Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2021
Сергей Симонов родился в 1985 году в Москве, с 1997 по 2005 гг. жил в Германии, окончил там гимназию. Живет в Санкт-Петербурге. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
«Недочеловек — это биологическое существо, созданное природой, имеющее руки, ноги, подобие мозга, с глазами и ртом. Тем не менее, это ужасное существо является человеком лишь частично. Оно носит черты лица подобные человеческим — однако духовно и психологически недочеловек стоит ниже, чем любое животное. Внутри этого существа — хаос диких, необузданных страстей: безымянная потребность разрушать, самые примитивные желания и неприкрытая подлость».
Гиммлер, 1942
Часть I
***
Серёжа сидел на газонном ограждении возле аккуратных гаражей, у ровной пешеходной дорожки в городе Дюссельдорфе. Городе с одним из самых высоких уровнем жизни в Европе. Рядом с гаражами стояли ухоженные белые дома, в которых жили бюргеры со своими семьями. Наверное, на их каминах стояли фотографии дедов и прадедов, проживших свою жизнь в этом же городе.
Серёжа сплюнул и принялся стучать по кованому ограждению палкой. Когда придет Армян? Мимо проходили местные пенсионеры и отводили взгляд: «Откуда появились здесь эти уроды? Одетые хуже бомжей, даже в Красном кресте таких вещей не раздают. Наши наркоманы с привокзальной площади, и те куда нормальнее».
Так для кого, вы думаете, старые гансы, я нацепил на себя этот кислотный адидасовский костюм? Чтобы баб в нем кадрить? Я надел его, чтобы вы, уберменши, отводили взгляд. Проходите мимо. Extra для вас! — выгляжу так, словно меня вам уже не спасти.
***
Я помню, как учитель по истории пытался учить меня жизни. Sergej, почему Вы пропустили в этом году так много занятий? Sergej, история всегда была Вашим любимым предметом.
Да мне насрать, что ты думаешь. Вот я смотрю, ты уже не пытаешься втирать мне свои истины. С тех пор, как ко мне в школу начали приходить русаки наши – в спортивных костюмах, а не в модных толстовках и с гелем в волосах. Списал меня со счетов, видать. Мол, я скорешился со своими соплеменниками из «главной школы». У нас же тут гимназия, у нас тут дети из бюргерских домов с участками. Ты мог дружить с нормальными местными ребятами, но сошелся с детьми этих козлов понаехавших. Да не смогут они интегрироваться, понимаешь? Так и будут пахать на заводах, как их собратья из Турции и Марокко. Тебе это надо? Вкалывать на нас с выходцами из Казахстана и Турции?
А мне насрать, что он думает. Что ты предлагаешь мне, учитель? Играть два раза в неделю в футбол с Thomas и Markus? Обсуждать бундеслигу и одноклассника Павла из Польши, который ведет себя, как придурок? «Павел такой тормоз».
«Вот ты, Sergej, нормальный, я вообще не могу представить, что ты три года назад не говорил ни слова по-немецки. Вот как, Sergej, такое может быть? Ты приехал три года назад из России и дружишь с нами, играешь с нами в футбол, GTA. А посмотри на турок. Они живут тут уже второе поколение». «Если не четвертое». «Да, если не четвертое. А ведут себя как ушлёпки с марса».
«Да, Thomas, мне тоже это непонятно».
Да всё мне понятно, учитель. Всё. Хочешь, я расскажу тебе, как я пошел в школу, в эту гимназию, когда мы только переехали в Германию? Да ты и так знаешь. Как дети из ухоженных домов подкладывали мне тамагочи в портфель и говорили, что «русский нас обворовал»? а классный руководитель вызывал моих родителей. Пытался ли он разобраться, увёл ли я их тамагочи или же все эти тамагочи, дебильные компьютерные игры мне никогда не были нужны? Потому что я никогда не играл с этими пидорскими игрушками. Никогда. Нет, он не пытался разобраться. Это Sergej, из нищей России, еле выучивший Guten Tag и Auf Wiedersehen. Он украл, да. Ему не по себе, что у всех его одноклассников дома компьютеры, их родители живут в отдельных домах с садами. Он позавидовал, это естественное чувство, но воровать нехорошо. Вы понимаете?
Thomas и David на каждой перемене орали мне вслед «дерьмовый русский». Хамону они кричали «дерьмовый иранец», пока тот саданул Thomas до крови. За это Хамона погнали из гимназии — чурка не должен избивать детей из домов с участками. А я молчал. Я остался в гимназии и подружился с Markus и Thomas (Thomas № 2). И обсуждал с ними после школы одноклассников — Павла, Хамона, которого вышвырнули. «Ну, он реально перегнул палку. Все-таки надо уметь себя контролировать, я никогда еще не видел такой драки. Хоть этот Thomas и козел, конечно», — сказал Thomas-2. Да, драк у нас в школе практически не было. Дрались, в основном, в «главной школе», где учились почти одни русаки и чурки. Вот и Хамон теперь там, дерется, наверное, часто.
«Sergej, у тебя когда-нибудь была девушка?» — спрашивает Markus. Ты знаешь, Markus, пока вы тут играли в компьютерные игры и тайком мечтали подрочить на родительское порно, я уже сосался с девочками в московских дворах. Когда мне было одиннадцать. У меня была любовь — Света, мы играли с ней в «насилки» дома у моей бабушки – я должен был засунуть ей в рот язык, а Света как бы сопротивлялась. Мы целый день проводили во дворе, мы были вместе, мы дрались, влюблялись и учились человеческим взаимоотношениям. Да-да, Markus, мы влюблялись и любили. Когда нам было по одиннадцать лет. Мы курили с Саней тайком на гаражах, потом Саня и его друзья избили меня, потому что Санин друг считал меня недостойным. Я бессчетные вечера подряд пропадал во дворах со Светой и ее подругой Ксюшей – Ксюше я нравился, но мне нравилась Света. Во дворе мы часто играли в футбол, Markus, но помимо футбола мы играли еще в десяток других игр каждый божий день. Потому что вместе мы проводили с двух часов дня до одиннадцати вечера. Не веришь, Markus? Сколько времени ты проводишь со своими друзьями? Четыре часа в неделю?
А тогда, в одиннадцать лет, моя жизнь была в десятки, в сотни раз интенсивнее, чем сейчас. И да, Markus, у меня уже была девушка – в то время, в том возрасте, когда ты даже не трогал еще свой член. И буря эмоций, неподдельные страсти были, дружба, любовь. Всё это было. И закончилось в феврале девяносто седьмого, когда я переехал к вам, в Германию, Markus. Когда меня вырвали из России и привезли в вашу сраную, ненавистную, гнидную Германию.
«Sergej, так у тебя когда-нибудь была девушка?» — спрашивает Markus. «Ты знаешь, Markus, я недавно познакомился с Dorothea из Дерендорфа. Она наполовину мексиканка. Мы с ней целовались». «Ничего себе. Она красивая?»
***
«Что, Серёга, давно тут зависаешь?» Армян. «Да, час уже тут хернёй страдаю. Гансы проходили старые, уставились на меня, короче. А я палкой долблю по железяке, они втопили».
С Markus и Thomas я продружил недолго. Мы с матерью переехали в другой район, где жили практически одни выходцы из бывшего Союза и Румынии. Еще там жили асоциальные немцы, так называемые Asi. Сравнительно молодые, с четырьмя и пятью детьми, хотя в среднем немцы рожают в лучшем случае одного-двух к сорока годам. Всё должно быть продумано и вовремя. Сначала учеба, университет, потом карьера, а потом — и семья с детьми. Правильное западноевропейское взросление. Сейчас меня вырвет.
Я давно приметил этих ребят, непохожих на моих одноклассников из гимназии. Да я их знал прекрасно, я помнил Москву девяностых, только что закончившихся. Миллениум на Красной площади, недолгие минуты счастья в родной Москве, чтобы через неделю опять улететь туда, откуда я так мечтал сбежать. «Я устал, я ухожу». Они вели себя как русские, как лысый Саня из моего двора на Анадырском в девяносто седьмом. Они вели себя так посреди этих вылизанных улиц, посреди германского благополучия девяностых, когда в Германии еще не начали сокращать пособия по безработице и на довольном Западе еще не воевали с международным терроризмом.
Как же это штырило. Markus с гелем в волосах, играющий в компьютерные игры, еще недавно с тамагочи на шее (как последний пидарас!). Я пытаюсь смириться, сдружиться с теми, кого бы немедленно променял на возможность еще раз прожить то лето девяносто шестого или девяносто седьмого, на Анадырском, со своими московскими друзьями. Со Светой, с Ксюшей. Хотя бы одно лето.
И вот — они. Которые, казалось, жили здесь, в этой чудовищной Германии, так же, как жили у себя в Казахстане, Москве, Петербурге или Новосибирске. Никаких реверансов в сторону «новой родины», никаких компромиссов, «интеграции в общество». Я искал близости с их компанией.
Наворачивал круги вокруг детской площадки, где они каждый вечер собирались. По пять раз на дню выносил мусор, чтобы их случайно встретить. Конечно, они меня заметили. Как-то один из них подозвал к себе, я только выбросил очередную порцию мусора. Макс. «Как тебя звать? Сергей? Вон его тоже Сергей звать. Приходи сегодня на Spielplatz».
«Косяки куришь? Вообще не куришь? Ну, давай курнём, у меня деньги есть». Макс зарабатывал на карманные расходы разноской рекламных газет. Мы часто ему в этом помогали, но чаще сваливали большую часть тиража в канаву у железной дороги. У этой канавы, взобравшись на семафор, мы и раскурили мой первый косяк. Сидели на семафоре, в нашу сторону ехали поезда, и было ощущение, что поезд сейчас влетит прямо в нас. Невероятно страшно. Искренние эмоции.
***
Понимаешь, мать? Искренние эмоции. Ты всегда хотела для меня только лучшего. В Москве в девяносто шестом отменили несколько предметов в школе, — некому было преподавать. Нищенские зарплаты учителей довели их до ручки, и некоторые забили на педагогику. Кто куда. А ты снова решила, что надо ехать в Германию. «Нельзя лишать ребенка образования и будущего». В девяносто первом мы уже переезжали на полгода в Дюссельдорф, жили в бараках из железных листов, убогое жилище. Как фавелы из фильмов про третий мир. И жили мы (родители — вчерашние инженеры, кооператоры, педагоги, сплошь образованные советские люди) вместе с нигерийцами, албанцами и марокканцами, которые, наверное, на родине никогда не посещали школу. Вот так оно, поколение моих родителей, верило в священный Запад. Так верило, что готово было делить барачную общагу с беженцами из самых убогих углов земли. Албанец назад не вернулся. Мать сказала в девяносто первом, что мы здесь жить не будем, и увезла меня назад в Москву.
В девяносто седьмом опять. Въехали по Fremdenpass, дословно — «паспорт чужого», или «негражданина», который позже ввели прибалты для русскоговорящих. Германские власти его нам выдали еще в прошлый приезд. Оказалось, эти «паспорта негров» в ФРГ отменили, и они уже недействительны. Отец этого не знал. Их можно было бы поменять на новые документы, если бы в прошлый раз мы не вернулись обратно в Москву, что было запрещено. Беженцам нельзя уезжать обратно на родину, иначе какие же это беженцы? Так что нас с матерью посадили в каталажку при аэропорте для нелегально въехавших, вместе с неграми буквальными. На следующий день депортировали в Россию.
Но мама не сдалась, она твердо решила эмигрировать. Бороться за мое светлое будущее. Въехали повторно, теперь уже осознанно нелегально, на туристическом автобусе. И просто остались у друга отца, вновь подали документы на получение статуса беженцев.
Отец, ты знал, что этот твой друг трахал мою мать тогда в этом доме, в котором мы жили?
Мать, ты знаешь, ради чего все это было, все эти годы в Германии? Нет?
***
«Салам, пацаны». Рыжий. Видишь, сидим на перилах, как обычно. Как каждый вечер. Собираемся вместе, в кепках «хулиган». Вокруг благополучный Запад и аккуратные вымощенные дорожки. Благими намерениями вымощена дорога в ад. Вокруг сверстники-немцы в рубашках поло, немцы в рэпперских толстовках с капюшонами. Так, как мы, не одевается никто. Не выглядит никто. Нас от этого прёт.
Пойдемте к Люде, пацаны. У Люды мы прогуливаем школу. Старая немецкая алкоголичка лет пятидесяти, живущая в соседнем доме. Макс давал ей в рот, она пекла для нас булочки и дарила мне шоколадки. Она была в меня влюблена. Я ей в рот не давал, мы курили у нее дома из ведра, потом она сидела на низенькой табуретке-подставке для ног и дурашливо хихикала. Мы плевались в нее испеченными ею булочками, дрочили на ее шубу. До нас у Люды зависали поляки-наркоманы, те ширялись, а однажды разгромили всю хату, побили стекла. С тех пор она предпочитала полякам нашу компанию, русаков по тринадцать-четырнадцать лет. Мы бухали у нее дешевое пиво и курили, да. Lydia. Я до сих пор помню ее фамилию.
Рыжий был из казахстанского колхоза. До приезда в Германию он скакал с односельчанами на лошадях по степи, Рыжий едва ли выезжал из своих сельских мест. Он смешно коверкал русские слова. «Побройся». «Заместо». Тут он ходил в «главную школу» вместе с Олежкой – Щеглом. Олег Лисицын, родом из-под Алма-Аты, при переезде в Германию знавший на немецком, может быть, несколько фраз. Приехал с родителями как «этнический немец».
Мой отец попал в Германию еще в восемьдесят девятом — закупал компьютеры в ФРГ и Польше, чтобы в Союзе их перепродавать. Позже машины гнал из Германии, ширпотреб из Китая, открывал и закрывал фирмы в Москве. Зарабатывал по меркам тех лет баснословные деньги. Перевозил купюры с собой в спортивной сумке, пару раз его чуть не грохнули. Летал за вещами в Сингапур, поработал на заводе в Австралии, вкладывал заработанное «импорт-экспортом» в зарождающиеся бизнесы московских товарищей. В девяностом в западную Германию приехал «по работе», — прознал, что, вступив в еврейскую общину, можно сделаться евреем и получить вид на жительство. За небольшую взяточку получил у советского райчиновника новое свидетельство о рождении, в графе «национальность матери» — «еврейка». Всё официально, с советскими печатями, серпом и молотом. «Тогда чечены приезжали и в евреев превращались, представляешь?»
Но сам папа в Германии жить не собирался. Какая Германия, сказал он мне недавно, когда в Союзе бабло тогда валялось под ногами? Просто отец, как и многие тогдашние нэпманы, – не верил, что период экономической вольности продлится долго. Они были уверены, что вскоре вновь придет Контора и закрутит гайки. И тогда можно будет «высадиться» в Германии. Как говорится, «запасной аэродром». Но это для него, а нам с мамой — лучше сразу перебраться на Запад. Ради Светлого Будущего.
***
И вот, мы в бараке в девяносто первом. Notwohnung – в соответствии с германскими порядками, первое пристанище для всех беженцев и мигрантов, въехавших в ФРГ. От немецкого Not – «нужда», «крайность», «беда». В общем, да. Была одна дама в бараке, откуда-то с Украины. Она очень хотела сэкономить деньги во время проживания тут, чтобы потом, уже в своей съемной квартире, купить себе новую мебельную гарнитуру. Закупала собачьи консервы, они дешевле были, и жрала. Готовила их, и вонь от этого дерьма стояла на весь барак. Была другая. Под пятьдесят, по-немецки не говорила, конечно. Но нашла себе какого-то местного алкаша, переселилась к нему. А свою комнату в бараке использовала как кладовку. Набила ее до отказа разным хламом, принесенным с немецких помоек. Немцы тогда могли выкинуть и почти новую мебель, и продукты аккуратно порезанные, не испорченные еще. Халява европейской социал-демократии в ее лучшие годы. Сейчас уже попроще, в экономике дела похуже стали, безработных много появилось. А тогда баба эта хорошо устроилась, — тащила с помоек хлам, кормилась за счет алкаша. Потом, как рассказывал отец, обставила себе хату будь здоров, из пособия для беженцев почти ничего не тратила. Из местечковых евреев была, откуда-то с черты оседлости.
Я в детский сад пошел тогда — детсад для детей беженцев, — прямо в бараках. Раскрашивали меня прикольно, фотки сохранились у мамы. Наряжали в костюмы в дни рейнского карнавала и раскрашивали. Короче, я, сын перестроечного спекулянта, дочь албанского оборванца и сын иранского политического – мы в карнавальных костюмах рейнских. Праздник. Не «иранского», а «персидского». Иранские беженцы тогда говорили, типа, мы персы, мы не иранцы. Бежали от аятоллы, — иранцы персов не любят. А мы, персы, сторонники старого персидского строя. А я вот евреем был. Батя меня научил – если посторонние спросят в бараке: «Кто ты?», говори: «Я еврей». Я говорил. Когда мать решила уехать от персов обратно в Москву, я все еще им оставался. Любимая история бабушки: выхожу я во двор на Анадырском, кто-то спрашивает: «Кто ты мальчик, откуда?» Не знаю, по какому поводу и как прозвучал точно вопрос. «Я еврей», — сказал я. Бабушка заливалась хохотом.
***
Пошел в первый класс в Москве, в школу у метро «Отрадное». Во второй. В третий. С мамой отпраздновали мое десятилетие уже на Ленинском проспекте, окна на площадь Гагарина. Я вспоминал свои эмоции впоследствии — как счастливый сон наяву. Я помню, что было счастливое детство в Москве. Шарики, а внутри — пестрая жвачка, мы протыкали шарики иголкой, доставали трофеи. Гуляли с мамой в Нескучном саду, катались на санках, скакали по оврагам. Я смотрел на одноклассницу, отличницу (лучшую в классе после меня). Я читал стихи Есенина на школьном конкурсе, занял третье место, а участвовали все классы вплоть до десятого – я был в третьем. Рынок напротив Гагарина-титана, там несметное количество картриджей «Денди» (дух захватывает!), я их собирал, как и все мои друзья. Мама покупала мне «Лего» в ГУМе, мы ехали потом обратно на метро, и я не мог дождаться, когда начну играть в конструктор дома, на ковре в зале. Какое-то соревнование тогда было недалеко от метро «Октябрьская», — кто быстрее построит замок из заветных деталек «Лего». Я очень хотел участвовать. Наверное, я был один из самых счастливых детей России. Вскоре — у бабушки на Анадырском: Света, весна. Лето, первые сигареты, поцелуи.
