На утренней медитации народу было еще меньше — многих из тех, кто остался, Игорь встречал уже на завтраке. Он тоже заболел — сухой, режущий кашель разрывал грудь; хотелось откашляться, отхаркаться, освободить хрипящие и свистящие бронхи, но там что-то засело; Игорь выкашливал лишь мелкие брызги желтоватой мокроты, и облегчения не наступало. Мышцы тоже сильно болели, ежесекундно пронзаемые миллионами невидимых иголочек; Игорь шевелил ногами, силясь хоть немного отогнать боль, но не тут-то было. Выворачивало суставы. «Черт, все как в детстве, — в туманном болезненном чаду думал Игорь. — То ли бронхит, то ли ОРВИ, черт его разберет. Эх, давненько я так не болел, и надо же, под самый конец, Церемония Закрытия уже послезавтра. Ну ничего, вытерплю, всего два дня осталось», — и он мысленно представлял аджанов, Будд, лотосы, благовония. От мысленного запаха благовоний, впрочем, начинало тошнить, поэтому Игорь старался о них не думать. От ходячей медитации пришлось вскоре отказаться — сильно кружилась голова и накрывала такая дурнота, что один раз его чуть не вырвало. Обычная требовательность к себе практически сошла на нет, не было сил чего-то добиваться от себя в таком состоянии. «Да и болезнь — все-таки уважительная причина, — думал Игорь. — Я ж не от слабоволия. Будда вот тоже, когда был болен, медитировал сидя на стуле». Не в силах практиковать с прямой спиной, Игорь разваливался в позе «вольно», подвернув ноги, и упрямо отсиживал положенное по таймеру. Иногда Игорю удавалось сконцентрироваться и уйти в дыхание, боль становилась меньше, а потом незаметно он впадал в тяжелую полудрему. И просыпался от таймера. Так он то сидел, то полулежал, пока не стемнело. Потом пошел домой. «Два дня, — время от времени повторял он про себя. — Два дня. Ничего, выдержу. Зато какой это ценный опыт — пережить острый грипп в монастыре без жалоб, без лекарств — учиться терпеть боль рано или поздно все равно придется. До вьетнамского монаха еще далеко, но это уже шаг в правильном направлении». Всю ночь Игорь не мог найти себе места. Вентилятор прямо-таки жалил болезненную сверхчувствительную кожу, волны воздуха отзывались во всем теле ответными волнами боли. А когда Игорь выключал его, жара и духота быстро становились невыносимыми. Так он и метался по комнате, пока совсем не обессилел. Под утро, наконец, отключился. Ему снились какие-то мутные, дурные сны, Игорь иногда просыпался с чувством тягостной боли в душе, пытался вспомнить сон, и что там было такого дурного, но не помнил, оставалось одно ощущение какой-то гадости.
Когда Игорь проснулся, солнце уже встало, и в комнате было жарко. Жар был разлит повсюду: и по комнате, и в голове Игоря, и во всем его теле, — трудно было понять, где горячей. За стеной раздавалось тяжелое буханье — какой-то бедолага тоже заходился в кашле. Игорь посмотрел на красный тошнотворный будильник и понял, что проспал все на свете, но ему было все равно. Его горячечный мозг пытался сообразить, как поступить, но задача казалась непосильной, весь его привычный режим был сломан болезнью, и что делать, было непонятно. Все так же ломило грудь, и все так же Игорь кашлял и не мог прокашляться. Он подумал о библиотеке — путь до нее по жаре казался таким же бесконечным, как путешествие по пустыне Гоби. «Кара-Кумы», — раскаленным ветром пронеслось в голове. Кара, кара, это моя кара. Нет, кара — это вроде «черный» означает. Каракурт — вспомнил Игорь паука из детской книжки по природоведению — укус смертелен. Он представил абсолютно черного мохнатого паука и заерзал от омерзения и страха. Медитация, вспомнил Игорь. Если уйду в концентрацию, станет легче, уже проверено, это уже не знание, это опыт, я могу ему доверять, могу доверять, крутилась мысль бесконечной петлей. Ее хотелось оттуда выковырять, но она застряла в голове, словно косточка в зубах. Он с трудом сел на постели, опершись о белую стену. Стена пронзила холодом, и его передернуло мелкой дрожью. В тумане на тумбочке проглядывал таймер. Игорь медленно дотянулся до него и повесил на грудь. Таймер тянул вниз, словно гиря, а шнурок впился в шею. Игорь снял таймер и положил его рядом. Он включил таймер и тут же закашлялся, грудь просто рвало на части, Игорь вцепился в нее пальцами, словно опасаясь, что она физически разлетится на куски. Тяжелая липкая мокрота заполнила рот, Игорь наклонился и выхаркнул ее на пол — ему уже ни до чего не было дела. Он сидел, слегка покачиваясь, и пустым отсутствующим взглядом глядел на студенистую блямбу мокроты, она была отвратительного желтовато-зеленого цвета. В груди стало полегче. Один день. Всего лишь один день. Завтра после Церемонии Закрытия сразу на такси к врачу. Он откинулся к стене, взял таймер, это же было не в счет — скользнула мысль — и заново включил его. Какое-то время Игорю удавалось сконцентрироваться на дыхании, а потом он снова незаметно сполз в забытье.
