Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2021
Купреянов Иван Сергеевич — поэт. Родился в 1986 году в городе Жуковский. Окончил МГТУ им.Н.Э.Баумана. Автор трех поэтических сборников: «Априори» (М., 2010), «Перед грозой» (М., 2014) и «Стихотворения 2010-х» (М., 2020). Лауреат премии Антона Дельвига (2015). Один из основателей арт-проекта «Мужской голос», автор (совместно с Эдуардом Бояковым) серии спектаклей «Сезон стихов» на «Третьей сцене МХАТ» и др. В журнале «Дружба народов» печатается впервые. Живет в Москве.
* * *
От плоского ветра пустыни времён
в гортани становится сухо.
Хорошие люди уходят в себя,
в такую Норвегию духа.
Бежит паровозик сквозь арку в скале —
пузато, напористо, гордо.
И горные тролли играют в футбол
в коробке замёрзшего фьорда.
Раз в год Муми-тролль из соседней страны
заходит на чашечку чая.
Вот так и живём, ис(с/к)ушения почв
намеренно не замечая.
* * *
Ещё тепло, но из-под облаков
уже пошла высовываться осень.
Я не таскал мешков её, кульков —
а кайф такой, как будто нёс и бросил.
Давно давны, волнам равно равны
обэриуты ль, гусли-ль-перегуды.
В деньках простуды мы прикреплены
к самим себе в других деньках простуды.
Мы как ботинки, в нас — особый шик!
К подошве так, что век не оторвётся,
союзку пришивает обувщик.
Goodyear welted, это так зовётся.
От пальцев тень, собака на стене.
Давным-давно, в деньки другой простуды,
живая мама всё читала мне —
и Хармса, и про гусли-перегуды.
А я сопел, я хрюкал, я смотрел
на куст жасмина, за окошком росший.
Ах, обувщик, — ты злой ботинкодел…
Хороший год, хороший год, хороший…
* * *
Думаю много часов подряд,
но голова пуста.
Если сияют, а не горят, —
в этом и красота.
Без говорения через рот
прочих немало средств.
Так понимание отдаёт
старославянский текст.
Очень отсутствие наготы
вязко и горячо.
Если умеешь летать не ты,
кто же тогда ещё?
Разве основа всего вокруг
сонная красота
точного знания губ и рук,
бёдер и живота?
Было и не было. Хлеб и сыр.
Дымные образа.
Бог, ведущий прямой эфир
через твои глаза.
* * *
Разлипается сон, проявляется полка.
Если птицы включились, — до рассвета недолго.
Между мной и не-мной возникает граница:
между тем, что приснится и что не приснится.
Я пытаюсь, пытаюсь ухватить это нечто,
сам в себя осыпаясь, как цемент или гречка.
Это сильная точка, в ней рождаются страхи,
в ней — ушедшие люди, работящие птахи.
Я хочу объяснить этим птицам и людям,
что они — это важно, и важнее не будет.
Но всегда исчезает эта сильная точка,
осыпается гречка, осыпается ночка.
Невозможная плотность секунд наступает,
и часы на пропеллере стрелок взлетают.
* * *
И тонкая кожа, и мягкая плоть —
одёжка дубовой коряги.
Мы камень-и-дерево всё-таки, хоть
и правят веками варяги.
Мы помним — когда самый вырванный вой
печёночной самой печали, —
как влажное солнце в крови родовой
древесные песни встречали.
Древесные корни — пожить не дают,
приличные ценности множа.
Поэтому курят, поэтому пьют,
Мамлеев поэтому тоже.
Под гнётом бесчисленно вдавленных лет
томится древесное где-то.
Не знаю, мне радоваться или нет,
когда прорывается это.
Холодные травы ласкают туман.
Разбуженный их ароматом,
во мне просыпается бурый шаман
творить заклинания матом.
* * *
Мы живём и переводим дух
на товары братского Китая,
анархизму бабочек и мух
диктатуру пчёл предпочитая.
Неужели в этом — красота,
тайный смысл жизни на планете?
Я спросил об этом у Христа,
только Он пока что не ответил.
Что пчеле, что бабочке терять,
от пыльцы полуденной пьянея?
Безусловно, страшно умирать.
Но, возможно, воскресать страшнее.
* * *
Двухкопейка волшебная родом из СССР,
земляки мы с тобой, и я тоже немного колдучий.
Не купаться могу на заливе претензий и ссор,
не дышать ламинарией, камушков пяткой не мучить.
Побережье полно хлопотливыми залпами птиц,
у холодной губы — чебуречных белеют нарывы.
Я тобой не платил, я не смог бы тобой заплатить,
двухкопейка моя, чешуя от разделанной рыбы.
Некто в шапочке вязаной смотрит с тебя на меня,
а не глобус в колосьях, которому больше не светит.
Я люблю. Это сложно. Но всё остальное — фигня.
Коммунизм наступил, почему-то — в отдельном поэте.
* * *
Не стреляйте в диджея, он колбасит как может.
На стеклянной опушке неприличного леса
тракторист и доярка объясняются нежно:
— Дыр бул щил убещур?
— Скум вы со бу р л эз!
РЛС упирая в беспощадное небо,
в этом кантовском небе мы взыскуем ответы.
Я ничтожная мышка под рукой программиста,
расторопным курсивом управляю не я.
Все планеты на месте, их орбиты на месте,
и в растрёпанном Солнце продолжается синтез,
и осколки Союза
с дискотечного шара
в астероидный пояс отражают лучи.
* * *
Наверху — бушующая прелесть,
а внизу — кипящая пыльца.
Молний нет, а жаль, они б смотрелись
переходом в золото свинца.
В бурю — верю. В бурю — в смерть не верю.
Дребезжат небесные слои,
словно в этой детской атмосфере
оживают мёртвые мои.
Я ищу, и я же повторяю:
не найдёшь, и снова не найдёшь.
Нахожу, и сразу же теряю.
Просто дождь, обычный сильный дождь.
И течёт бесформенная масса
из разлома тютчевской грозы.
Золотое пальмовое масло
и другие ценные призы.