***
Затем февраль девяносто седьмого — приезд в Дюссельдорф. Это шок — я уже в осознанном возрасте — после шумного, вечно живого Ленинского проспекта. Я не понимал, куда деваются люди, чем они занимаются, почему после десяти вечера за окном ни души? Лишь малюсенькие игрушечные домики в квартале приятеля отца. Я ходил по улицам в разное время, но и днем как минимум раз в десять меньше людей, чем в недавней Москве. Это всё мираж, — плыли мысли, — этого ничего нет, это какой-то муляж. На самом деле здесь не живут люди, люди не могут жить вот так! Я попал на другую планету. Чисто, правильно, вылизано. Но не для людей. Это какая-то дешевая разводка, реклама по ОРТ, где показывают персонажей, не имеющих никакого отношения к реальности. Это кукольный театр с куклами и сказочными декорациями. Но самих людей нет, их не видно. Редкие куклы-роботы ходят по улицам, фальшиво улыбаются, кто-то дергает за нити, и они тянут лыбу. Но ближе к десяти исчезают и эти, — спектакль окончен! Только я все еще тут, меня закрыли в опустевшем театре и я не могу выйти. Я заперт посреди задников и не могу общаться с людьми. Нормальными, знакомыми, родными. Чувствовал, что меня заносит. На чистую, но кривую дорожку. И перспективы пока не видать.
Навсегда, на всю жизнь в память врезалось такси по ночной Москве, в аэропорт, в феврале девяносто седьмого. По радио играл какой-то русский рок, заунывный, как обычно. Про то, что кто-то уезжает навсегда. В сердце защемило, закралось предчувствие, что все изменится прямо сейчас, и не в лучшую сторону.
***
«Петушки, чего расселися»? Щегол всегда задирался, рычал на гансов, то бишь коренных (а не «русских») немцев, давал им смачных шлепков. На всех залупался стабильно. Хотя победителем всегда был Макс. В масштабных драках он эффектнее всех выключал гансов, турок с арабами. Мы сидели на перилах у гаражей, возле ровных белехоньких домов с цветами в придомовых садиках, вспоминали, наверное, что-то. Каждый свои эпизоды из недавней детской и подростковой жизни. Московской, Алма-Атинской, Кустанайской, Питерской. Макса выгнали из гимназии за то же, что и Хамона. Вырубил какого-то фрица в школе, который обзывал его «русской свиньей». Руссише швайне. Коренные немцы и их родители были в праве, а мы — так, дикари понаехавшие.
Олежку сразу загнали в «главную». Его родители не стали морочиться, по старинке не верили и не стали обивать пороги власть имущих. А система такая – если твои родичи не пойдут по городским комитетам доказывать, что ребенок не дебил: нате, смотрите его аттестат, дневник, — то ребенка иностранцев автоматом зачисляют в низшую образовательную ступень. В Германии так: начальная школа, а потом, в зависимости от оценок, либо гимназия (как бы для самых умных), «реальная школа» — это середняк, и низшая ступень – «главная». А гордо звучит, слушай! Главная! В общем, если родитель твои ни «бэ» ни «мэ» и бегать по чиновничьим кабинетам не стал, то тебя определят к двоечникам, будешь за «главного». Мигрантских детей школьного возраста сходу туда определяли.
Я к тринадцати годам стал таким лохом. Забитым, плакучим. Думал, что со мной? Отчего такой лишний? Рос, играл, искал дружбы со сверстниками. Но оказалось – что чурка. Так сказать, паразит на арийском теле. Коренные сверстники меня не принимали, и вскоре я стал платить им той же монетой. Я не нравился никому: не говорил по-немецки, был чуждо одет, с дебильной причей, как с фотографий защитников и противников Белого дома в девяносто третьем. Периодически слыша за своей спиной «Scheiß-Russe». Но прошла пара лет, одеваться и выглядеть я стал так же, как немецкие сверстники – тем больше грязи накопилось внутри.
Вы думаете, я приезжее быдло? Пусть так. Да будет так.
***
Сергей пришел в своем привычном пуховике, черно-белом. Немного стеснительный, но с крутыми братьями, как мне сразу сообщили. «Крыша». Старшие Сергея всех крошат. «Зульцбахские». На улице, где они зависали, в сквере недалеко от нотвонунга, куда их поселили по прибытии в Германию. Парни были крутого нрава, мы смотрели на них как на криминальных богов из свирепых гангстерских фильмов. Они приехали в Германию будучи подростками, многие уже курили, уже пили, уже пробовали девочек – там, в Союзе. Дворовые компании целиком переселялись в Дюссельдорф. Собирались стаями, тучами, «кидали лохов», находя их, как правило, среди своих же русаков. Если же попадался чуждый элемент – немец коренной, турок, — такого разбирали нещадно. Конечно, мы их уважали. В первую очередь именно за то, что их боялись местные, обходили их дугой. Да что, даже дюссельские менты с ними не справлялись. Не привыкшие к делам второго и третьего миров, сытые немецкие полицаи имели дело в лучшем случае с обдолбышами-наркоманами у главного вокзала, неспособными даже стоять ровно, не то что устроить кипиш. У вокзала собирались героинщики Дюссельдорфа, — так, видимо, повелось задолго до нашего прибытия в Дойчеланд.
Старший с погонялом «Белый» как-то вломил менту и пустился через поле. Полицаи его так и не догнали, — легендарная история в наших русскоязычных тинейджерских кругах. «Казах», тоже «зульцбахский», через два года сторчался на героине, и мы стали всё чаще встречать его у того же главвокзала. «Дидя» (вспомнить бы, почему «Дидя»? наверное, фамилию носил Диттрих или подобную). Славный Дидя из какого-нибудь древнего швабского рода, насильно переселенного Сталиным из «Автономной Советской Республики Немцев Поволжья» в пустынные казахские степи. В этих степях немецкие традиции в большинстве семей начали погибать, из немцев все превращались в homo soveticus, или обычных русскоязычных жителей Казахской ССР. Дидя наколол себе на пальцы три буквы – СЭР, еще до того, как его первый раз посадили за кражу. Свобода — это рай.
Старшие гуляли еще более заманчиво, чем мы. Каждая совместная с ними пьянка запоминалась особенно. Киногерои, да, «Брат-2», прямо по фильму, который пересматривал по многу раз уже здесь, в Германии. После двух лет одиночества в немецкой гимназии в роли пятого колеса. Прийти в пятницу вечером на место, чтобы увидеть в дюссельдорфском тихом ухоженном парке пятьдесят-шестьдесят отморозков в кожаных куртках и спорткостюмах, подвыпивших. Это была эйфория, экстаз. Мы вам покажем, суки. Мы вам всем еще покажем.
Мы идем бандой по старому Дюссельдорфу, человек пятьдесят нас, из разных нотвонунгов города. Страшные, блядь. В самый разгар выходного веселья. Местные вокруг пытаются хохлиться, типа, мы у себя дома, нам бояться нечего. Но видно, что ссут, особенно молодые. Смотрят в асфальт или, наоборот, сверкают дерзким глазком, чтобы затем быстро отвернуться. Один такой мимо проходил, Щегол лишил его кепки. «Парни, я чех, славянин, отдайте бейсболку». Ступай отсюда, чех, славянин. Таких «чехов» деланных. Каждый второй вдруг вспоминает о своих польско-чешских корнях, если жареным пахнет. А там, где не пахнет, — вы арийцы, хозяева. Позволь и нам почувствовать свое маленькое превосходство. В виде твоей сраной никому не упершейся кепки. Тебе жалко, чех?
***
Мы ждали еще одного. Назира, афганца. Назир два года проработал на московском рынке, там научился вполне gut говорить по-русски. Нашел русскую девушку, которая, как говорил, была готова выйти за него замуж. Менты, когда его останавливали без документов, всегда получали на лапу. Эти истории завораживали. Немецкому «полицисту» не то что на лапу. Этот правильный парень держался так, будто любое, самое малое нарушение для него невозможно. Polizei не может нарушить свой устав, ни на шаг, а мы не можем даже отлить без штрафа, ни на шаг. Недавно нас такой «зеленый» (по цвету их формы) как раз и поймал в кустах, мы мочились. Сказал, что мы не должны вести себя так, отливаем в приличном (читай, любом) месте, в новых обстоятельствах мы должны научиться вести себя ци-ви-ли-зо-ван-но. Ариец, одним словом. У него все правильно, а у нас, чурок, все не так.
Возможно, Назир устал платить дань коррумпированным российским блюстителям или, что вероятнее, он так же, как мои родители, свято верил в благополучный Запад. Он сумел накопить в Москве две тысячи долларов, чтобы заплатить провозчикам нелегальных тел. Назира утрамбовали вместе с каким-то грузом, древесиной или бумагой, в грузовик, следующий по маршруту Москва-Лондон. Афганская община британской столицы должна была встретить груз, чтобы извлечь Назира из коробки вместе с бумагой. Но Назир устал торчать в темноте, решил вылезти из грузовика купить сигарет и быстро залезть обратно. Но не получилось. Его остановили немецкие правильные менты. Кто, откуда? «Я — бежавший из Индии от погромов, притесняемый в Индии мусульманин», — сообразил Назир и подал прошение на получение статуса беженца. Сказать, что он на самом деле собирался в грузовике в Британию, уже не мог.
Вот так Назир, сброд, нелегальный мигрант из Москвы, оказался в нашей компании. Ему уже двадцать лет, он старше нас. Такой же маргинал, чурка, как и мы. Мы гордимся им, настоящим отморозком, кравшим замки в строймаркетах, чтобы подзаработать на жизнь. Ведь официально работать соискателям статуса беженца нельзя. Группа марокканцев, посылавшая его на мелкие кражи, брала в расчет, что его могут поймать, да им это было неважно. В общем-то, его и ловили постоянно. Назир рассказал, что у него «натикало» уже 250 социальных часов, которые он должен отработать в качестве осужденного. Заместо времени в камере. Однако Назир не парился на этот счет, благо терять ему было нечего. Только статус соискателя беженца.
Вроде бы он и не рассчитывает остаться. Так, развлекается. Хотя, может, просто дебил.
***
Я не читал Пушкина. И не читал Тургенева — их не проходят в немецкой школе, а в начальной московской еще рано было. Свою русскость я черпаю из других источников; вместо Пушкина у меня водка, водка «Puschkin». В Германии все дешевые водки местного производства почему-то называют русскими фамилиями. Puschkin, Rachmaninoff, Gorbatschow. Произведено в Германии, блевота, какую поискать.
Вместо стихов Фета наизусть у меня мат. Заместо «Серебряного века» — «Красная плесень», а заместо Лермонтова — Данила Багров. Я его знаю. Мне говорят, что я russisches schwein, а я не читал русскую классику, не прочел еще, к шестнадцати годам. Мне говорят немцы про водку, они знают, что в России много бухают. Я это тоже знаю, помню по Москве. Поэтому я много пью, чтобы соответствовать их и своим представлениям. Я хочу быть русским. А Пушкина потом прочту. Наверное. Puschkin ведь уже изучаю.
А вообще мне ближе американский рэп и немецкий гангста-рэпер Bushido, даром что наполовину араб. Мы тут, как я уже говорил, все чурки. Да, с арабами и турками мы чаще деремся, но «бэкграунд» у нас, можно сказать, единый. Нахлобучим бюргеров в темном углу, например. В отместку за их язвительные комментарии в нашу сторону, — сбросить обиду. А почему нет. А потом нахлобучиваем друг друга, русак на русака, «нотвонунг» на «нотвонунг».
Один раз Анатолия встретили, он старшак. Анатолий вышел погулять из тюрьмы неподалеку от нашего места встреч. Его осудили за кражу, или разбой, в общем, что-то такое. На выходных и по праздникам он сидел, полгода ему дали. А на буднях работал электриком, его отпускали на волю, в Германии можно. Толик шутил, хвастался, что гансов в тюрьме за лохов держат, русаки и марокканцы дают жару. Я не сомневался. Анатолий с водкой Gorbatschow был, угостил.
Komm lass quatschen, was willst du machen?
Sonny, ich hab immer weiße Steine in den Taschen
Geh, mach dein Business, Rap, es ist Fitness
Ich schick dich Keck in den Sarg, weil du Shit bist
Jetzt ist Party, nimm mich beim Wort
Ich ficke deine Mutter, dein’ Rap und dein Dorf
Да, в сущности, отличный текст, Bushido. «Я трахну твою мать, твой рэп и твою деревню». Это заместо Тургенева.
***
В тринадцать лет, в те два года между Москвой и русаками в Дюссельдорфе – я хотел быть негром. Я выпрашивал у мамы деньги на самые гарлемские наряды, которые только можно было достать на западе Германии, например, джинсовый костюм, на два размера больше, джинсы в буквах. И платок, как у Тупака повязанный. Ходил так по городу, побаивался, честно говоря, что отхвачу от проходящего турка или настоящего афронемца. Но ходил. В конце концов, с коренными меня связывает еще меньше. Ведь это они, дети коренных бюргеров, шептали мне вслед гадости в школе, они пытались выставить меня вором перед одноклассниками и учителями. Поэтому я хотел быть негром, я им завидовал. Их брутальности, жесткости в клипах на MTV. Нет, они бы не позволили своим белым сверстникам над собой так издеваться.
Купил все альбомы от Wu-Tang Clan, Nas, Master P.
***
Еще блатняк мы слушаем, Сергея Наговицына. Мы с отцом, когда я еще жил в Москве, и сейчас, — каждое лето ездим на машине на Урал. Умёт в Мордовии, возможно, кто знает. Там, где «МордДональдс», где харчевни «У Маши», «У Кати», «У Василисы», и так далее. Каждый год мы ездили. И отец любил включать блатняк, Славу Медяника, Петлюру, и вот Сергея Наговицына. Песни последнего мне особенно запомнились, и я как-то, в пятнадцать лет, привез его кассету в Дюссельдорф, к пацанам. Мы увлеклись.
Я с пелёнок знал понятия в делах.
И с ворами я законными дружил.
Меня мама на этапе родила,
Когда батю в хате опер уложил.
Вот это русский гангста-рэп. Даже Bushido нервно шмалит в углу. Где он, а где — Наговицын? Бушидо, как и все тут, – чуть разбогатеет, бабло появится, забудет весь свой «гангста» и свой «гетто» — и растворится в глянцевых сводках телеканала RTL, Promi Nachrichten, «новости про звезд и звездочек». Станет таким, типа, уважаемым членом капиталистического общества. А Наговицын, разве он предаст понятия свои? Наговицын — это всегда ghetto, это true до конца. Так он и прожил, и умер, не опопсев. Вот это мы уважаем.
***
Макс подошел, можно выдвигаться. Можно к Люде опять, в рот ей надавать. Только чего-нибудь сладенького взять заранее, для нее. Не, отстой. Опять не пустит ведь, пацаны. Вы забыли что-ли, как Борис ей под дверь нагадил в прошлый раз?
Борис из Санкт-Петербурга, он немного другой породы парень. Из еврейской миграции, тогда как все остальные — русские немцы. Этнические евреев не любили, тоже били их постоянно. Помню, как Борис своего друга привел, еврейчика такого явного. Щегол почуял кровь. Помню, вторник был, да, такое не забудешь. Ничего, веселый был день. Мы пришвартовались к какому-то кружку «молодых христиан». Церковь у нас в квартале, и старый пастор-евангелик нас, похоже, жалел не по-детски, нам даже свой гараж для зависалова предоставлял. Типа, дети уродов. Они же не виноваты, что оно так. Что дети варваров из черной дыры бывшего эсэсэр.
И вот там кружок христиан был, неподалеку как раз от гаража этого. То есть, в буквальном смысле какие-то мудаки, гансы, в круг сели и что-то про свои трудности какому-то молодому наставнику затирали. «Мне так трудно». Да ты упал, кретин. Трудно тебе. Ты из дома этого частного вон напротив, я тебя что, не видел, что ли, тут? Какие у тебя трудности, немчик? Что тебе заместо двухсот дойчмарок – 180 дают карманными? Или что к тебе в гимназический класс очередного чурку вроде кого-нибудь из нас перевели? Некомфортно, скажи, с чужаками. Появилась проблемка.
Короче, мы решили от нечего делать присоединиться к этому празднику жизни. И еврейчик тот от Бориса, типа, с нами. Посидели, послушали бакланов. И Щегол такой шепчет еврею: «Покажи кукан». Покажи, тебе что, жалко? Давил на то, что у нас крутая туса. Ну да, с нами так-то все хотели зависать, нас боялись. Зацени, говорит, обрезанный или нет. «Что, прямо здесь?». А почему нет? Реально смело будет, нетривиально. Тогда с нами будешь по-любому. Мы покатывались от смеха, да и, честно сказать, Борис тоже. Мы-то знали, что Щегол его на понт берет. Если реально свой член покажет, то всё, пропнём моментально. Впрочем, и так уже пропнём, видно, что парень прямо, бедолага, в сомнения впал. Показать или нет. Может, стоит того? Улёт!
Христиане начинают коситься, мы всё громче про себя разговариваем. А это действо прямо на улице разворачивается. Возле какого-то, ну, культурного центра при церкви. То есть, прогнать вроде тоже не по-христиански, тем более, на улице мы. Да и терпеть нас боле нет мочи. Мы-то нарочно испытываем их терпение. Всё громче разговариваем, вот уже Щегол почти орет: «Покажи хер, бля, покажи! Ты чо, не с нами? Это «проверка» такая на вступление к нам, ты что, не знаешь эту тему?!» А парень, бедный, вроде и жалко его. Но, сука, смешно. Живот лопается! Он говорит: «Да не обрезанный я, пацаны, реально. Ну…» «Чо «ну»?! Сука!! Чо «ну»?» «Покажу, мужики, давайте только отсюда выйдем, а-то на нас косятся уже».