Ему снилось, что он в том парке с фонтаном, на котором крутился шарик; он изнывал от жары и с нетерпением ждал маму, которая пошла за газировкой. Мама не приходила, и Игорь начал волноваться. Он пошел по аллеям, высматривая ее, ища киоск с газировкой. Рядом скользили люди, и от них почему-то веяло таким жаром, что Игорь невольно отшатывался. Не было ни мамы, ни киоска. И тут Игорь вспомнил, что мама говорила, чтобы он не отлучался от фонтана ни на минуту, и его обдало таким ужасом, что он немедленно развернулся и побежал обратно к фонтану. Мамы не было. «Шарик, — вдруг понял Игорь. — Я должен сконцентрироваться и медитировать на шарик. Если мне удастся достаточно хорошо сконцентрироваться, мама должна появиться, это же ясно как дважды два четыре». Он пытался смотреть на шарик, но видел лишь мутное пятно, ему стало страшно, что никогда не удастся сосредоточиться, а значит, и мама никогда не придет. В панике он смотрел в фонтан, силясь что-то разглядеть, но в мутном пятне все никак не прорисовывался шарик. Значит, мама никогда не придет? Неужели никогда? И от ужаса его бросило в холод…
Запикал таймер. Игорь не сразу понял, что происходит, он все еще мысленно пытался найти шарик. И тут его пронзило — мамы больше нет. Но почему об этом извещают таймером? Это что, какой-то аналог колокольного звона? В жарком бреду Игорь сидел и пытался сопоставить пиканье таймера с тем, что мама умерла, и никак не мог распутать, разгадать эту связь. Ему казалось чрезвычайно важным установить ее, будто это может воскресить маму, хотя он знал, что маму не воскресить, потому что она умерла. Но все равно нужно, обязательно нужно разгадать эту связь, а она есть, есть, надо просто хорошенько напрячься и подумать, как когда-то над математической задачей… К таймеру и маме еще как-то припутана концентрация на фонтанный шарик, это какая-то важная переменная, возможно, опосредующая их связь, а может, являющаяся ее первопричиной…
Весь день Игорь лежал в бреду, пытаясь решить эту задачу. Маму не вернуть — это точно, но что-то можно вернуть, что-то очень важное, ценное, связанное с мамой. Игорь не знал, что, он только знал, что это возможно, но проклятая задача все никак не поддавалась…
Он проснулся от очередного приступа кашля и боли, раздиравшей грудь. Он задыхался, грудь ломило, там что-то хрипело, свистело. Дышать было больно и, стараясь уменьшить боль, Игорь дышал мелко и часто, и от этого не хватало воздуха. Болело под мышками, в шее комками перекатывались лимфоузлы. Он опять зашелся в кашле, и снова рот наполнился густой, вязкой мокротой. Он свесился с кровати и выплюнул ее на пол. Темный сгусток. Игорь включил лампу на тумбочке, наклонился посмотреть и увидел, что сгусток этот темно-красный. «У меня что, кровь горлом идет, что ли?» — подумал Игорь. И тут ему впервые стало по-настоящему страшно. А вдруг это не грипп и не бронхит? Это точно не паническая атака… Надо наружу, к людям, там помогут, откачают, если что. Игорь встал, кровь прилила к голове, постоял, покачиваясь, приходя в себя, потом нащупал ногами шлёпки и медленно побрел из комнаты. Уже стемнело. Снаружи звон цикад оглушил его, он проникал в голову и сверлил ее изнутри. Игорь едва выбрел из дома на ярко-освещенную фонарями часть двора рядом со статуей Будды, шурша нападавшими за день широкими листьями, чей скрежет прямо-таки терзал слух, как вдруг в глазах что-то перевернулось, и Игорь очутился на асфальте. Он не сразу понял, что произошло, и силился встать, но земля предательски уходила из-под рук. Что за ерунда, он просто как-то не так уперся руками об асфальт. Вот только бы найти правильную постановку, и он непременно поднимется… Но асфальт все уходил из под него, и внезапно Игоря охватил ужас, как тогда в детстве на озере, в Рощино, когда он еле доплыл до буйков, рассчитывая передохнуть и набраться сил, а буек вдруг начал уходить из-под рук в глубину, и Игорь понял, что передохнуть не удастся, и развернулся плыть назад, а темный бор с короткой полоской песка казался таким далеким-далеким, что до него не доплыть, и он начал кричать, но на берегу никого не было, а бор только грозно темнел и молчал…
