Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2021
Николаева Олеся Александровна — поэт, прозаик, эссеист. Профессор Литературного института им.А.М.Горького. Автор многочисленных книг стихов, прозы и эссе. Лауреат многих литературных премий, в том числе Национальной премии «Поэт» (2006). Постоянный автор «Дружбы народов». Живет в Переделкине.
Диптих
1
Иногда — хоть локоть себе кусай или кол теши,
не дается дело твоей души.
Хоть тут землю рой, хоть огниво три,
все слова-то здесь, да мертвы внутри.
Ничего не трогают, не зовут,
а лежат расслабленно там и тут.
Не дрожит струна, не горит Восток.
Никогда не напишешь ты оду «Бог»!
2
Или это не я, а кто-то — наперекор —
входит как главный: «Пишем! Мотор! Мотор!»
Зажигает светильники, развешивая меж туч.
Есть у него басовый, есть и скрипичный ключ.
И заводит и треплет заспавшиеся слова,
мнет их, как глину, лепит: вот уже голова.
Вот уже целый образ вписан в наши края.
Странно, страшно, чудесно: кажется, это я!
* * *
Странные истории происходят с вещами.
Некоторые приручаются, словно срастаясь с нами.
А есть и такие — не любят, не чтят, не чтут
своего хозяина, бунтуют и даже бьют.
С полки книга летит на голову, со шкафа — баул,
лопается в руке стакан, ставит подножку стул…
Но есть и верные слуги: ботинки приводят меня домой,
и со мною сливается старенький свитер мой.
Оттого для меня драгоценны бусы мамы моей,
папины шахматы, друга — мозаика из камней.
Трогаю эти вещицы с нежностью, так дивясь,
словно между дарителем и подарком осталась связь.
Словно папа почувствует, как тоскую о нём,
когда я чёрную королеву — смерть — бью белым конём.
* * *
Грустно, как ни крути,
когда сидишь взаперти
И время, кажется, около
часов двадцати пяти.
Нынче родился Блок.
Скоро родится Бог.
Все эпохи сместились
времени поперёк.
Все у меня вот тут
в доме моём живут:
страсти, козни и казни
псалмы по ночам поют.
Всякий дух вековой —
тёмный, слепой, хромой.
А всё же псалом проклятья
не о них сто восьмой.
Ловят все на лету
вздох этот — в высоту.
Вырезали по сердцу
русскую эту черту.
На подозренье труд
брать, презирать иуд,
в небе искать Отечество:
а на земле — приют.
Дням здесь потерян счёт.
Время здесь не течёт,
разве что делят столетья
только на нечет-чёт.
Разве что час лихой
впишут красной строкой.
Левой грозят, но правой
благословят рукой.
Город
1
Иногда забавно издалека
понимать, возвращаясь вспять,
как обида была когда-то мелка,
а ведь жгла, не давая спать.
Незаметно зажил синяк и порез.
…Был один — хорошо знаком —
попросил взаймы, и тут же исчез
он, как только стал должником.
Иль подруга, полная куража,
с ходу, только зайти успев,
начала бессвязно кричать, дрожа,
выплескивая свой гнев.
2
Словно пойманный вор теперь у меня
всё дурное — здесь, на цепи.
А былое — как город при свете дня,
строившийся в степи.
Здесь сохранны преданья книг родовых,
не иссякнут хлеб и вино.
Здесь и мёртвые живы — среди живых
не стареют они давно.
И Никола-Угодник, и князь Андрей
Боголюбский — в сердце простом.
И архангелы грозные у дверей
держат жезл и зерцало с крестом.
И страна моя — в горестях и трудах —
лишь одной ногой на земле:
вся — в таких невидимых городах,
с белой птицею на кремле.
«На корабле зимы»
«И выдать шутя за своё…»
Анна Ахматова
Это море снегов вокруг, волны, брызги, блёстки окрест
моего затворничества, напоминающего домашний арест…
А я словно на корабле плыву, не зная куда,
не оставляя следа.
В юности я написала книгу «На корабле зимы».
Так и плыву с тех пор мимо сумы, тюрьмы,
мимо людей испуганных, срывающихся на крик,
мимо подростков, коверкающих язык.
Мимо женоподобных мальчиков, бой-баб, героинь…
На горизонте сливаются ян и инь.
И ледяная корка вот-вот сомкнётся кольцом,
а я всё плыву мимо дворника с сарацинским лицом.
мимо хромой старухи, как пред концом:
беседующей с чернецом.
…Мимо собственной жизни, оставшейся на берегу
и отправляющей мне послания — все в мокром снегу.
Буквы их расплываются, рвётся бумага — тонка,
где-то совсем не понятно, что это за строка.
Где-то рифма утеряна, где-то в размере сбой.
Я это подменяю собой.
Словно прорехи заделываю и, впав в забытьё,
выдаю потом за своё.
Тысяча девятьсот двадцать первый
Остаётся только вздыхать да зубами клацать.
Ходит слух — уплотнению подлежит Блок.
Гиппиус язвит:
— Хорошо бы ему двенадцать
подселили под самый бок.
Гнусно шипит пластинка, скрипит шарманка.
Кто-то вздыхает:
— Повезло Гуро,
успела уйти в тринадцатом, будетлянка!
Нырнула в своё зеро.
Кто-то подхватывает:
— Врубель вообще в десятом —
вовремя перешагнул порог:
летящего демона изобразил крылатым,
не знал, что тот коренаст, приземист и кривоног.
…А я в тот год был беспечным, юным, богатым,
влюбленным, верящим: с нами Бог!
— А Чехов ушёл в четвертом, напустил дыма,
отравленных набрызгал чернил,
чтоб каждый стал думать: в России невыносимо,
такая пошлость! — словно приговорил.
…В тот год я дивился красотам Рима, —
начал кто-то,
но дрогнул и закурил.
Месть
Ох и мстителен человек! Свой пыл
он вложил в мечту об одном:
чтобы труп врага по реке проплыл,
чтоб проплыл под его окном.
Предвкушая, он час роковой зовёт.
Смотрит — чёрной волной гоним,
труп врага по воздушной реке плывёт
да вмерзает в лёд перед ним.
Ледяною глыбой мертвец, чужак,
застывает в его крови.
А теперь хоть кричи, разрывая мрак:
— Оживи его, оживи!
Карантин
«Я на дне…»
Иннокентий Анненский
Я на дне. Я как будто обмылок:
всюду пена, вверху — пузыри.
Кто был молод, и ярок, и пылок,
цепенеет и блекнет внутри.
…Помню небо. Зигзаги полёта.
Тело — легкий в шагу пилигрим.
А глаза — золотые ворота.
А душа — Божий сон, Вечный Рим…
И уже на пороге забвенья
мне бессонница делает знак,
что тоскуют по мне сновиденья,
да в чумной их загнали барак.