Вроде и сборщик кружка заметил, что мы над чуваком глумимся. Начал взывать нас к соблюдению порядка. Щегол и вызвался: «У меня проблема, пастор. Ich habe ein Problem. Я думаю, что вот он еврей, а он не признается. Я ему говорю – покажи свой член, Junge». Ну всё, тут мы просто выпали. Мы ползали от смеха по этому бетону, на котором сидели в кружке. Угарали! Наставник-христианин заорал: «Вон отсюда! Это немыслимо!» Но нам какая разница? Мы ушли.
Бедолага-еврейчик подрагивал, ему было, видно, совсем худо. Борис уже тоже насупился, типа, что за ад вы творите. А будто ты его не творишь. Постоянно.
Борис – парень лихой, но с комплексами. Докажу, дескать, вам, что свой, тем, что буду святее Папы Римского. Буду такой разгром творить, что вы сами выпадите в осадок. Все шутили про «жидов» постоянно, вроде как Борис и конфузился, а вроде как и угарал со всеми. «Я только на четверть жид». Борис срал под дверь Люде, Борис гасил первых встречных гансов «с вертушки». Мимо какой-нибудь проходит, а Борух, как мы его за глаза звали, ему пяткой в челюсть. За спасибо. Отчаянный.
А бедолага в тот вечер свой член-таки достал. Мы уже почти не могли больше угарать.
Можно к Армяну выдвинуться поиграть в игры, родаков нет у него. Шляпа. Сергей косяк достает. Это ближе к делу, нормуль.
***
Сергей забивает, из Blättchen. Замену этому слову на русском мы не знаем, Blättchen они и в Африке. Это, в общем, такие длинные тонкие листки бумаги под косяки. В Германии хоть и не лигалайз, но такие штуки в каждом киоске продают. Все же понимают, что Голландия отсюда в нескольких десятках километров, а границы открыты. Тоже не дураки навариться на товаре.
Сергуня умело забивает, конкретно руку набил. Изящно получается, иначе не скажешь. Побольше травы напихал, поменьше табака, благо только купил пакетик зелёный. Упаковочку. А трава тут отличная, опять-таки, прямиком из Голландии. Убойная, русская никак не конкурирует. Я вот прошедшим летом как раз раскурил в России – даже глазом не моргнул, после нашей вообще не вставило.
Мы убились. На «ха-ха» пробило. «Едет старый казах на ишаке, упал. Старый стал, говорит, говно стал. Да, впрочем, и молодой был – говно был». Есть у нас один Казах, позавчера его встретил в электричке – «эсбане». Не решился к нему подойти, Казах был обколотый в кончину.
Давайте сходим за сушняком, горло засохло уже. Как раз пройдем мимо той степи, где Штефан со своими друзьями тусует. Может, подеремся. Штефан — это тот обсосок, которого на самом деле зовут Сергей, из Караганды он. Как-то он сказал нам однажды при встрече: «Больше не зовите меня Сергей, я – Штефан». Я, говорит, затусил с дюссельскими ультраправыми фанатами-хулиганами. С хулиганами самой позорной команды на свете. «Фортуна Дюссельдорф». Тусить с фанатами Гитлера с именем Сергей неудобно, и Серёжа решил стать Штефаном. Естественно, став бесконечным ходячим призывом надавать ему и его гитлеровским хулиганам по роже. Пропнуть Серёжку-Адольфа – святое дело, еще лучше, чем над евреями постебаться.
Итак, где ты, наш юный фюрер? Опять фрицам поддакиваешь сидишь, когда они про геноцид шутят? Ну так мы тоже это, вполне себе про геноцид. Тоже какбэ не самая милая и приветливая нация. И мы идем. Русские идут. Сейчас второй косяк только докурим.
***
Вон нацики, пацаны. «Я одного только вижу». И вправду, один. Штефана не видать, ну и этот подойдет. «Зиг хайль, майн фюрер». Чел сконфузился, понял, что мы не просто так к нему, мило пообщаться. Бодрится. «Sergej, я же тебя знаю, знаю, в какую школу ты ходишь. Идите дальше, Freunde». Армян сходу заряжает ему по физиономии. Тот орать давай на всю улицу, пытается кого-то ударить, ему подножку, оперативно попинали лежащего, слегонца так. Быстро, пару десятков секунд, и побежали, чтобы менты не забрали.
Купили сушняк, стоим на мостике через речку Дюссель, уже стемнело. Крутим еще один косяк, смеемся. Тут нам прямо в лицо фонарик. Пацаны успели через кусты, а нас с Максом так на мостике и приняли. Только что траву успели в говнотечку скинуть. Заломали руки, на капот положили, наручники. Будто мы самые опасные преступники на районе. Подростки по пятнадцать лет. Повезли в участок. Останетесь, говорят, до утра, утром вас родители заберут. Хана. Переглядываемся с Максом, мигом трава отпустила, главное, чтобы мусора не спалили, что шары красные у нас. Вот тебе и «фюрер»-нацист. Ментам настучал как обычный самый немецкий стукач. Гансы всегда чуть что своих полицаев зовут, все тихо-анонимно, без предупреждения. Чуть музыку громче сделал после десяти вечера – всё, полицай тут как тут. И не узнаешь никогда, кто их вызвал. Фрау слева, или Херр сверху.
В участке нас познакомили с обвинением, мы подумали, что все-таки не отпустило. «Группа молодых людей, иностранцы, напали на меня без объяснений во столько-то, там-то. Очень сильно били, но мне, имеющему черный пояс по карате, удалось отразить наиболее существенные удары. Серьезных ушибов не осталось». И Anzeige, т.е. заявление за сильное избиение. Еще грабеж приплел, мол, ограбить пытались, но крутой нацистский каратист не дался. На полном серьезе. То ли перед полицаями своими хотел себя крутым выставить, то ли просто дебил-сказочник. Улёт. Что вы, — менты говорят, — на это скажете, Herr Smirnow? Я могу только сказать, что это бред сивой кобылы, господа. Мне пятнадцать лет, посмотрите на меня. А ему сколько, девятнадцать? двадцать? И я ему ребра сломал, да он все удары отбил? В карман ему залез, да он меня за лапу – хвать? Даже полицай ухмыльнулся. А за что меня судить тогда, социальные часы присуждать? За то, что нацик-каратист такой чудесный? Мне полегчало, понял, что пронесло.
За Максом приехали часов в пять утра, за мной – мама — чуть попозже, наверное, в шесть.
***
День выдался на славу, воодушевление. Рассказываем всё в подробностях пацанам — про заяву «каратиста», про смешки полицейских, которые вместе с нами улыбнулись скудоумию автора Anzeige… Хотя, кто их знает, на что они улыбнулись, в голову немецким ментам не залезть. Сегодня уже не так весело, завтра нам всем в школу. Немецкие будни. Расскажу ли я в своей гимназии одноклассникам про этот случай?
Раздвоение личности такое небольшое: подстроиться под окружающие тебя реалии, или – «интеграционный процесс». У нотвонунга на Катариненштрассе, или на «Катьке», как мы зовем нашу общагу, – одно, в школе – другой коленкор. Там нужно учиться, несмотря даже на прогулы огромные, обязательно нужно, иначе как нечего делать оставят на второй год или вышвырнут из гимназии. В Германии с этим вообще все просто, «палочной системы» в школах нет, никто учителей не судит по количеству двоечников в классе. И учителя, кто во что горазд, отрываются. Некоторым на второй год оставить — хлебом не корми. В год двух-трех-четырех человек из класса стабильно оставляют повторять программу. Два раза в девятом классе, да хоть три. Не получил свои оценки — будешь сидеть в девятом.
Гуманитарные предметы – история, немецкий (который в Германии совмещен с литературой), политика. Люблю эти предметы, даются мне. А вот технарь-математик из меня, мягко говоря, никакой. Помнится, когда только переехали в Германию, с математикой проще было, мы в Москве в пятом классе проходили то, что немцы еле-еле в шестом. Потом забросил, было, видимо, ощущение – выпади хоть на полгода, а они все равно еще будут проходить мою московскую программу.
Бараны здесь, конечно. Литературу не читают практически, да десятой части от российской программы нет. Стихи наизусть учить, — это уже совсем смешно. Какие стихи? Поэзия здесь вообще никому не сдалась. Ее здесь не существует просто ни в школьной программе, ни вне. Стихи не всплывали за почти пятилетнюю мою здесь жизнь ни разу. Хотя, может, опять на контрасте с Москвой. Я-то помню прекрасно, как мы до дыр зачитывали, разучивали в российской школе стихотворения. Как мама цитировала любимых поэтов. Мама, куда это ушло? Спасительница, ты ведь привезла меня сюда ради образования? А я тут тупой стал. Ты не знаешь, но в прошлом году я курил траву каждый грёбаный день. Чаще, чем ссал, наверно.
Обрыдлая дюссельдорфская школа. Еще недавно, когда только переехали, – ревел навзрыд, как пятилетний, приходя со школьным портфелем домой. Клялся, что больше туда ни ногой. Жаловался маме, — все эти бесконечно повторявшиеся истории про то, как меня оскорбляли, про то, как одноклассники со мной не здороваются. Почти весь класс по началу (на самом деле — долгие месяцы, маленькую вечность) делал вид, что меня не существует. Пока более-менее сносно не научился говорить на их языке и хоть как-то отвечать, иногда огрызаться в ответ.
Сейчас я уже не реву. И, кажется, даже маме легче так, как сейчас. Зная, что у меня есть хоть какие-то друзья. Хотя прекрасно знает, что я связался со шпаной.
***
Thomas, кстати, так уже, как прежде, со мной не общается. Мне кажется, тут два в одном — смесь страха и брезгливости. Побаивается и не хочет. Он один из первых в классе, но до крутизны моей компании ему как до луны. Решил, видимо, немного отстраниться, — мол, знаю тебя, всё хорошо, но я со своими немчиками пойду. Понятно, что в компании Sergej’я ему ничего не светит. Да и родители по головке не погладят. «С такими, Thomas, отморозками свяжешься – kann es zum Schlimmsten kommen»[1]*.
Недавно ясно уловил такой его взгляд, брезгливый. Я прекратил носить рэпперские толстовки, ходил в трениках, — да в чем попало. Что-то доказывать через ваши шмотки? Уже неактуально. Выгляжу для одноклассников как лунатик. По сути, ровно так, как в 97-м. Помнится, задумался тогда, — интересно, что говорят в семьях одноклассников про меня? В его семье. Дед его воевал на восточном фронте, Thomas сам мне рассказывал. Хотя тут же хвастался своими польскими корнями. Кто-то там был у него поляк, потому и фамилия такая. Но было это, похоже, задолго до Гитлера, а при нем его дедуля с польской фамилией отправился-таки в страну своих предков. Захватчиком и уничтожителем. А потом и дальше на восток, к нам. Что мог сказать его дед про меня? «Не связывайся», — это понятно. Но как именно наставлял? Вспоминал что-то? Эти русские такие-то и такие-то, послушай, Thomas. Я-то знаю, помню их.
***
А я знаю еще кое-что из новостей, знаю кое-что от сверстников. Нескончаемые репортажи про нищую, утонувшую в алкоголизме и криминале Россию по ТВ и в газетах. Вроде бы нейтральные, просто информация; или нотку сочувствия и «понимания сложности трансформационного процесса» примешивают. В потоке видеокадров — бомжи, пьяницы, бабы, развязно улыбающиеся в камеру. Облупившиеся здания, нищета и разруха. Сельские туалеты еще они очень любят показывать. Проскальзывают надменность, брезгливость. Я ненавижу эти «информационные» репортажи.
И я понимаю, что они думают про нас, про семьи моих друзей. Вижу по рожам, и слышал не раз, хотя и в дипломатичной форме. Бедное семейство Smirnow, ах, какие у вас там были, наверное, проблемы. Мы смотрим ТВ, мы читаем. Про бедность, про криминал. Это правда, что у вас всю власть захватила мафия? Хорошо, очень хорошо, что вам удалось уехать.
Но про себя они думают: теперь эти бандиты и дешевые восточные проститутки ломанулись к нам. Я знаю, что они так думают.
***
Не раз слышал эти «легендарные» истории от сверстников. Как правило, это были пересказы вечеринок их родственников, старших братьев каких-нибудь, и тому подобное. Или их собственные истории, пусть не про Россию – так про то, как в Польшу или Чехию съездили с семьей на каникулах. Истории все одинаковые. Про то, как дают восточноевропейские бабы.
«Знаешь Max из соседнего класса? Они же прошлой весной в Прагу ездили всем классом. Так Max с двумя, — двумя сразу чешками ушел из клуба!»
«Мой брат был по студенческой программе в Волгограде. За полгода отымел восемь баб. Больше, чем за всю его предыдущую жизнь в Германии».
«Verdammte Scheiße, Sergej, какие у вас бабы красивые. И я заметил, если ты с Запада — это считается круто. Тёлки с нами иначе общались, чем с местными парнями. Sergej, вешались просто. Восемнадцать мне стукнет, поеду обязательно в Россию отдыхать».
Я не возражал. Да, говоришь, что из Германии – и сразу интерес, выпили, а чуть позже уже дали. Здесь в Дюссельдорфе всё иначе. Чтобы немка с кем-то из нас начала встречаться, да еще дала хотя бы через месяц, какой там в тот же вечер?
Я не знаю, что с немцами не так, или с нами не так. Я помню, как сейчас, скучаю по бабушкинскому двору в Москве. Здесь чтобы в пятнадцать лет у парня была девушка – ну это просто подвиг. Я даже не про себя, закадрившего какую-нибудь немку. Такое только в немецких порнофильмах бывает, да и то актеры там отнюдь не русаки. Я про самих гансов, — где их подружки? Их нет, немцы — самая закомплексованная нация на земле. Понятно, что приезжая в Россию, у этих — все ведь с поголовным недотрахом – текут слюни. И поэтому для них, в их восприятии все русские бабы шалавы и давалки, я читаю это по глазам, когда они рассказывают.
Я не могу слушать эти истории от немцев, меня просто выворачивает. Я – русский! А вы, суки, гондоны, ездите ко мне на Родину и дерёте моих, русских баб?! Вы, которые держите нас всех за отщепенцев третьего мира. А наших баб за дешевых давалок. Когда-нибудь я обязательно расквашу хлебальник такому «рассказчику».
***
Неожиданно наткнулся у себя в «коробке далекого прошлого» на несколько аудиокассет. В Москве я любил русский рок, тратил все карманные деньги на кассеты, скупал всё без разбору. Ну, почти без разбору, довольно скоро понял, что не любитель метала, «Арии» в особенности. А так хватал многое на «завтра». Но «завтра» не случилось, пришла Германия. Сейчас же, когда вновь постоянно с русаками, слушаем «Сектор газа», «Плесень» пацаны ставят, «Агату Кристи» (ее очень люблю). Захотелось порыться в собственной коробке, сколько уже не доставал? Протирал кассеты, диски рэперов у меня не пылятся.
Никогда не слушал из накупленного «Гражданскую оборону». Господи, как же это легло. Надо обязательно поставить Максу.
***
У Макса неприятности — сегодня старый немец из зоны доставки газет настучал в фирму и даже написал в своем доносе про русаков. Типа, не успели приехать, а уже свои русские порядки насаждают, ищут любые способы, чтобы закосить от работы и получить все на халяву. Раньше, типа, все лучше было, приличные люди разносили, не менее приличные люди их вовремя получали. А сейчас ни газеты, ни людей приличных. Herrgott weiß[2]* кто понаехал с востока и юга, и капут пришел порядку.
Про «понаехали» — это мы сами домыслили, но Максу бумажку показали в конторе, и про русаков с «их нравами» там реально было. Это было уже второе «письмо счастья», и оба раза этот старый козел стучал. Даже вынюхал место, куда мы газеты сваливали вместо разноса, — ров у ж/д-путей. Хорошо хоть, в то время, когда вынюхивал, мы там косяк не раскуривали.
Всё, финиш, уволили. Да еще с черной меткой, мол, мы коллег предупредим, как ты у нас «работал». О твоих порядках русских расскажем. Что делать? Без понятия, что делать. Сидим с Максом, обсуждаем ситуацию, с ним вдвоем, как нередко в последнее время. Анализируем, планируем. Мы с Максом видимся теперь каждый день, много о жизни говорим. Макс из Казахстана, его отец русский немец, мать русская. У Макса есть свои жесткие принципы, за что его очень ценю. Не давать себя унижать, ни себя, ни своих друзей. Всегда заступаться за своих кентов. Никому не позволять бить девушек и даже орать на баб. Стараться вести себя при них чуть культурнее. Вот, наверное, и всё. Но это уже немало. Попробуй, предотврати любое унижение, когда ты чурка-мигрант и унижение может поджидать тебя за каждым углом. Ухмылка, фразочка вдогонку, поносилово за спиной. Leichter gesagt als getan[3]. Поверьте. Но Макс в этом плане – эталон.
Ну а тут такое. Что делать? Новая нехилая проверка на унижениеустойчивость. Родаки сказали, что ему теперь ни копейки не подкинут, хотя раньше и от них перепадало вдобавок к бабкам от фирмы. Ежедневные раскуры анаши, понятно, закончились, да и не в траве суть — как вообще отдыхать? — Макс общим нашим кормильцем был. И этот ганс взбесил. Конечно, этой сволоте только дай волю на Россию нагнать, причем тут вообще русские? Ему нужно было не просто настучать, а настучать подло, обгадить. Но, конечно, не в лицо — гансы любят гадить исподтишка, желательно, чтобы никто не узнал, кто именно поднасрал.
Но не повезло, урод, спалили тебя. Кляузу твою показали. И мы сейчас что-нибудь придумаем, спланируем. Обязательно.
Каждый может в меня насрать
Каждый может в меня нассать
Я набит говном по горло
Я общественный унитаз
Мне велели, я ответил – есть
Мне велели, я ответил – есть.
Но не сегодня, суки. Не сегодня. Сегодня – уже стемнело, а я не в школе и не в Ausländeramt’е, госведомстве по делам иностранцев, чтобы вам мило улыбаться при плохой игре. Ведь я отщепенец, приехавший к вам на хлеба, выпрашивать у вас, при любом к себе отношении, – социальные блага. Не сегодня. Сейчас темно, и мы бухаем в парке с пацанами.