Когда Игорь снова очнулся, над ним мелькали сине-красные огоньки «скорой». Он лежал на носилках, вокруг сновали санитары в синем и доктор в белом, у них были озабоченные лица, и они громко переговаривались на своем. Игорь едва не стонал от боли в груди, с каждым вздохом отдирая что-то приклеенное. Он откашлялся и слабым голосом проговорил: «Excuse me, excuse me». Подошел серьезный доктор, его прожаренное солнцем лицо дышало жаром, так что хотелось заслониться рукой, как от тех людей во сне. «Как вы себя чувствуете?» — спросил доктор на хорошем английском. Игорь слабо улыбнулся и пошевелил рукой, показывая — так себе. И в дополнение просвистел: «Не очень». «К сожалению, мы пока не можем сказать, что с вами, — сказал доктор. — Возможно, пневмония, нужно сделать снимок. Ваши жизненные показатели, — доктор сделал паузу, нахмурился, но тут же разогнал тучи у себя на лице, превратившись во всегда приветливого тайца, — не очень хорошие», — после чего начал задавать обычные вопросы: что ел, не замечал ли чего-нибудь необычного за последние дни и т.п. И напоследок спросил: не заходил ли Игорь в канавы со стоячей водой, а если заходил, не было ли у него на тот момент открытых ран, ссадин. Игорь вспомнил вечер, когда хотел уйти из монастыря. Хрипя, сипя, кашляя, с тяжелыми передышками, он рассказал доктору про то, как он угодил в канаву, искал шлепанец. Доктор опять сделался очень серьезным и переглянулся с медбратом. Тот что-то резко сказал ему. «Возможно, у вас острый мелиоидоз, — хмурясь, сказал доктор. — Это — очень опасное заболевание. Но вы…» — тут медбрат встревоженно позвал доктора, показывая что-то на ногах Игоря. Услышав про мелиоидоз, от страха Игорь задышал еще чаще, еще мельче — перед поездкой в Таиланд он со свойственной ему методичностью прочитал среди прочего про здешние тропические болезни — лихорадка денге, малярия, и «крайне трудно диагностируемое заболевание, которое специалисты часто ошибочно принимают за пневмонию, — мелиоидоз». Осталось в памяти, что в острой фазе летальность — крайне высокая. Это все та чертова канава, где он лазил с ободранной ногой, — она всему причиной, опять очередное «вот если бы» вспыхнуло у него в голове, опять он сделал неверный выбор. А сейчас этот выбор убивает его. Игорь стал задыхаться. Так вот оно каково, когда отбирают дыхание. А ведь только оно мне и нужно, я же все осознал тут. Рано, рано, я не готов, не сейчас. И вдруг ему стало безумно жаль той уже далекой, недожитой жизни с Сан-Диего, университетом, Петербургом, «Хьюго Боссом», айфоном, отелем с беконом, жизни, которой он якобы пресытился. Ужас сковал его. И где же этот голос, где этот южный, успокаивающий говорок, почему он не слышит его, ведь он же всегда приходил ему на помощь? Игорь ждал его. Казалось, он никогда никого и ничего так не ждал, с таким надрывом, с такой внутренней мольбой. Но голос молчал. Взгляд его упал на ярко-освещенную статую улыбающегося Будды. Что-то в ней было не так. И вдруг Игоря осенило, что это вовсе никакая не улыбка, а презрительная усмешка. Господи, какой дурак! Тут только он понял, что на самом деле все это время Будда не улыбался ему, а насмехался над ним, как он — чужак — здесь своими нелепыми ужимками, дыхательными упражнениями, дурацкой шагательной гимнастикой пытается кого-то обмануть — обмануть его, Будду, себя, всех вокруг, будто он что-то осознал, к чему-то приник.