«Серый, давай задержимся, мафон у тебя с собой, прогуляемся под “Оборону” к домику стукача. У меня есть одна идея».
Поганая жизнь, поганая нить,
Козырная харя картавой толпы.
Я лезу на стену — меня не убить! –
Но я протыкаюсь на ваши пупы.
О-о-о, пошли вы все на х*й!
А-а-а, пошли вы все на х*й!
Во имя недужных, во имя ненужных,
Во имя незваных, во имя Джа вощще!
ХОЙ!
Полетели стекла у дятла. Ну, как тебе такой подарок от «русского порядка», а? Камешками домик оприходовали, нашими камнями Молотова. И всё, погнали, Макс. Пока нас опять «зеленые друзья» не загребли. В этот раз так легко точно не отделаемся, если поймают.
****
Les Misérables. Отверженные. Основой для формирования психологического синдрома О. часто служит социальная дезориентация. Для психологического профиля при О. характерно представление о несправедливом устройстве мира и самосознание изгоя, отвергаемого обществом. Прикольно, да? Только это не мое «самосознание», а ваша печальная реальность. Мой отец любит говорить про Германию, что это «страна непуганых идиотов». Что люди здесь зачастую ведут себя развязно, нагло, не осознавая, какие могут быть в случае такого поведения последствия. И что с ними бы случилось, веди они себя так в Москве или на Урале. Но ничего, батя, времена меняются и здесь, говорю я ему. Теперь, и с нашей помощью тоже, награды будут находить своих героев в Дойчелянде. Времена меняются, теперь мы здесь уже не одиноки и не забиты. Про стукача ему не рассказал, но подумал.
***
В гимназии дела мои плохи, притормозиться на второй год уже реальная перспектива. И так невыносимо, если придется второй год в десятом классе мотать, с щеглами, — что тогда? Даже со сверстниками общения почти нет, я все меньше понимаю, о чем с ними можно говорить. Мы проживаем целую жизнь за день, вновь каждый день на улице, за сутки с нами случается больше, чем за их месяц.
Понятно, что я провожу вне школы с Thomas и вообще немецкими одноклассниками не в десять раз меньше, а просто ноль времени с тех пор, как я на «Катьке» зависаю. Хотя в школе с Markus общаюсь немного, ради прикола. Он лоховатый, можно с ним угареть, зазвать как-нибудь в компанию. Щегол постебается. Завтра у нас короткий день, так и сделаю, в натуре. Позову пацанов на Spielplatz возле гимназии. «Sergej, что Вы можете сказать про конец биполярной эпохи, Вы сделали домашнее задание?» Да, про конец биполярной эпохи я знаю всё. Больше, чем хотелось бы, поверьте.
А вот еще тема из школьной программы десятого: «Проблемы и успехи экономической и общественной интеграции в объединенной Германии после 1990 года». «А по данной теме, Sergej, что Вы имеете сказать?» По данной теме я тоже имею, что сказать, вполне. Ведь я — «интегрируемое меньшинство». Имею, но не знаю, куда это все катится и зачем я здесь, и почему я стал «объектом интеграции». Я потерялся, Вы же и так видите.
***
Невероятно, но мама уезжает на целый месяц в Москву, у нее там появились дела. Она была уже до Нового года в России, несколько недель, как же это круто. Может, мы переедем скоро обратно? Вроде бы шансы есть, не зря же она все чаще туда летает. И я тут буду пока один, кто знает, может быть, напоследок! Бабушка, говорит, будет заходить иногда, но так-то я один остаюсь, мне шестнадцать, могу сам за собой присмотреть.
С другой стороны, а как же пацаны? Как все мои друзья? В Москве связь с бывшими одноклассниками оборвалась, да и страшновато малость. Что там вообще происходит сейчас? Вернусь, придется, небось, опять доказывать, кто я и что я. А тут вроде бы уже и понятно; да, в Deutsche Gesellschaft[4]* не пришей кобыле хвост, но у нас тут есть свое маленькое общество. И в нем я в доску свой. Черт знает, что там, в этой России? Да, в Москве была другая жизнь, не такая, как здесь, с русаками. Помню, что даже во дворе на московской окраине мы матерились куда меньше, помню, что мои сверстники тогда, еще в 97-м слушали крутые группы — Lacrimosa немецкую, например. А что слушаем мы, в Дюссельдорфе? Какую-то примитивную муру, Юру Хой или, вот, группа «Голос Дюссельдорфа». Сейчас эти лохи переименовались в D-VOICE. Видимо, подумали, что с такой музыкальной историей, как у них, лучше переименоваться от греха подальше, авось корабль лучше поплывет. Но нет, ребята, мы все отлично помним ваши треки: «Бэд бой, бэд бой, рашн бэд-бой, русские девчонки зависают с тобой». «Мой смысл глубже, чем женский рот». WHAT DA FUCK? Вы это серьезно, выродки?
Да, у нас тут свои «герои», какие уж есть. И свой «культурный уровень». Оторвались от постсоветского контекста, не можем въехать в местные темы и, слушая таких ушлёпков, озираясь вокруг, приходится признать, что просто начинаем с нуля. Изобретаем велосипед.
Лучше не думать обо всем этом, позвоню-ка Армяну. Цитируя мастеров слова из группы «Голос Дюссельдорфа», что-то мне вдруг стало грустно чуть-чуть, надо бы еще принять бутылочку на грудь…
***
Сидим, зависаем на Spielplatz, вдруг какой-то турок вырисовывается, цепями обвешанный, конечно. Wallah, говорит, угнал мопед у ганса из соседней гимназии, Sergej, ты его знаешь, из твоего параллельного класса. А ты откуда мое имя знаешь, придурок, ты кто вообще? Cengiz, говорит, его звать, а обо мне и нашей компании много кому известно. Ну, круто, чо, Чингис Хан ты, едрить твою мать. Боря не растерялся, дай, говорит, Хан, кружок на мопеде прокачусь, через десять минут буду. Потом звонит нам: «Мопед я на Сказку угнал, подруливайте сюда». Сказка, Märchenland. Еще один район, где мы проводим время, там улицы в честь разных сказок названы, хреновое местечко, мигрантское. В общем, наше.
Прощаемся с Чингизом, нам идти пора, где твой мопед, не знаем, да ты не расстраивайся. Приедет еще. Ну вот. Теперь и моторное средство есть свое, главное, из района на дорогу не выезжать, чтобы за ворованное не приняли. А ведь не нами и ворованное, то есть, изначально не нами. Обидно было бы за турецкие геройства пострадать.
Катаемся по кварталу, по Сказке, кайфуем. Взад-вперед.
На третий день с утра приходим, а мопеда нашего в привычном месте нема. Улёт. Угнали дважды угнанное. Ждем развязки, ведь наверняка близка. Так и есть, еще через день доносится до нас слушок, Björn, дебил из семьи местных немецких алкашей, был свеженьким принят в объятья на улице Hellweg, недалеко от реальной школы Thomas Edison. Решил на нашем мопеде в центр проехаться, ну что тут скажешь. Угараем, планируем пропнуть дурачка. Раскуриваем.
***
Карнавал начался, высшее время. Во всем городе веселье, в основные дни карнавала не учимся, все бухие вокруг, ряженые, разукрашенные. Был бы Дюссельдорф всегда таким, честно, я бы хотел здесь жить, искренне хотел. В первый день карнавала есть такая традиция — бабы запасаются ножницами и охотятся за всеми мужиками в галстуках. Ать, был галстук да сплыл, — отрезали! И всё культурно, возмущаются, конечно, матерятся по-немецки, scheiße, scheiße. У немцев весь мат сводится, как известно, к словам «говно» и «задний проход». Du Arschloch! Но не более того, знают, что традиция, с кулаками не лезут, даже если галстук не дешевый был. А нечего, нужно было думать головой, что сегодня Weiberfastnacht, бабий четверг. Вот это знатная традиция.
Ровно в одиннадцать часов одиннадцать минут уроки закончились, в бабий четверг можно и пивчик в школу притащить, пожурят, но серьезных санкций не устроят. Заранее договариваемся с пацанами, с утра после уроков сразу вместе в супермаркет, затариваемся пивом и в центр на трамвае семьсот третьем. Тля, в этот день даже не чувствуешь себя отщепенцем, отщепенцы в дни карнавала – мейнстрим! Приехали в центр, ну а тут совсем раздолье.
Пригнали в парк в Карлштадте, у пруда, и к нам подваливает старый ганс бородатый, бухой, на бомжа похож. На позитиве, на-те, мальчики, вам мешочек подарков. Дед Мороз. Принимаем мешок, заглядываем, а там десятки, может быть, сотни шкаликов! Не верим своим глазам, вот это фортануло. Jägermeister, Killepitsch, Doppelkorn, да всё, что угодно! Осушаем подарки, спешно, хоть времени и вагон, всего три часа дня. Идем в сторону «королевской аллеи». Еще совсем недавно самой дорогой улицы Западной Европы, аренда бешеные деньги стоит. Стоим на мосту через городской ров, нас, русаков, с разных районов человек шестьдесят, не меньше. Праздник, собрались. Большая часть, точнее, не на самом мосту, а возле стоит, а я зачем-то на мост вышел, уже не совсем в адеквате, стою, выкрикиваю что-то на русском. Тут группа отморозков немецких ко мне подлетает с другой стороны моста, орут, — заткнись, русская свинья! Бухие, их тоже немало, но нас вроде бы больше, да и какая уже разница.
Кидаю клич нашим, что есть мощи: — «Атас!» Меня сразу бутылкой по голове, боли почти не чувствую, тут же в эпицентре бойни. Слава богу, ножей никто не достает, да и не фрицевская эта тема, к холодному прибегать. По этой части у нас тут обычно марокканцы с албанцами, реже турки, так что можно почесать кулаки без лишних мыслей. Размахиваю в разные стороны, мало что соображая, и вот уже все кончено. Подходят пацаны, хлопают по плечу: «Пострадал, не унываешь, красавчик». Только через несколько минут понимаю, в чем дело, — да я весь в кровищи. На голове зияет рана, оттуда сочится, капает красное.
Не ожидал, но мне феерически положить. Абсолютно спокоен, даже доволен, карнавал все-таки. Нет, пожалуй, даже эйфория, фейерверк! Сегодня мой черед побыть героем, махался, видимо, неплохо, а ведь был с окровавленной башкой. Ну, я теперь признанная часть нашей стаи, нашей Банды Русаков. Нет, уже не должен ни перед кем кружиться после всего, думать, как выбросить мусор, чтобы меня заметили – меня теперь знают. И уважают. А рана заживет, какие мои годы.
***
Выехали с пацанами на Унтербах пожарить шашлыков, с нами Викуля, Катя и Кристя. Младше нас, по четырнадцать им, малявки, но задорные. Катька Малая недавно, в белых обтягивающих штанах, и красное пятнышко проступило между ног. Ее это не смущало, как обычно тупо ржала и просила передать косяк. На этот раз выехали «на природу», хотя громко сказано, — довольно ухоженное место в городе, по сути, городской парк. С озером, и рядом можно жарить шашлыки. Точнее, вероятно, нельзя, но нам, конечно, фиолетово. И у нас родился хитрый план, древний, как самая древняя профессия: напоить малолеток и воспользоваться ситуацией.
Щегол приметил жертву: Малая. Я приметил объект: Викуля. Рыжий прицелился: Кристя. Опустошаем бутылки, включили музон, который, по-моему, не нравится никому, кроме баб и почему-то Рыжего: группа «Фактор-2», русаки из Германии. Не такие убогие, как наш «Голос Дюссельдорфа», но тоже не интеллигенты. С другой стороны, греет душу, что наши все же – германские русаки! Знают, в чем мы варимся, да наверняка так же по выходным в парках да на парковках Gorbatschow глушат, это ясно по их текстам. И в одной песне, на русском, а припев на немецком выдают: Heiß, baby, heiß, bring mir bei was ich nicht weiß. Was ich nicht weiß, was ich nicht weiß.[5] Говорят, их даже в России слушают, хотя непонятно, кому это говно в России — в Москве или Миассе — может быть интересно. Там есть Летов, Шевчук, «Агата Кристи», та же «Тату», — попса, но во сто крат качественнее, чем всё, что родила вся русскоязычная Германия вместе взятая…
Но, нас сейчас устраивает, и гори оно все огнем. Малая, как обычно, убралась первой, и вот уже тянет ее Щегол в лес. Завидно, честно сказать, ведь поимеет, к гадалке не ходи, а Викуля с Кристиной орешки покрепче. Налегаем с Рыжим на стаканы: «Девочки, бахнем!». Вика, давай потанцуем, в конце концов. Серёга, как обычно, под синюю тему Наговицына врубил, да почему бы и нет, «Фактор-2» хорошо, но в меру, как ни крути. Вы когда-нибудь танцевали медляки под блатняк? Вот я – да.
Целуемся с Викой, а Щегол уже снова в обойме, Катя отсела, а ему хорошо. У него уже позади, у меня – впереди? Не уверен, всё кружится, тут круги хоть под блатняк, хоть уже под что нарисуешь. Вика, видимо, поняла, что мне на сегодня – конец. Ясно, завтра буду чувствовать себя слабо, но отнюдь не от похмелья, похмелье меня не пугает. На сегодня я проиграл, будет зуд, будет самобичевание и будет желание все исправить. Но сегодня уже поздно. Почему бы не устроить кипиш напоследок? Иду в сторону Оленя, приглашенного лошка из другой компании, и меня вырубает.
Вика мне, к сожалению, уже не приснится. Никогда ничего не снится под синьку, или не запоминаю.
***
Я один дома, love is, и Busta Rhymes на всю катушку. Зависаем у меня часто вечерами, ну и во время школы. Старшаки прознали, что у меня sturmfrei[6]*, Сергей Малой, Илья ко мне приходят. Малому не четырнадцать, как Катьке, ему – девятнадцать. И заходит он ко мне, чтобы ширнуться в безопасной обстановке.
У меня какое-то странное состояние последние недели, всё на высоте, а как будто и безразличие. Совпадение, что ли, но бабушка начала дарить непонятные стрёмные кофты, затаренные ею, похоже, в социальном магазине по «дюссельпаспорту», карте для малоимущих. Бабуля моя настоящий советский человек, по крайней мере, именно так я себе представляю людей в Советском Союзе: живут на копейки, но умудряются еще что-то скопить со скудной пенсии и на праздники одаривать детей, внуков подарками и деньгами. Бабушка переехала из Москвы в Дюссельдорф позже нас, в девяносто девятом, а года рождения она тридцать третьего. Любит рассказывать про Москву при Сталине: «Серёженька, его поливают грязью везде, но при нем в столичных универмагах понятия дефицит не существовало. Мы, да и каждый москвич, тогда могли позволить себе любые продукты — рыба очень дорогая, черная икра, мясо. А кто сейчас может так отовариваться в Москве? Мне пенсии на день не хватило бы. Двадцать лет мне было, когда Сталин умер, помню, какое горе было у людей». Я не склонен ей верить, ведь отец рассказывает совсем другое, да и мама, и вторая бабушка из Миасса советскую власть не любят. Мой отец всегда голосовал за Ельцина, а сейчас, говорит, в России дела пошли хуже. При Ельцине нам и вправду было хорошо, но что мы тогда делаем здесь, в Дюссельдорфе? Там я носил в школе шмотки из ГУМа, помню, мама мне свитер от United colors of Benetton купила. На фоне своих одноклассников я смотрелся как мальчик с Запада, классная руководительница маме так и говорила, Серёжа в Германии наверняка быстро адаптируется, он даже внешне не похож на русского. Где она сейчас, моя учительница… Свитер от Benetton и родители с заработком выше российского нищего не сделали из меня западного мальчика, моя дорогая учительница. О Западе ты не знаешь ничего. Посмотрела бы на меня сейчас.
А сейчас я гоняю в кофтах от бабули, может и Benetton, конечно, но вряд ли, просто свитер секонд из магаза для малоимущих, за шестьдесят евроцентов или за евро. Не потому, что мама и бабушка не готовы скинуться на модную рэпперскую толстовку от FUBU или «Адик» хорошей расцветки из фирменного бутика. Просто мне стало насрать, что носить, зачем мне FUBU, когда гансы меня и в бомжеватой коричневой кофте боятся? Бабушка, спасибо, что отложила денежку, здесь твоя пенсия хоть и выше, чем в Москве, но и не такая шикарная, как у немецких пенсов с местным рабочим стажем. А вещи я себе на твои скопленные евро сам куплю, спасибо. Погуляем с пацанами. И от твоей коричневой не откажусь.
***
Вчера бухали у меня, и засеяли соседям сад на первом этаже остатками салатов, бутылками и блевотиной. Сегодня все, кроме Щегла, свалили, разгребали завалы с ним вдвоем, соседи в ответ пообещали не стучать родителям. Нормальные люди, русаки, кстати. Правильно, мы ведь всё за собой убрали, извинились. Сейчас ушел и Щегол тоже, и меня пригрузило по полной программе. Опять мысли о том, что было ночью, а было следующее: поругался с девочкой, которую люблю, не Вика, нет. После этого, пьяный, заперся в туалете и заснул на кафеле в собственных испражнениях. Проснулся обгаженным во всех смыслах слова. Что это — новый «айсберг» моих безбашенных деньков последних месяцев, новое нащупанное дно? А ведь я что-то про Оленя рассказывал, про группу D-VOICE… Наверное, после такого и должно что-то произойти, что-то измениться. Ведь не бывает так, наверное, что ты обосрался, а все идет дальше своим чередом. «Он истёк надеждой и всем, чем мог, а все вы остались такими же…». Поставил ГрОб, а чего я вообще хочу, на что надеюсь? Что будет завтра помимо того, что меня, засранца, оставят на второй год повторять программу по истории про развал Совка? Ни малейшего понятия. Может, мы переедем обратно в Москву?..
***
Вернулась мама, поникшая, что-то там случилось в России. Говорит, что будет продавать нашу квартиру на Ленинском проспекте. Не хватило головы, чтобы выразить свое мнение: может, не стоит? – а куда мы будем приезжать в Москву? Или купим новое жилье? Я мало что соображаю в последнее время, разве что научился «правильно» отвечать в компаниях русаков, чтобы за лоха не приняли. Отец говорит, если балбес хочет в ПТУ, делать Ausbildung[7]* – пусть продолжает в том же духе. Меня это раздражает, и ведь мне он напрямую никогда не говорил! Мама сказала. Ему легко рассуждать, я здесь, а он в Москве. Мама вернулась, а я ухожу погулять, приду поздно. Про квартиру не знаю, про остальное тоже. Макс уже ждет у подъезда.
«Макс, знаешь, я на днях одному гансу по щам надавал. На душе кошки скребли, а тут этот петух проходит. Тот, который плевался в меня в школе, когда я только в Германию приехал. Помнишь, я рассказывал?» — «Молодец, Серый. Унижения прощать нельзя».
Время сжигания мостов.
***
Мама, а чем ты живешь сейчас? Что у тебя на уме, какие переживания, что читаешь? Давно не слышал маму, хоть и слушал. Недавно, когда мечтал быть «афро-немцем» и общался с немцами (значит, все-таки больше немцем хотел быть, чем «афро»?), — ее стыдился. Бывает, зайду после школы с Thomas домой, а мама вечно чай предлагает, с акцентом таким еще адским: «Wollen sie ТЭ?» Хотя это не «ТЭ» никакой, а «Теее», мягко, без грубых звуков, без этих вот Э, Ы, РРР. Мама, ну какой, к чертям, «ТЭ»?! Перестань меня позорить, наконец! Не пьют немцы «ТЭ», а если и пьют, то не в таких лошадиных количествах! Может, тебе на курсы произношения пойти, а? – или просто не говорить с моими одноклассниками, молчать, когда они заходят?
Сейчас Thomas уже нет, и за чай мне не стыдно, и за произношение ее. Я и сам готов порррычать, хоть и произношу «эр» уже по-немецки, картавя. Но общаемся мы по-прежнему мало, мне некогда. Да и что она может понять про мои дела, что подсказать? Как постоять за себя среди гопников, как бухнуть так, чтобы не очнуться в туалете на кафельном полу, как закадрить Эрику, девочку из Новосибирска? Моя мама, она росла тоже непросто вообще-то. В интернате, сестра — советская наркоманка, отец рано умер, отчим алкоголик, пусть и «красный директор» среднего пошиба. Моя мама из Москвы, в детстве много читала, мало гуляла. Наверное, помогало ей в непростом окружении. А у меня всё наоборот, да. Из Москвы, но ничего не читаю, зависаю с гопотой, большинство моих друзей из деревень, казахстанских аулов и советских моногородов. Борух только из Питера. Наверное, что-то мне мог бы подсказать отец, он знает о моих буднях не понаслышке, сам из уральского моногорода. Но отца нет, если не брать его дни в Дюссельдорфе, которые можно пересчитать по пальцам. Мой батя в Москве, да. Он российский предприниматель.
Конечно, я и в Москве его нечасто видел, всю мою жизнь он был в разъездах. Всю жизнь в погоне за деньгами, за новым счастьем в новых рыночных реалиях. Я же предоставлен сам себе, у него там своя, российская приключенческая, «дико-восточная» жизнь. Он здесь, в застойном Дюссельдорфе, жить не хочет, не хочу и я, но никто меня не спрашивал. И сейчас я думаю, может, все дело совсем не во мне, как мне всегда казалось? Может, мама уехала сюда вовсе не из-за того, чтобы сделать мое Светлое Будущее возможным? — а потому, что она («удивительно», прямо, как и я!) никогда не видела мужа дома, и даже когда он появлялся – они били тарелки на кухне? — и она (в первую очередь сама!) хотела вырваться из этой своей не самой благополучной семейной истории? Она начнет новую жизнь в Германии, а мой папа будет и дальше делать, что хочет, в Москве. Но если все так, то где в этой схеме я?
И теперь сюжет матери с этим «другом» отца, сразу по приезду в Дюссельдорф, – уже совсем не кажется мне странным. Мама пыталась встретить здесь нового человека. Потом она даже начала встречаться с местным настоящим (не русским) немцем, смешным и милым, но убежденным коммунистом, начинавшим спорить с ней с пеной у рта, когда мама критиковала жизнь в Совке. Чудаковатый мужик, член Социалистической партии в Дюссельдорфе, городе с одним из самых высоких уровней жизни в Европе. Помнится, мама призналась, что у него не стоит, видимо, поэтому и вкладывал всю свою энергию в споры о коммунизме. Довольно скоро они расстались, да и как могло быть иначе? Наверное, этот мужчина, Детлеф его вроде бы звали… какое-то, в общем, подобное у него было имя, странно-комичное, как и он сам, на несколько десятилетий опоздавший воин «Фракции Красной Армии»… Наверное, он решился сойтись с мамой, думая, что люди из Советского Союза, пусть и недавно распавшегося, – ближе к его нафантазированному «идеалу». Маме же просто хотелось тепла и немного заботы, а как я, нытик, ведший в те месяцы свои жалкие «войны» со своими немецкими сверстниками, меня чморившими, – мог ей дать это, как поддержать? Она хотела тепла и заботы. И этот фриц, наверно, понял, что мама далека от образа решительной и чистой комсомолки из советских кинолент, от его придуманного Идеала Советского Человека. Видел ли он в ней человека, не Советского, а просто Человека? Нет, Детлеф, мы сюда приехали, чтобы найти Светлое Будущее, Капиталистическое Счастье, которое тебя угнетает. Как и любое счастье, — ведь у тебя не стоит.
***
Кажется, я начал понимать маму чуть лучше. Да, иногда признаться себе в очевидном бывает непросто. Что не все вертится вокруг тебя даже в твоей собственной (недо-)семье. Стремный германский опыт мне в этом помогает как ничто другое.
Мама заставляет меня заниматься математикой, чтобы я не завис на второй год. Я раздражаюсь, хочу всё и всех послать, возможно, и ее тоже уже посылал, такие вещи стараюсь о себе не помнить, моя память мне в этом подыгрывает. Но знаю, что ее люблю, сильно.
До сих пор с содроганием помню, слышу, как она напевает мне колыбельную из передачи «Спокойной ночи малыши». Ее прикосновения, ее тепло, которое мне передается, даже когда просто о ней думаю. Ее слова в пять, десять и даже пятнадцать лет; буду огрызаться, но знаю, что они меня поддерживают, по-настоящему. Даже если эти слова имеют отдаленное отношение к моей жизни за пределами нашей квартиры. Но поддерживают, совсем без слов вроде слова гонор. Еще недавно в моем словаре их не было. Когда-то, хотя всего-то пять лет назад, — не было и ни единого немецкого слова.
Редко говорю ей об этом, не могу. Про свои эмоции вообще лучше не думать, Stichwort Erika und das Scheiß Erlebnis[8].
***
Пришли к русакам «кайзерсвертовским» (по названию района, где располагается их нотвонунг) с Максом и Борухом. Макс сегодня хорохорится, ведь на месте Чижик, пацан, который с нами отвисал, но потом переметнулся в «кайзерсверт». Вова-Чижик всегда картинно хватался за сердце и садился на корты (якобы, от боли), когда хотел показать нам свою важность. Был он чуть постарше. Мы, конечно, малолетки, и тупые, но не настолько, чтобы вестись на такую пошлятину, конечно, мы начали стебаться. И «чижик улетел» в Кайзерсверт, другой двор. И тут вот он, на тебе, птичка. Макс включил мод «опустить».
Это нас и подвело, потому что Борух, с «кайзерсвертом» хорошо контачивший, как бы неожиданно слился. Остались мы с Максом, их толпа, Макс нещадно унижал Вову, и мы не заметили (точнее, делали вид, что не замечаем), что Чижик в новой компании прижился. Повисла пауза, к Максу подходит старшак, с ходу заряжает в голову. Остальные не вмешиваются. «Серый, ты тоже постой в сторонке». Макс со старшаком дерутся, у Макса шансов нет, уходим, точнее, отступаем, теперь униженные – мы.
Идем дальше, через цыганский квартал, Hellweg, выпрыгивают, спрашивают, кто, откуда, почему такие некрасивые. Мы бодримся, — ушатаем, нас двое, вас дерьмо. Прошли, за нами уже толпа опять, и всё в одну ночь. Макс: «Серёга, идем дальше, или стоять?» Стоять… Догнали, начали толпой бить, достали холодное, я бежать, за мной двое с ножами. Через забор кое-как, убежал… а Макс остался. Что с ним? А я. Убежал.
У него все лицо в крови, я проехался немного по асфальту, перепрыгнув. Осознав, что произошло, бился своим таблом об стену, натурально, да. Мне было стыдно, — я убежал, и на мне пара царапин. Стена не прибавила глянца настоящей драки, и я совсем потерялся. Всё вот это существование мое, «зависалово», строится на слоганах вроде «будь пацаном», «дерись за друзей», «отвечай за базар». А оно как-то не сложилось, совсем. В критическую минуту. Выходит, все это фальшивка? Я нынче – не я совсем? А тогда кто?
Опять я не знаю ничего, и будто с каждым днем все больше.
За день мы устали очень… Глазки закрывай…
***
Эрика из Новосибирска — моя первая настоящая большая любовь. И первая настоящая плотская. Я залез к ней в трусы, попробовал ее влажность украдкой, чтобы не заметила. Уже предлагал ей отлизать, но Эрика — настоящая русачка, привержена консервативной любви. Так я представляю себе русских женщин, красивых, волосатых, томных, посылающих тебя далеко. Надо сказать, Эрика этому представлению соответствует. Она меня завораживает, кручусь вокруг нее, как волчок, а ей будто бы смертельно на меня наплевать. Точнее, она со мной, мы гоняем! Но виду не подает, и я совершенно извожусь.
Я не знаю, что делать. И не знаю, что ей сказать, ведь я ее совершенно не знаю. Как стать ближе к человеку, которого я не знаю? Мне кажется, я извожусь именно потому, что она от меня далеко. Недосягаема. Непонятно, что она думает о нас (думает ли?), непонятно, к чему стремится. «Девочка-космос». Мы же любим космос в России? Я – космонавт. К неизведанным планетам тебя (фу, какая пошлятина). Инь и янь, полярность притягивает, ничего не знаю, и мне не страшно… Если бы, Игорь Фёдорович. Я всё помню. И мне страшно.
Эрика, ты знаешь, что я взломал твой профиль на сайте знакомств «Кулички»? Ввел твою фамилию, и получилось. Хотелось узнать, с кем ты переписываешься. Хотелось узнать тебя, но ты там ничего никому не писала. Тебе не надо, я знаю. Такие, как я, липнут к тебе безо всяких переписок. Что там я – все липнут. А ты со мной. Ну ни хрена себе. А, может, меня это и притягивает? Помню, как недавно мечтал, что ты придешь ко мне в гости, в школу. Как все кончат от одного на тебя взгляда. Ты – моя. Вот так, пацаны. Она – моя. А вы никогда не будете иметь такую, как она. Никогда. Играйте в тамагочи, засранцы.
Но она не пришла.
***
Мы опять у Назира, собрались кучей, вместе с нами «биджо» — братухи из Грузии. Мы встречаем их на лестнице, они к нам все «биджо» да «биджо». Живут в том же беженском бараке, что и Назир, этот барак – для «безстатусных». Там живут люди на ожидании, дадут им вожделенный статус беженца или не дадут. И живут они в таком статусе не/беженца годами. «Биджо» здесь два брата-акробата, один – боец без правил, а второй — героиновый наркоман, друзья с детства. «Биджо № 1», ходят слухи, во Францию постоянно мотается, там в каких-то полу- или совсем нелегальных боях участвует, за что получает деньги. Наркоту не употребляет, не курит, пьет мало. А его старый друг и сожитель по комнате в бараке «Биджо № 2» — просто ширяется нон-стопом, мы его у вокзала встречаем регулярно. Что с ними будет? Совсем грустная история.
Вот африканцы из самой глубокой суб-сахары-Африки, оно понятно. Ужасно непонятно другое — что люди живут в этом бараке уже много-много лет. В этом хаусе родился их сын, а ему сейчас чуть меньше, чем нам. Что означает: люди живут в этой чудовищной дыре, в ловушке барака для людей без статуса уже как минимум пятнадцать лет. В ожидании статуса беженца. Без права на работу, с минимальным пособием. А рядом как раз тюрьма, рукой подать, — логично.
Поведал нам о судьбе африканцев другой постоялец – араб. Мы к нему иногда заходим, пьем с ним чай, он нам крутит самокрутки. Этот человек живет в бараке аж двадцать лет. Еще дольше. Вы что, гансы, фашисты, намеренно над людьми издеваетесь? Если не хотите их принимать – депортируйте к черту, и поскорей, ведь им же лучше будет. Иногда в тумане ожиданий мы сами не знаем, чего хотим. Что этот араб видел, кроме, по германским меркам, жалкой нищеты? А ведь он свое положение, естественно, сравнивает с положением людей здесь, в Германии. Он – самый бесправный из бесправных, нищий из нищих, опущенный из опущенных. Он в этой стране — биомусор. Рассказывает нам, что это ожидание, эта неопределенность его сломали, что он превратился в растение. Так и говорит. Ich vegetiere vor mich hin. Что он последнее время даже не выходит на улицу. Несчастный ублюдок! Меня опять охватывает злость. Зачем ты здесь проторчал все эти годы? Почему?! Да, твоя родная страна — Алжир. Но неужто ты бы и там жил вот так, растением? Неужто не заработал бы на квартиру, не обзавелся семьей, не стал бы гордым отцом, сейчас уже дедом?
Депортируйте их к чертовой матери, или делайте, наконец, беженцами (социальный лифт, мать твою!). Садисты.
Назир поставил нам пуштунский музон, микс народных с какой-то дешевой кислотной электроникой. Группа Demo «Солнышко в руках», афган-версия. Назир, братуха, биджо! – не так-то уж мы и отличаемся. Бахнем!
***
Эрика от меня ушла, сказала, что встретила итальянца, и вообще ей нужно учить немецкий. Ведь она уже два года в Германии и все это время зависает с русаками, я должен понять, это и на школе сказывается. «С Mario я подтяну немецкий, а, может, и за итальянский возьмусь!» У меня истерика, — она была последние месяцы моим единственным ориентиром. Теперь всё, вообще ничего не осталось. Пустота. Ссыкло, оставившее друга на растерзание дюссельдорфским цыганам. Двоечник, подтвердивший все стереотипы о тупых мигрантах, скоро как миленький пойду во второй раз в десятый класс. Сам себя обгадивший малолетний алкоголик. «Дон Жуан» для бедных, не понявший ничего о собственной любви. Рядом с Эрикой меня всегда бросало в дрожь, как испугавшееся дитя, я начинал мычать, и у нас с ней не было, нет, ни одного серьезного разговора. Да и о чем вести глубокие беседы, что я знаю, чем интересуюсь? Закономерно, что я не смог ее заинтересовать. Я — никто, и ничего не осталось. Пустота.
У меня примитивная и в то же время неплохая идея, как почувствовать себя живым, когда хочется сдохнуть, – украсть в автобусе Nothammer и подкараулить Mario у его дома, уже выследил где он живет. Nothammer — это аварийный молоток, им при авариях следует разбивать окно в общественном транспорте и спасаться, для нас же — это спасение в драках. Первый аксессуар. Крадешь, спиливаешь острие, то есть сам молоток, и на — понтовый кастет.
Я так и сделал. Я хочу показать сам себе, что вообще хоть что-то могу. На меня напали с ножами, я зассал, а я вот сейчас нападу с кастетом. Убежит ли «супер-Марио», к которому ушла моя любовь? Стою недалеко от его дома, здесь не подсвечено. Он тут каждый день проходит. Он идет, нападаю на него неожиданно, сразу в рожу кастетом, несколько раз. Он падает, кровища, я решил, что довольно, и побежал, ноги сами понеслись. Вновь сработал проверенный рефлекс, и я опять в бегах. Нет, опять ничего не смог доказать, даже самому себе. Потом все-таки остановился, обернулся – а Mario встал, весь в крови, и смотрит на меня. И вновь падает. Пожалуй, даже рушится, а не падает.
По-моему, я не просто пацана разукрасил, а нанес ему увечья. Он меня узнал, естественно. Эрика передала через сестру, что я мразь, и она натравит на меня кайзерсвертовских русаков. И что родители его уже в курсе, про меня знают, и что мне стоит теперь «бояться». Говорит, что прилетит со всех сторон.
***
День поганый, выходной. Надеяться на хоть что-то хорошее я не могу. Осталось нажраться в хлам, на скамейках за гаражами у «Катьки»-нотвонунга. С теми, из-за кого меня кинула Эрика, ведь они, мы — те самые маргиналы, с которыми не выучить немецкий. Отбросы, стопорящие интеграцию в германское общество. Растущие у «домов нужды» бледные поганки из холодных восточных земель. Здесь, у нотвонунга, соорудили себе шалаш – целый домик для гулянок, невидимый для глаз бюргеров. Ведь мы прячемся от них, мы не хотим их видеть, а бюргеры — нас, обоюдный интерес. Стащили в закуток между гаражами и проволочным забором скамейки, украли их ночью из сквера неподалеку. Скамейки добротные, деревянные. Соорудили пластиковый навес, чтобы в дождливые дни не мокнуть, как белые люди. Хотя, шалаш этот больше напоминает сооруженную из мусора третьего мира трущобу. А вовсе не жилище белых людей. Но скамейки внутри достойны. Здесь нас можно обнаружить регулярно, сюда приезжают компании из других районов, кайзерсвертовские, которых пытается натравить на меня моя любовь, зульцбахские, русаки из района Garath. Сегодня такой день, к нам прибыли гости с других концов города на Дюсселе.