И тут Будда заговорил. Голос у него был тот, знакомый, только на этот раз не придуривающийся и без всякого акцента. «Ты просто хотел сделать свою жизнь занятнее, раскрасить ее, «обострить восприятие», — в голосе не было и намека на утешение. — Ты так ничего и не понял, хотя читал про Ниббану, знал, что это слово означает «тушение свечи». «Оставьте туземцам их сказки», — усмехнулся Будда. — Без нашей, как вы выражаетесь, «философии», «религии», все это — ничто, пыль, одно ваше стремление к счастью, на котором вы все помешались. Надергали кусков, будто это шведский стол. У себя всякими своими лайф чейнджинг экспириенсами объелись и теперь от скуки к нам подались. Да нас же еще и решили проверить своими энцефалограммами. Даже от злости и раздражения вы хотите избавиться только для того, чтобы они не обламывали вам кайф и можно было бы наслаждаться каждым куском в ресторане и смаковать еду «осознанно» (голос иронично выделил последнее слово), чтобы можно было без помех нежиться на гладких прохладных простынях в гостинице. В этом весь смысл вашего бытия. И сильно твоя «осознанность» помогает тебе сейчас, когда ты умираешь? И ваши популяризаторы — гореть бы им в аду, если бы у нас было такое западное понятие, — в восьмом кругу ада, где по вашему Данте обитают лжепророки, хуже которых только предатели. Они извратили все наше Учение. Вы приехали не за лекарством, а за его побочными эффектами — блаженством, счастьем, которые только мешают нам достичь цели. Для нас это — как запор от хорошего лекарства. А вы приехали ради этого запора. Вы трепещете при мысли о смерти — и для вас буддизм просто еще один способ забыться, сосредоточиться на ощущениях, чтобы не думать о жизни. Некоторые из ваших популяризаторов говорят, что если долго и правильно медитировать, то можно вспомнить прошлые жизни. А в следующей, значит, и эту. То есть стать бессмертными. Господи, какая чушь! Для настоящего буддиста и одной-то жизни — слишком много. Мы здесь тысячи лет. С одной единственной целью. А вы? Хоть один из вас приехал бы, если бы действительно хотел понять, что мы проповедуем, понять наше Учение, Дхамму? А? — грозно спросил Будда, немного выждал и грянул, заканчивая затянувшийся разговор. — ИСЧЕЗНОВЕНИЕ, ПОЛНОЕ И ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ, — ВОТ РЕЗУЛЬТАТ ИСТИННОГО СИЯНИЯ ЧИСТОГО УМА!»
«Но», — попытался прохрипеть Игорь, но Будда уже не смотрел в его сторону. Он уже все сказал.
Мелькали огни «скорой», а тело Игоря, в аккуратно застегнутом на молнию мешке, неслось в Чанг Май, в морг. Уже виднелись ярко освещенные крепостные стены старого города. Стрекотали цикады — так сильно, будто звенели высоковольтные провода. В небе томилась влажная от жары луна.
Чанг Май — Санкт-Петербург — Берлин,
2019—2020
[1] 1 В этом мире нет убежища. В нем нет командира.
[2] 1 Анатман (санскр., пали: Анатта; букв. «не-Я») — один из важнейших догматов буддизма, постулирующий отсутствие атмана — «Я», самости индивида или его души (Википедия).
[3] Немного
[4] 1 Вы сегодня улыбались?
[5] Alobha (санскрит, пали) Буддийский термин переводится как «непривязанности». Она определяется как отсутствие привязанности или желания по отношению к мирским вещам или мирского существования.
[6] Привязанность.
[7] Воистину, воистину (пали).