Армян отчебучил, купил пацанам десять упаковок дешевого пивного пойла Schloss, по шесть доз 0,5 каждая упаковка, одна пол-литровая доза пятнадцать евроцентов. Часто балуемся «Замком», а что, мы не «бедные студенты», мы круче — бедные школьники-мигранты! Чувак с погонялом «Негр», из кайзерсвертовских, достал гитару, знает наизусть «Сектор газа» (почти весь репертуар), «Агату Кристи» (половину), и еще других исполнителей. Зарядил «Бомжа», а я бычок подниму, горький дым затяну, покурю и полезу домой. Мы все эту телегу знаем наизусть, видимо, есть что-то очень близкое. «Замок» уже дает по мозгам, и я решил вырваться из чулана прогуляться. Лезут мысли про Эрику, про Марио, про страх и угрозы его родителей. Как бы уйти от навязчивых мыслей? Помнится, Роберт из Гарата (нет, не ганс – татарин, а на четверть — русский немец) показывал, как забить билетный автомат на станции «эсбана» так, чтобы монеты застряли, а потом попали в твой карман: подсовываешь бумажку в том-то месте, так-то свернутую, бабло копится, а через какое-то время бумажку вынимаешь, и монеты все застрявшие посыпались, voilà. Надо попробовать, в натуре. Адреналинчик. Не совсем я уже в порядке, немного шатает, но ковыляю в сторону городской электрички. Вижу, двое кайзерских ускоряют шаг в мою сторону. Понятно, почему, — Эрика не шутила. Окутывает безразличие, иду, как шел, даже замедлил шаг. «Сергей, Эрика нас попросила ей помочь, рассказала нам некрасивую историю. У русаков принято отзываться на просьбы девушек, тем более, мы видели, чего ты стоишь в ситуации с Максимом. Ты такой же говнюк, как и твой дружок, и отвечать тебе придется, как и ему». Говорят, ты не думай, мы двое на тебя не прыгнем, выбирай любого из нас, с кем будет драка. Говорю, мне все равно, один из них отходит, второй меня тут же по голове, быстро, несколько раз подряд. Пытаюсь отмахиваться, пару раз попадаю и ему, падаю, подлетает и второй тоже. Пинают меня ногами, колотят, не помню ничего.
Так даже лучше, так даже лучше. По правде говоря, Эрика права, я это заслужил. Ведь еще неизвестно, что случилось с Марио. Я знаю, что он в больнице и, кажется, у него серьезные проблемы с головой.
***
Ну, вот и я: красавчик, русак, разбитый, оплеванный, с провалами в школе, с пробитой кастетом личной жизнью и, похоже, с пробитым будущим как таковым. Ведь ясно, ведь понятно, что «анцайге» за нанесение телесных (а, может, и «тяжких телесных», или… «убийство»?) мне не миновать, меня опознали. Наверное, закроют, чалиться по выходным и праздникам. Короче, жизнь провалена капитально. Дез-интеграция моя прошла на пять баллов! Но нет предела совершенству, скоро я лечу на летние каникулы в Россию, и дез-интеграция моя еще более углубится. Напросился в летний лагерь, вместе с москвичами, на Азовское море. Честно говоря, как это ни странно, с каждым днем мое отношение к Родине меняется, и не в лучшую сторону. Если русаки творят такой беспредел здесь в «вегетарианской» Германии, то что же тогда происходит «по-настоящему», — там, в России? Через германский опыт моя персональная картина РФ рисуется демонической. Но была не была, Серёга! Хуже, чем сейчас, здесь? Что хуже-то? Еще раз звиздюлей отхвачу? Возможно, очень может быть. Не убьют, чай. Вряд ли.
***
В школу теперь не хожу, залечиваю раны. Пацаны тоже взяли справку о болезни у доктора Павелецкого. Этот доктор широко известен в русскоязычной среде, к нему тянутся все, кто хочет откосить от учебы или работы. Немецкий Arzt[9] тебе так просто справку не выдаст, будет обследовать, смотреть, реально ли ты заболел. Да что там, будь у тебя даже и вправду насморк с кашлем, а на работу иди, коренной врач тебе поблажку не сделает – идеальный фрицевский сплав капитализма с трудоголизмом. У дорогого нашего Павелецкого всё по-свойски, оформим тебе отгул, а чего нет? Тем более, с каждой справки и с каждого пациента доктору капает от кранкенкассы, т.е. от германского фонда медстрахования. Ну, и пока гром не грянул, то бишь проверка от фонда к херру Павелецкому не пришла, – почему бы не подзаработать? Знакомая философия. Вот такая у нас тут своя тема на разные случаи постсоветской жизни на чужбине.
У пацанов «обнаружили» ангину – днем пришли ко мне «болеть». Макс с Щеглом рвутся отомстить кайзерсвертовским, вынашивают планы. Макса пронесло, немецкие «синти и рома» калекой друга не сделали, и он уже идет на поправку. Так-то наши с ним справки в кои-то веки не липовые, и вправду есть причины отлежаться дома. Может, и «супер-Марио» пронесет, и новый лавер Эрики скоро оклемается?
Об их планах, драках я слушать больше не могу, мне наплевать, чувство мести не обнаружено. Хочется куда-нибудь сбежать. На Азовское море. Вырисовываю себе в голове картины, — хочу в летнем лагере показаться гопником. Рассказать, как мы тут в Германии угараем, как мы тут фрицев мочим, как мы тут беспределим. Чтобы не думали, что я под европейца закосил, нет. Какое тут всё дерьмо, как тут гнусно, как я мечтаю о Москве. Но боюсь. Раскусят, по-любэ. Засмеют. Мою крутизну.
Последний раз когда был в Москве, там на каждом углу открыто кассеты «Коловрата», атрибутику всякую неонацистов продавали. Московские бритоголовые, уходят старые, приходят новые, нас никому никогда ни за что не сломать. Даже альбом видел, выпущенный вместе с немецкими нациками, просто ахтунг. Эти бараны, «русские нацисты», что, историю в школе совсем не учили? Не поняли, что немцы нас, славян, за унтерменшей считали? Что Гитлер поляков, русских в рабов хотел превратить? Хотел бы я рассказать этим хлопцам, как немцы к русакам относятся, за кого нас тут держат. Что для ганса — хоть «белый» русский (уайт пауэр[10], мать вашу), хоть «черные» араб с негром, – мы все чурки, мы все просто сраные понаехавшие. Что это они у вас в гостях про «уайт пауэр» поют да, небось, русских ваших, типа неонацистских баб, под этим соусом трахают. А приезжают обратно к себе в Германию – и весь ваш «уайт пауэр» превращается в «руссише швайне».
Но не хотел бы я встретить этих неонацистов ночью в опустелой Москве и вступить с ними в спор, нет… Раскусят мою крутизну. Весь мой дюссельдорфский детский сад. Топить за нацизм в славянской Москве, биться с оголтелыми российскими ментами на улицах и стадионах. Вот такая молодежь в России. Так я себе ее и представляю. А мы тут. Мы тут не пойми что. По германским понятиям, может, немного и злые. А в постсоветском разрезе — безобидная шпана, отставшие от стада черные овечки. Только и всего…
Немного страшно. Нет, пожалуй, даже много страшно. Но ведь я хочу быть гопником? Точнее, не хочу, но так уж тут, в Германии, вышло. Другой идентичности у меня пока не сложилось. Вот и отвечу на Азовском море за базар.
***
Настал час Х, лечу в Москву. Сумрачное предвкушение. В аэропорту встречает папа и, как всегда, довольно долго колесит по столице. Раздражается, матерится на коллег по автотрассам, но по всему видно – он чувствует себя в своей тарелке, чувствует себя хозяином этой жизни. Из магнитолы, как обычно, играет блатняк, но не только. Папа следит и за отечественными музновинками — «Гости из будущего», русский рэп, Михей, Дэцл. Да, отец в России – как рыба в воде.
Едем домой, в его квартиру, и я совершенно очарован, пейзажи завораживают, влюбляют. Каждый раз снова и снова. Я не могу отвести взгляд от огромных муравейников, Многоэтажных Многоэтажек. Мегаполис! Родная, Большая Столица! Что вы, дюссельдорфы, против нас, ну что?! Что вы все против Москвы? Столица России схавает вас и сцедит. Вас, уютных маленьких европейцев. Только попробуйте, сукины дети!
Кончал я с девочкой всего один раз в жизни, но даже это было, нет, не совсем то. Верю, по-настоящему кончить можно только здесь, в Москве. Сомнения, страхи развеиваются, как дым. Нет, здесь, в родной стране, не может быть хуже, чем там! И никакие российские нацисты, да что там нацисты! Даже они, даже такие идиоты мне ближе любого немецкого самого правильного парня. Всё будет офигенно, всё будет. Не может не быть здесь.
Папа рассказывает, что собирается продавать квартиру, чтобы купить себе еще большую, ближе к центру – на Бауманке. Кто бы сомневался, папа. Дела идут в гору. Ведь это Москва.
Часть II
***
Уже на следующий день отец сажает на поезд «Москва-Керчь», я еду в летний лагерь «Новоотрадное» на берегу Азовского моря в Крыму. Папа говорит, что на Украине дешево, чтобы я там разменял сто баксов, мне хватит на две недели. Запасся в поезд куревом, — в длинной дороге пригодится, да и будет повод поговорить с ребятами. Все смотрят на меня будто с недоверием, сразу ощущаю себя не совсем на месте. Говорю с одним, вроде очень маленький ростом, — но от него несет уверенностью в себе, совсем непривычной, незнакомой. Пытаюсь мысленно сравнить с нашими в Дюссельдорфе, ведь есть у нас уверенные пацаны. Нет, не то. У этого парня взгляд другой, глубокий. Такой, будто: «Я тоже кое-что в этой жизни видел, — камень в мой огород. — Но сделал из всего происходящего противоположный, Сергей, вывод. Интересно, Сергей, а я вот спортом занимаюсь, я кандидат в мастера спорта по акробатике. Да, дерьмо, конечно, случалось. Но гопником я от этого не заделался». Не знаю, почему и как, но все это сразу просвистело, пронеслось – проступило в моей голове. Эти его мысли. Эта данность. Через его взгляд.
Пацанскости мне этот диалог(взгляд) не прибавил. Стал я меньше, тише, осунулся, сижу на своей полке в плацкарте. Пытаюсь прийти в себя и наладить с кем-нибудь общение.
Другой еще такой, пошебутнее, парень взбитый. Шутит всегда, мне разные фразы бросает, а я теряюсь. Рассказал, что из Дюссельдорфа, Германии, почувствовал на себе первые ухмылки. Этот гопничек в спорткостюме — из Германии? У вас там, типа, так лазают, в Дюссель-как?:) Или ты из Одинцово, парниш?:)
Прохожу мимо девушки, она на верхней боковой. Смотрит в упор, сопровождает взглядом. И улыбается. Я не верю, не верю, что так бывает. Что девушки могут быть такими, могут быть собой, могут вести себя вот так непринужденно. Я чувствую жизнь. Чувствую, что она приближается. Настоящая, не пластиковая германская. Жизнь.
***
Дорога в поезде мне особого сближения ни с кем не принесла, почувствовал на практике, что значит это понятие — «между двух миров». Да, этим летом изо всех щелей звучит Михаил Круг, его только что убили. Но гоп-культура здесь уже другая какая-то, иной культурный пласт. Я тут, похоже, эдакий oldschool-чувачок, просто какой-то парень из деревни. И посему, чувствую, ничего не клеится – утверждаю, что родился в Москве, живу в Германии, а кажусь в лучшем случае отсталым гопарем из пригорода. Видимо, некоторые уже решили про себя, что я гонщик. Что мне теперь делать? Кинуться всем объяснять, что не гоню, что я просто типичное порождение миграционной волны? Что культура у нас, русаков, – застряла в девяностых, когда большинство и переехало из пост-совка в Германию? Так же, говорят, и нью-йоркский Брайтон-Бич застрял в семидесятых. Видел фотки в интернете, там в русских магазах тетки такие в белых халатах и советских колпаках у мясных прилавков, USSR-torgovlya. Кто вообще будет это слушать? Тут пацанам по пятнадцать-семнадцать, они, может, всего по разу были за границей, если вообще были. И представление у них о Западе, мягко говоря, не совпадает с моей жизнью. Этим они мало отличаются от своих родителей — романтиков перестройки и демократии.
Но одно достижение у меня уже имеется, случилось это легко и быстро, и потому понять, что произошло, могу лишь в теории («ведь это так и работает в России, я что, не знал?»). Раз, когда шел за кипятком по плацкарту, девочка эта ко мне обратилась, спросила, как зовут, назвалась Кариной и предложила гонять. У русаков в Германии это как происходит? По пьяни, бывает, замутишь с кем-нибудь быстро, но придется постараться, чтобы русачку заполучить. Они прошаренные, знают, что с немками нам тем более ничего не светит, и ломаются. Но здесь — она сама предложила! Вот это угар. Что из этого выйдет?
***
Приехали, меня поселили в комнату на троих, один — сверстник из Москвы, положительный парень. А второму на вид лет двадцать пять, не меньше, как он здесь оказался? Ведь это детский лагерь, тут самому старшему семнадцать, насколько я понял, и то его поначалу не хотели брать, — уже не проходил по возрасту. А этот — нет, он явно старше, это очевидно. Так и оказалось – двадцать два.
Зовут Олегом, говорит, что за плечами три ходки, говорит, что женщина его — героиновая наркоманка, что здесь он скрывается от мусоров. Заплатил денег, чтобы его в подростковый лагерь вписали. Тут никто искать не будет. Я просто в ахуе. Почему я, почему жить с этим человеком посчастливилось мне? Делить комнату с таким старшаком, даже не старшаком – дядей? Не расслабиться толком, и как он себя вообще вести будет, с такой биографией? Вот тебе Сергей Наговицын и Александр Дюмин в одном флаконе.
В первый же вечер завалился ночью в нашу комнату с каким-то жирным мужиком, он тут вроде работает в лагере. Вожатым, я так понял. Пришли с бухлом, а у нас подъем завтра в восемь. Мужик рассказывает, что он из Луганска, приехал подзаработать, с работой у них там худо, думает, где бы бабки срубить. Из Луганска вроде и не хочется совсем переезжать, но чем там заниматься, неясно. Так, перебивается, считай. Олег наседает, иногда слова «по фене» бросает, но редко. Почти не матерится. Говорит, что знает, как и где заработать, рисует страшные картины, говорит, что в Мытищах он ориентируется, знает людей. Говорит, чтобы мы пока вышли погуляли, через часик можем вернуться.
Застал нас с Димой врасплох, мы не знаем, что делать. Идти к вожатым? Так вожатый же и сидит у нас, куролесит. Жаловаться некому, это понятно, да и не стукачи. Вышли в крымскую ночь так, чтобы сторож не запалил, разговорились. Дима из Москвы, любит, как и я, русский рок и русский рэп. Я говорю, что еще слушаю американский, у янки биты качают, хоть и непонятно, о чем базар. Дима тоже говорит, что никогда бы не подумал, что я уже четыре года живу в Германии; в Москве, например, никто из его окружения не говорит «базар». Диалог чутка заглох, я не знаю, что ему ответить, не готов изливать душу. Не сейчас. В то же время понимаю, какое впечатление производит на него мое молчание, но я ошарашен. В натуре, ком в горле. Выдавливаю из себя: «А ты курил траву? У нас там, в Германии, анаша и план доступны, как здесь водяра. Границы с Голландией ведь открыты, а Дюссельдорф почти на границе со страной укурков! В каждой школе шмалят, отвечаю». Вижу, не помогло, моему «базару» уже не верит.
Возвращаемся в комнату, толстый мужик ушёл. Ложимся, Олег встает и выливает на нас чай.
***
С утра по плану-сетке — знакомство с территорией лагеря. Где столовая, где медпункт, где кабинет директора, и так далее. Конкретно отвык от такой советской терминологии. «План-сетка». «Отряд». «Вожатый». Эти слова произносятся, а значит – мате-риа-лизуются. Все это существует в реальности. Есть понятия, которые забываются, исчезают первыми, когда переселяешься в другую языковую среду, в другую культуру. «Отряд» — точно из их числа. Существуют и будут существовать: борщ, Достоевский, мат, водка, пельмени, Ельцин, Путин, русская попса и рок. Была и будет бытовуха, разговорная речь. Но «отрядные линейки» и «оргхозчасы» — если когда и были, то в Дюссельдорфе молниеносно исчезают из твоей реальности, их нет. Но у меня они появились.
Нам представили сотрудников, толстяк из Луганска оказался не вожатым, а «заведующим хозяйством». «Администрацией» в одном лице является Светлана Георгиевна, директор летнего лагеря. Женщина лет пятидесяти, держится важно, с другой стороны, в глазах проскальзывает безразличие, или усталость. Может, мне показалось. После первых часов в Новоотрадном подвох ищу во всем. Вожатой нашего отряда оказалась девушка восемнадцати лет, выглядящая моложе многих «детей». И ведет себя так же, как и все остальные. Что она тут с нами «навожатит», в чем ее роль? Угарно.
После официальной части парни зарядили в настольный теннис. Здесь мне тоже не удастся проявить себя, никогда не увлекался этой игрой, разве что иногда в большой теннис рублюсь. Шебутной из поезда предлагает сыграть, я отмазываюсь и иду один к морю, время до обеда еще есть. Вижу, некоторые девочки тоже здесь, и Карина среди них. Мы вроде как гоняем, нужно подойти, по-любому. Подхожу, бормочу что-то, но она реагирует так, будто я нарушил какое-то табу, — сейчас она говорить не может, а увидимся мы сегодня в восемь вечера тут же, у моря. Ну, ништяк, хорошо, сегодня вечером у моря. Пусть так.
Иду один по песку, маюсь. Думаю про Эрику, про Макса, про Щегла, про Боруха, Армяна. Про Марио. Всё ли с ним в порядке? Как там наша «деревня на Дюсселе»? Неспокойные предчувствия сами собой возвращают обратно в наше германское болото. Вижу Олега у пляжного бара с какими-то потасканными бабами. Я видел их уже на территории лагеря. «А чё это вы здесь делаете, а?» — не в тему всплыла в голове цитата из старого кинофильма про пионерлагерь, десятки раз в московском детстве пересмотренного. Какой уж тут советский кинофильм, это Новая Россия во всей своей красе. Блатняк и ленты про бандитов. Как Олег успел с ними со всеми скентоваться, с этими бабищами жирными, как он их вычислил? Ведь безошибочно определил, именно эти мутные персонажи и составили ему компанию, не успел он заехать вместе с нами в лагерь.
Пора в детлагерную столовую. «Пока я ем, я глух и нем». Отведаю, покушаю. Гремучую смесь из советского пионерлагеря, новых русский реалий и меня, придурка, прикатившего из заповедного Дюссельдорфа.
***
Вечером с Кариной, хочу ей понравиться, но не знаю, как. Она тоже не может начать разговор, а когда говорит, мне кажется, что это поток банальностей; понятно, на два года меня младше. Когда говорю я, то она меня обрывает, ей тоже непонятны и, чувствую, неблизки мои мысли. Я и сам себя не понимаю, я — смесь бульдога с носорогом: русский-русак-(недо)немец-унтерменш. Но я могу сказать, что Карина красивая, это факт. Я попробую найти общий язык, может, что-то получится. Может, сблизимся. Она далека пока, но даже так, даже сейчас – моя эмоциональная поддержка в наступающем крымском безумии. Как ни крути, но бабы — реальная поддержка. Я постигаю эту прописную истину.
Чувствую себя хорошо, вся моя жизнь впереди, вашумать! Пусть будет Олег, сегодня он здесь, а завтра его нет, и меня здесь завтра нет. Какой след он может оставить в моей душе, разве может? Карина, пусть даже такая, как сейчас, – может, и уже оставляет, я буду это помнить. Закорешусь с пацанами, какой разговор! Сегодня перед отбоем у нас «круг знакомств», ржу, вспоминаю кружок дюссельдорфских молодых христиан. С другой стороны, как раз такая-то параллель и не веселит, не хотел бы я оказаться на месте того еврейчика, зачмырённым. Расскажу о Германии, какие слова только подобрать, чтобы было понятно, что я русский, свой? А не тупой гопарь. Надо показаться нормальным пацаном и перед другими девушками, на случай, если наши мычания с Кариной так и не закончатся, а трогать друг друга мы так и не начнем. Ведь с Кариной пока что – настоящее дежавю, все повторяется так же, как и с Эрикой. Мычания, непонимание.
Но нет. «Круг знакомств» прошел невнятно. Каждому нужно было всего на четыре вопроса ответить, по кругу: «В каких оздоровительных лагерях уже побывал?» — ни в каких; «Какие мероприятия, проводимые в них, можно было бы провести и в нашем лагере?» — без понятия; «Чем бы хотел заняться в лагере?» — без понятия; «Круг твоих увлечений» — я… музыку слушаю. Про Германию речь не зашла, и слава богу, наверное. Но и хоть чем-то выделиться не вышло. Так я быстро за интроверта сойду. А, может, я и есть интроверт? А про какие увлечения мне нужно было рассказать, про водку Gorbatschow, про наши разборки с гансами? Я не знаю. Думаю о сексе, засыпаю, Олег, кажется, с теми бабами, они у нас уборщицы. Они орут и матерятся, забухали, нас с Димой обнимают, мы с ними совокупляемся. Олег кричит мне: «Майн Фюрер!», я говорю: Ich zerfleisch dich, einfach weil du Toy bist[11], негр приходит с гитарой, мы поем песню из альбома «Танцы после порева», бухаем, Дима достает еще одного Puschkin’а, я рассказываю что-то про наши похождения, все угарают. Приходит Эрика с кайзерсвертовскими, они пытаются на меня наброситься, Олег всё разруливает, Марио воскрешает, знакомлю его с пацанами за гаражами, мама звонит, зовет домой, «мам, попозже приду», мне удар по ребрам.
***
— Просыпайся, майн фюрер!
Олег будит.
— Ты правда из Германии? Рассказывай, как там народ живет.
— Олег, что за беспредел ты сегодня ночью устроил, почему ты нас бил во сне?
— Мой фюрер, ты такими словами не разбрасывайся, «беспредел» (улыбается). Рассказать тебе, что такое беспредел? Я тебе расскажу про себя или про жену, как мы сидели на зоне. Про то, как жену подсадили там на иглу, и она уже три года не может с нее слезть. А мы — погуляли немного, ты по этому поводу не переживай. Если что с тобой здесь случится, майн фюрер, я тебя в обиду не дам.
Мимика у Олега сейчас странная, такое полу-отеческое выражение лица, а одновременно и физиономия убийцы, маньяка, который разорвет тут же на куски. Нагнал жути, я побежал умываться, и до столовой. Идем с Димой, мне нехорошо, мерещится, что встретили Эрику и Марио, а рядом еще и Карина. Эрика ведет себя в грезах странно, чувствую, уже не хочет мне мстить. Неужто, в натуре, Олег их спугнул? Или, может, правда – она меня любит? Остыла, погорячилась и готова простить? Марио, смотрю, тоже в порядке, небольшой только шрам остался справа на лбу. Он мне подмигивает и улыбается. Думаю обо всем этом я, брежу, а рядом Карина начинает ревновать. Конечно, видит, что я не о ней, вообще в ее сторону не смотрю, и начинает кипишиться.
«Кипишиться». Такими словами тоже не бросаться, это из фени, интересно?
В столовке вижу, что мы не одни в этом пионерлагере. За столами слева от нас – еще одна группа, не наша. Одежда и лица попроще, совсем замызганного прикида. Мне говорят, что это детдомовские, из Москвы. Приехали. Большей проверки «на слабо» быть просто не могло. Вот и Олег опять тут как тут, что-то шутит, угарает с пацанами из детского дома. Скоро и они будут у нас в комнате зависать, в воду гляжу!
Эрика с нами есть не стала, — меня чутка отрезвило, а Карина села подальше, но время от времени кидает взгляды. Пусть. Может, на дистанции я ее больше заинтересую, ведь так бывает? Эрика идеально владеет этим приемом — держать меня на дистанции, как на жесткой сцепке. И меня это всегда жутко интриговало, как уничтожить эту дистанцию? Вот игра! – достойная приложения всех мужских усилий. Так работает ли это наоборот? Состроить из себя безразличного хахаля?
Положение вещей меня забавляет, реальность едва ли выносима, а что, если я чуть отстранюсь? — проведу время только с Кариной, немного разбавляя общение с ней видениями, призраками из Дюссельдорфа? Глядишь, так время в Крыму и пробежит, а я – быть может – даже подучусь общаться с девушками. С обеими. Эмоциональный пинг-понг: то Карина, то воображаемая Эрика. То Карина, то Эрика. То Карина, то нет. Я буду шутить то с одной, то с другой, буду гулять с ними попеременно и – вместе! Может, такая ситуация притянет Карину ко мне и мы сможем много и глубоко общаться? Кончатся мычания?
Хотел бы я иметь настоящие отношения с девушкой, чтобы можно было непринужденно говорить, делиться всяким пустяками. В Москве, на Анадырском, я больше с девочками общался, чем со сверстниками-мальчиками, раньше мне это нравилось, я умел с ними обращаться. Естественно шутить, что-то уверенно рассказывать, купаться в их внимании. Я нравился многим. Даже мог выбирать. Они шли мне навстречу, я это хорошо помню. Но сейчас, после жизни в Дюссельдорфе, я больше не умею с ними быть. Пока что еле научился вновь общаться с парнями. После нескольких лет редких встреч с немецкими «друзьями», а по большей части – просто изгойства.
Хотел бы я танцевать с ней под «Тату» и «Дискотеку Аварию», а лучше под Доктора Dre и Мастера P! Хотел бы я с ней слушать Летова и Шевчука, может, даже политику обсуждать? Раньше я много говорил про политику с отцом, последнее время, правда, от всего отстал, он уже не говорит, что я на удивление хорошо врубаюсь в политические процессы на Родине. Конечно, мне уже не десять лет, чтобы меня хвалить, как ребенка. У меня есть одно банальное увлечение с детства, привычка, ребячество такое: рисовать войнушку, солдатиков, схематично, палка-палка-огуречик. Я тот еще художник. Прикол, незадолго до Новоотрадного войнушку между Россией и Украиной нарисовал, а сейчас вот в Крыму, на Украине. И парень тут есть один, Женя с кудрями, москвич, но говорит, что украинец, так себя ощущает.
Мне это интересно. Как можно быть украинцем в Москве? Он же не знает «своего» — украинского — языка. Еще у нас тут парень из Башкирии, Артём. Тоже его расспрашивал, как там вообще, на русском ли все говорят, или там своя тема – башкирская? Он сказал, что я гоню, свои особенности, в натуре, есть. Попаду ли я когда-нибудь в эту Башкирию, в Уфу, где живет Артём? Я бы хотел изучать такие места. И обсуждать их со своей девушкой. Выходит, свои мечты-желания есть и у меня. Может, примитивные.
***
Сегодня вечером на пляже дискотека. В этом сезоне отовсюду играет диджей Silence, я тоже подсел. Спляшу нетривиально! Пару раз был в Германии на русских дискотеках, это особая история. Еще один сюжет, которого местные россияне и украинцы просто не смогли бы понять. На наших германских русских дискотеках обычно играет попса девяностых вперемежку с новыми хитами от местных русаков вроде «Фактора-2». Попса тех лет, когда мы все приехали в Германию, наша застывшая русская эпоха, в Германии мы вечно девяностые. «Зимняя вишня» и, конечно, Юра Шатунов, тоже, кстати, теперь уже русак, ведь Шатунов живет в Гессене. Но иногда включают и «Агату Кристи».
На диско я пойду с Кариной, хочу с ней закружиться, показать ей движения своего тела. Прекрасно, в танце не нужно ничего говорить (тем более, если говорить не о чем), лишь движения, взгляды, прикосновения, физические намеки. Я уже танцую, и вот играет «WWW Ленинград», DJ Silence, «Club Halay»; вот пришли девочки из детдома, я пускаюсь в центр танцевальной группы, я выкрикиваю «Россия!», «Россия!», «Германия!», «Казахстан!», «Афганистан!», те страны, откуда родом наши пацаны. Девочки подхватывают, и мы начинаем кричать все вместе. Милый экстаз — я руковожу процессом веселья на дискотеке в Крыму! Но мое лидерство длится недолго, ко мне выскакивает парень из нашей группы и что есть сил толкает меня, кричит, чтобы я заткнулся, иначе мне разобьют лицо. Что я, тварь, похоже, забыл, что наши полегли в Афганистане, и кричать «Афганистан» — это плевок в сторону всех русских. Я в шоке, меня застали врасплох, ни о каком плевке в сторону русских я и думать не думал.
Никакого танца с Кариной не получилось, меня вытолкали, прогнали еще до того, как она пришла. Хорошо, что она не видела мое унижение. Скажу, что нужно было уйти раньше, что я забыл о кое-каком невыполненном деле…
***
Нужно что-то предпринимать, мне кажется, что я в шаге от того, чтобы оказаться в изоляции, лохом. Я не мог подумать, что эта наша яма между культурами настолько глубока, этот наш загончик недо-культуры русаков Германии настолько оторвался от Большой Земли. Кажется, всё, что я бы тут ни делл, все неправильно, воспринимается в штыки. Я попробую наладить связь с московским украинцем и его другом Вовой, они потише, зависают обычно вдвоем. Может, удастся проводить время с ними и с моими призраками. Карину я пока видеть не могу, вдруг ей уже шепнули, что со мной было на пляжной дискотеке?
Вова-очкарик, с крашеными волосами, читает «Гарри Поттера». Как может пацан читать эту белиберду, я опять ничего не понимаю. Про каких-то детей и волшебников. Я не знаю ни одного русака у нас в Дюссельдорфе, кто читал бы подобное. Я говорю ему, что это чушь, рассказываю им про Олега, они, оказывается, уже что-то слышали о его похождениях. Кто-то обворовал парней в соседней комнате, подозревают его.
Делюсь с парнями здешним своим опытом, чтобы с ними завязать разговор, да и чтобы попытаться что-то понять для себя, излить душу. Спрашиваю, что это за реакция была на «Афганистан», этот парень что, неонацист? Женя говорит, что да, вполне вероятно, выглядит он как раз как ультраправый фанат. А что вообще подбило кричать «Афганистан»? Я говорю, что у меня друг есть оттуда, рассказываю истории про наших пацанов и для правдоподобности демонстрирую знание немецкого, чтобы не подумали в очередной раз, что я гоню. Женя и Вова явно озадачены, что-то в их картине мира конкретно не сходится, точнее, я и есть тот самый не сходящийся элемент. Им пришлось поверить, что я в натуре из Германии, слишком хорошо говорю по-немецки, да еще фактически без акцента, им понятно, что ни в Одинцово, ни в какой иной дыре я так выучить язык просто не мог. Но почему я так выгляжу, почему я так «базарю», почему я вообще такой тип? В их глазах недоумение. С ними я пытаюсь объясниться. Рассказываю про то, как мы там росли, про то, как меня не принимали гансы, про нашу компанию. Вроде бы им удалось понять лишь то, что я из «русского гетто», наподобие недавно запечатленного нью-йоркского в «Брате-2». Возможно, больше понимать и нечего.
***
Следующим утром я просыпаюсь без кошелька. Наша комната на последнем этаже, в комнате никого, настежь открыто окно. Интуитивно тянусь к окну, через него вылезаю на крышу и нахожу там свой бумажник. Естественно, пустой. Кто это сделал, я знаю, и это был не Дима.
Говорю Олегу, чтобы он вернул мне деньги, что это единственные деньги, которые у меня есть на все время, а быть нам здесь еще полторы недели. Олег клянется, что деньги он не брал. Майн фюрер, говорит он, расслабься, твоих денег у меня нет. Давай немного сбавим накал страстей, майн фюрер, я смотрю, у тебя уверенность. Ты знаешь, сколько людей в этом корпусе живет? Или у тебя, возможно, есть какие-то доказательства? Хочешь в мои карманы заглянуть? – хочешь? Так в чем проблема? где твои деньги, я не знаю, но ты не переживай. Я тебе подкину на пиво и газировку, когда понадобится, по рукам, майн фюрер? Вот и славно, а ты разнервничался. Бывает, время такое, сам знаешь. Мы же тут не в Германии, что поделать. Но мы с тобой еще погуляем, приходи сегодня вечером на пляж, я тебя угощу пивом, не вопрос.
Я плыву, надо пообщаться с Эрикой, как-то разрулить ситуацию. Как мне быть, meine Freundin, каким ты хотела бы меня видеть в этой сложности? Рассказать соседям? Die werden doch sagen: das ist doch der Spaßtie, der mit ihm zusammen wohnt. Dieser Wichser, der so tut, als ob er auch aus dem Knast ist, oder von der Straße. Versteht du?[12] Они не поверят, может, я с ним заодно и беру их на понт? Заявить директрисе? Но я же не стукач, и потом, он узнает, завхоз с ним мутит. Примкнуть к нему, присоседиться, пойти с ним бухать пиво за мои и у других пацанов украденные деньги? …… Нет, я не могу, что он после этого решит …… что обо мне скажут, что я о себе подумаю …… Но я уже не знаю, слышишь? ……. Всё тут и так пошло через жопу, почему и не войти с головой в бандитский шалман? Я подумаю-подумаю… Эх, море чёрное, солнце печёное, рыбка копчёная… Кабачок по кайфу здешний, и под зонтиком хэбэшным… Эрика, мон амур, я подумаю, и тебе скажу, ништяк?
Но Эрика лишь неодобрительно-сочувственно мотает головой. «Смотри, Серёга, не натвори такого же дерьма, как с Марио. В России ведь пинками от кайзерсвертовских не отделаешься».
***
Знаете что, пацаны, Женя, Вова, у меня тоже спиздили деньги. Да, украли, но Олег говорит, что не брал. Кажется, я ему не верю, но он мне как-то ловко присел на уши и обратной дороги нет. Когда он со мной говорил, да, я был уверен, что не он меня обобрал, и это ему подтвердил. Походу, меня развели. Но вы сами его видели, я не знал, как себя вести, понимаете? Растерялся. А сейчас у меня ни копейки. Видите, что здесь творится? Мне кажется, мы могли бы ночью обчистить киоск, тот, у входа в наш корпус. А что? Кто на нас подумает, а? Когда здесь Олег со своей шайкой, ну? Я думаю, надо попробовать.
Парни неожиданно согласились.
Так а что, почему и нет? Хоть я и не понимаю, как они могли согласиться: Женя, патлатый украинец с кудрями, он не похож на шпану; и Вова в очках, любящий «Гарри Поттера». Почему они согласились? Опять я потерял берега. Вова еще и говорит: вы постойте-ка на стрёме, я худее вас двоих, полезу я. И полез, и вытащил: тележку газировки и маленький вагон закусок, шоколадок и чипсов. Больше ловить в киоске было нечего, ведь он был на территории детского лагеря. Нет, я не вижу берегов, совсем сейчас темно, но, тем не менее, я рад. Даже очень. Теперь у меня хоть с кем-то отсюда совместный опыт, и какой! Он непростой, даже опасный. Никто об этом не узнает, и этот опыт-секрет нас сплотит.
Я угощу Карину, мы всё поделили справедливо. Только всё это останется у пацанов, нельзя светить добро Олегу.
***
На следующий день Олег познакомил меня с Ваней, детдомовцем. Ему всего пятнадцать, но он крупный и не похож на русского, хоть и зовут Иваном. Весь заросший, густые брови, — вылитый южанин. Ваня добряк, Олег говорит ему, чтобы он стоял и палил в коридоре, а Олег тем временем ходит по ночам по комнатам оздоровительного лагеря и ворует у нас деньги. Ваня стоит палит. Но кого он должен высматривать? Все и так знают, что обчищает нас Олег, но никто не решается на него настучать. В нашу-его комнату тоже приходят, тоже говорят: Олег, я видел, как ты украл у меня то-то, верни. Своими глазами видел. Но Олег заставляет сомневаться, берет на слабо (знаю этот термин по Дюссельдорфу). Он говорит прямо: слабо в мои карманы заглянуть, слабо в мои тумбочки залезть, пошарить, где твои вещички? Вот и не гони, пацан. Нет ничего, не брал я, тебе причудилось. Олег кажется нам всем опасным. Но ведь можно тогда попробовать надавить на добряка Ваню?
Парни из соседней комнаты говорят обступают Ваню: мы все знаем, что это вы с Олегом у нас крадете. Мы вас и сфоткали уже, и тебя, и Олега. Доказательства есть. Мы тебя сдадим ментам, колись, что это Олег ворует. Признавайся, Иван. И тебя отмажем.
Простой Ваня колеблется. Он готов рассказать директрисе (а она, типа, не знает! вот же двуличная сука).
Олег спрашивает меня, что за речи до меня доносятся? Отдыхающие позитивны, и стали даже какими-то подозрительно самоуверенными, майн фюрер, смотрят на меня. Что за движения, Серёга? Я колеблюсь. Может, все-таки присоседиться, войти в бандитский шалман? Снискать доверие настоящего уголовника? Будет чем похвастаться перед своими в Дюсселе! Да и так всё через жопу. Я говорю Олегу, намекаю: в общем, похоже, может статься, на твоих подельников надавить решили. Имен не называю. Может, на толстого из Луганска подумает, или на уборщиц? Олег выражает свою благодарность. Молодец, майн фюрер! Ничего, мы эту ситуацию разрешим, вот увидишь. Говорит он.
***
На следующий день Олег, решительный и радостный, объявляет: майн фюрер! Сегодня после ужина в честь тебя и нашего знакомства будет представление на пляже. Обязательно приходи, мой юный немецкий отдыхающий. Олег сообщает и остальным. Я взволнован, я в предвкушении. Что ожидается?
Вечером после сытного оздоровительного ужина мы все на пляже, процентов семьдесят всей нашей группы. Олег объявляет представление. Дорогие гости. Сейчас я дам Ивану в рот в присутствии нас всех. Иван решил меня сдать милиционерам, меня оклеветать, я об этом узнал, ведь мир не без правильных людей. И в честь этих юных, но уже думающих людей я и совершу это справедливое наказание. А когда мы вернемся в Москву, я отрежу Ивану ухо. Уж таковы наши традиции.
Олег приказывает Ване встать на колени. Иван, этот крупный южанин, совсем не в состоянии совладать с собой. Он просит прощения. Он начинает биться, метаться в кругу столпившихся, говорит, что он не собирался ничего рассказывать, да и о чем рассказывать? Он просит, чтобы окружающие подтвердили его невиновность. Как загнанный крупный зверь. У него проступают слезы. Мы все парализованы. Кто-то решается сказать, что ничего Иван не собирался рассказывать, это неправда, это гон. О чем рассказывать? Ничего не было, ничего Иван не собирался выдавать. И еще кто-то, пытаясь сглотнуть-выплюнуть ком в горле – подтверждает. Ничего не выходит, мы все неубедительны, мы плохие актеры, эмоции нас захлестнули, и мы стоим, желая только одного – чтобы этого всего не было, чтобы нас здесь не было. Сбежать. Но никто не бежит, нам нельзя бежать, мы все так почему-то решили. Почему? Почему?
Олег засовывает Ивану свой член в рот, где-то на полторы, максимум две секунды. Нет, кажется, это длилось секунду и четверть секунды. Тут же в кругу стоял толстяк из Луганска и смотрел на меня. Олег спокойно отпускает Ваню, и Ваня уходит, сначала медленно, затем ускоряя шаг, и уже скрывается вдали. В лагерь он уже не вернется, а послезавтра нам всем ехать обратно в Москву.
После «представления» еще и вечеринка сегодня, Вова и Женя сказали мне накануне, что последняя – главная вечеринка лагеря, когда девочки готовы гулять с тобой всю ночь, а там… Уж как сложится, но многое возможно! Традиция «Новоотрадного», как и всех остальных наших детских лагерей. Действительно, Карина меня реально уже спрашивала – какие у меня планы на этот вечер, она хочет провести со мной времени побольше. Я был удивлен, ведь мы с ней последние дни почти не виделись, я не мог из-за событий вокруг. Я даже с трудом общался с призраками, Эрика — видение неразговорчивое, ничего посоветовать мне не смогла. Чуть больше мне рассказывал супер-Марио, он говорил, что с ним всё в порядке, он абсолютно в норме. Значит, я могу спокойно возвращаться домой… домой, в злополучный Дюссельдорф.
Я сказал Карине, что сегодня увидеться с ней не могу. Знаете что, пацаны. Кажется, из-за меня уже второй человек подряд, всего за несколько недель, оказался под угрозой смерти. Кажется, сегодня я потерял свою историческую родину.
Не успев приобрести новую.
Мысленный диалог I
Серёга: Эрика, давай хоть раз в жизни по-настоящему пообщаемся. Знаешь, ради тебя я сегодня отшил другую телку.
Эрика: Серый, не ври. Ты отшил ее не из-за меня. Ты всегда пытался из себя кого-то состроить, поэтому я от тебя и ушла. А не потому, что мне срочно понадобилось учить немецкий. Да плевать мне на этот немецкий. Никуда мы уже не денемся с этого корабля, из этой Германии. И выучить язык – уж как-нибудь выучу, вся жизнь впереди. Но только не с таким неопределившимся мечтательным придурком, как ты.
Серёга: «Неопределившийся мечтательный придурок»? Ты о чем?
Эрика: Серёжа, ты постоянно ныл и толкал мне свой детский лепет про ужасную Германию, про своих «русаков», которых все вокруг не любят. Хочешь, я тебе расскажу, как меня полюбили в Новосибирске, на мой тринадцатый день рождения, с водкой и толпой? Про нашу гадкую дыру на окраине, про свою двоюродную сестру, которая пишет мне каждую неделю? Она работает в киоске в нашем районе, там, в Новосибе. Она уже резала себе вены после того, как ее пытались в четвертый или пятый раз пристукнуть пьяные ублюдки, которым не хватало на бухло. Это всё, Серёжа, я тебе уже рассказывала. Но ты меня не слышал, ты всегда слушал лишь свое собственное сраное инфантильное нытье.
Серёга: Любовь моя, может, тебе напомнить про наших родителей? Про твою маму, например, которая, не успев перебраться из Сибири в нашу дюссельскую деревеньку, дала первому встречному-поперечному? Как у нее здесь снесло башню? И семья ваша чуть не накрылась медным тазом. С кем бы ты осталась, с отцом или мамонькой?
Эрика: Серёжка, знаешь, в чем твоя, придурок, главная проблема? В том, что ты – дебила кусок – отчего-то решил, что все наши проблемы, какими бы они ни были у нас тут в Гермашке, не возникли бы, останься мы все в твоей сраной, богом забытой России. Нет, конечно! В РОССИИ! Слышишь, В РОССИИ! Наши мамы никогда бы не дали «первому поперечному», а наши отцы никогда бы не стали теми никчемными дерьмовыми семьянинами, от которых все бабы бегут, и толку от них — как от козла молока!
Серёга: И что ты хочешь этим сказать, Эрика?
Эрика: Я хочу сказать, что люди везде одинаковы, понимаешь, мой ненаглядный ребяческий друг?
Серёга: Это и есть твой высший, оригинальный, как «дважды два», вывод?! Что прикажешь с этим знанием делать, как дальше жить, мать твою, как?!
Эрика: Живи как и где хочешь, придурок. Но от за-коль-цо-ван-ности жизни тебе все равно никуда не убежать. В чем ты сегодня на собственной шкуре и убедился.
Серёга: Шо це таке – закольцованность?
Эрика: Это, Серёжа. Когда ты себя зароешь и наломаешь дров вне зависимости от страны и сиюминутного окружения. Потому что внутри – лажа. Усёк?
И за это тебе потом приходится отвечать.
Серёга: Да, а чо. Убедительно.
Мысленный диалог II
Макс: Что ты опять натворил, Серый? Что с тобой происходит вообще?
Серёга: Кажется, я тут в Крыму сдал одного парня больному уголовнику, на ровном месте. О наших германских делах ты тоже знаешь, и они тоже не радужны. Солнце перестало надо мной светить, Макс. Мне хочется удавиться, не быть, как никогда прежде не хотелось. Даже после того, как я оставил тебя цыганам, даже после того, как Эрика ушла, – было легче. Теперь всё вместе легло на душу камнем. Понимаешь?
Макс: Серый, помнишь те несколько недель в компании, когда к тебе чуть не приклеилось погоняло «Чужой»? У тебя тогда была стрелка с одним русаком из твоей школы, над которым мы стебались. Он забил тебе стрелу, пришел и кричал, чтобы ты дал ему по морде, «раз ты такой крутой и любишь издеваться над другими». Ты долго не решался, но потом вмазал ему, но дальше – стоял как вкопанный, в то время как он тебя молотил. Что это было, Серый? Мы так тогда и не поняли, и Армян после прозвал тебя «чужим».
По-моему, сейчас с тобой что-то похожее. Жизнь тебя молотит, а ты перестал сопротивляться. Как будто даже ищешь новые пропасти. Что и кому ты хочешь доказать этими анти-движениями?
Серёга: Я унтерменш, Макс. Недо-человек. И движения мои потому «недо-». И помыслы мои, стремления, и вся моя гадкая жизнь. Я перенял повестку господина Гиммлера, пропитался ею. Так же, как мы с тобой пропитались водкой, потому что считали, что русский всегда пьет белую. Но я уже не просто русский, как и ты. Я – «русак». Русский в кривом зеркале немецкого общества. Такой русский, каким меня видит Герр Ганс, хозяин мигрантов не со времен нацистов даже, а со времен каких-нибудь крестоносцев. Я есть примитивный, подлый и разрушительный.
Макс: Брось это самобичевание, Серый. Эту самоуничижительный бред. Какой-то Гиммлер, унтерменши. Отбрось это жалкое мудрствование как ненужную мешающую шелуху.
Серёга: Тебе легко говорить, Макс. Ты прямой и несгибаемый, как железная палка. А я худощавый гуманитарий, все, что мне когда-либо было интересно – это тексты, политика, социум и тому подобное. Всякие социальные концепции, обоснование нашего существования.
Макс: Ну и куда завели тебя твои концепции? И как они вяжутся с тем, что ты бросил пацана на растерзание уголовнику? Ты своими действиями хочешь подтвердить недо-концепцию Гиммлера, в натуре считаешь себя недо-человеком?
Серёга: Я всех нас считаю недо-людьми, всю нашу компашу. Я ищу хоть какое-то обоснование нашему существованию в Германии, нашему зависалову. Раз уж я оказался пятым колесом в Дюссельдорфе, почему бы не доказать, что так оно и есть, мы – пятое колесо?
А также ищу обоснование взгляду на Россию со стороны Западной Европы, и еще – сейчас, например – взгляду на Россию изнутри. Ведь в России, Украине, Казахстане, во всем этом «нашем» пространстве – всё действительно настолько плохо, как и показывают по немецкому ТВ. Да еще хуже. Ты посмотри на эту мою историю. Уголовник за какую-то взятку начальству детлагеря обворовывает и насилует нас. Разве такое может происходить, если мы – не унтерменши? Разве какой-нибудь российский чиновник не считает себя в подсознании унтерменшем, примитивным ублюдком, неспособным ни на какое созидание, вообще ни на что, кроме воровства? Ворует, разрушает и отправляет своих детишек учиться в элитные школы Британии. и нашейв Германии, под крыло своих хозяев-уберменшей. И строит себе на сворованные деньги виллы на Западе.
Ведь так всё и есть, скажи?
Макс: Какое еще «обоснование», Серый? Ты хочешь сказать, что вот эта череда твоих обломов – это поиск какого-то там «обоснования»? Может, еще скажешь, что это «научный вклад», а?
Серёга: Нет, ты прав. «Поиск обоснования» не в буквальном смысле, конечно. Это всё происходит стихийно, бессознательно. Помимо моей воли, наверно. Не буду же я всерьез говорить, что мечтал вскрыть голову Mario или подло оставить тебя той ночью на убой гопникам с ножами. Или вот сейчас этот случай с парнем из детского дома.
Макс: Серый, я не могу больше слушать эту муть. Ты же знаешь лучше меня, как любящий историю. Что вся эта концепция «унтер-» и «уберменшей» полетела к чертям от рук тех же самых, кто ввел ее в оборот. «Уберменши» сжигали людей в печах, делали из людей мыло, сжигали целые деревни вместе с женщинами и детьми, насиловали, стучали на соседей и сдавали их в Гестапо, верили в свою превосходство; а потом сами же и обосрались, закидали уберменшей бомбами, прошлись по ним танками, и дело с концом. Оказалось, что сверх-человеков полу-богов могут завоевать «жидобольшевики» и «жидокапиталисты». Уберменша скинули с им же придуманного пьедестала, и оказалось – уберменш творил такие же гнусные пакости, военные преступления, так же вел собственную страну в мрачный тупик и разруху, как и те, кому уберменш это все приписал. Да, в России и Казахстане сейчас жопа, мы с тобой знаем, а ты еще и в такое дерьмо влез. В Германии у гансов – сейчас относительная лафа. Но были времена и другие, когда гансы были уберменшами, например. Или во время тридцатилетней войны в семнадцатом веке, когда гансы-католики и гансы-реформаты реально на протяжении десятилетий вскрывали друг другу головы на ровном месте, и жилось тут несладко. Да мало ли таких примеров. Мои предки-немцы, думаешь, от хорошей жизни в Российскую империю сбежали в свое время? Кончай это нытье, Серый, и заруби себе на носу – ты унтерменш, покуда себя сам таковым считаешь. Перестань им быть, перестань мудрствовать и х*йнёй страдать, и дело с концом.
Серёга: Слушай, Макс, а это ты ли вообще? Не знал, что ты про Тридцатилетнюю войну читал.
Макс: Нет, конечно, меня здесь нет, это ты сидишь и сам с собой базаришь на берегу Азовского моря. Видимо, чтобы окончательно не повернуться головой после своих эскапад.
Серёга: Ясно. Спасибо, Макс. На самом деле, это и ты тоже. Ты отличный друг, Макс. Хочу, чтобы ты знал. И хороший человек. Я знаю, что ты поддержишь меня в любых ситуациях. Даже если тебя нет рядом. Своей стойкостью, что ли. И верой в людей вокруг себя. Ты меня сейчас поддержал, без тебя я бы и правда поплыл головой. Немного собрался.
***
Можно ли и вправду вот так взять и перестать быть унтерменшем? И что это будет для тебя означать – перестать им быть? Потеряешь ли ты тогда часть своей идентичности? Или никакого отношения к идентичности вся эта «муть», как сказал Макс, не имеет? Все эти принципы и лайфстайл «русаков». Да и какие у нас принципы? Отвечай за базар; стукачество — это дрянь; люби Россию на расстоянии; ходи на русские дискотеки; дай обидчику по физиономии. Кажется, и впрямь так себе тянет на целую идентичность или хотя бы на ее часть. Ну а вот чтобы свою идентичность найти, тут есть несколько сценариев развития событий. Например, удариться в профессию, стать профессионалом какого-то дела, неважно где и в каких обстоятельствах. Прочитать Тургенева с Пушкиным, немножко поближе познакомиться с русской культурой. Приблизиться к «русскому», удалиться от «русака». Прочесть Гёте с Генрихом Бёллем и тексты каких-нибудь современных немецких литераторов. Вступить, например, в какую-нибудь левую германскую партию, в которой будут рады повесить предвыборный плакатик с твоим лицом и не-типично-немецкой фамилией в районе с большим процентом «людей с миграционным фоном». Чтобы те глазели на плакатик и думали: во, смотри, в натуре. Наш брат тут тоже пробиться может! Скорее всего, тебя никуда не изберут, но плакатик свое дело сделает. Стать каким-нибудь «общественным деятелем», «последовательно» и постоянно критикующим Россию и «кровавый режим», работая на западный медийный рынок. Жить, конечно, в Берлине. Чтобы тебя показывали, как забавную зверюшку, милого тушканчика на разных семинарах или даже ООНовских или ОБСЕшных слетах – глядите, мол, даже сами русские ненавидят герра Путина! Еще один сценарий, похоже, самый сомнительный, глядя на события в детлагере: закончить школу и вернуться обратно в Россию. И тогда — наоборот: вступить, например, в «Единую Россию» и рассказывать, как же ужасно жить в загнивающей Европе. Гей-парады и содомия кругом, и чурки захватывают города. Чтобы тебя показывали, как забавную зверюшку, милого тушканчика на разных семинарах или даже целых Съездах Партии. Скорее всего, в России тебя тоже никуда не изберут, но выступления твои свое дело сделают. Или, вот еще, вариант, самый очевидный, путь самый прямой: особо ничего не меняется. Ну, то есть, немного меняется, конечно. Так, со скрипом. Ты прочитаешь парочку-другую книг, но больше просмотришь фильмов. Будешь где-нибудь в дюссельдорфском офисе трудиться или от рассвета до заката вкалывать на каком-нибудь дюссельдорфском предприятии. Зарплата будет в целом норм, так что отпуска свои проведешь неплохо, на Канарах даже, а в Испании и Греции – это уж по-любому, хлебом не корми. И главное – ты закрепишься в своем сообществе русаков. Так сказать, навсегда. Более того, ты своим существованием, своими телодвижениями будешь это сообщество формировать. Придавать этому сообществу физическую форму. По выходным встречаться со своими русаками, пить водку, пиво или ничего не пить, а просто болтать на русском (с годами, правда, со все большими вкраплениями немецкого). Да, сейчас-то не тянет на целую идентичность или хотя бы на ее часть. Но со временем, со временем. Твое сообщество даже станет частью федеральной медийной повестки. Например, когда ультраправая партия АдГ пройдет в Бундестаг – все в Германии вдруг вспомнят, что есть такие «русаки», русские немцы, и будут на бесконечных ток-шоу бесконечно обсуждать, что это, оказывается, русские немцы во всем виноваты, эти унтерменши, это они виноваты в том, что АдГ прошла в федеральный парламент. Разве какой-нибудь ганс голосовал за АдГ? Да вы что! Мы осуждаем, мы очень осуждаем нацизм и Гитлера с Гиммлером – мы – вовек осуждаем, слышите! Вовек. Это всё они, эти унтерменши, эти русские немцы. Это они проголосовали за ультраправых, потому что они не понимают, слышите! Не понимают. Что нацизм это очень плохо. Все они там, на востоке, друг друга ненавидят и вечно воюют, у них ми-ли-та-ри-зо-ван-ное сознание, слышите! Все они там милитаристы. Вот и приехали, на нашу беду, эти милитаристы, эти унтерменши. К нам приехали, и проголосовали за ультраправую партию АдГ.
Или вот как Месут Озиль, «вечный мигрант», парень с двойной национальной идентичностью. Для него важно, что он одновременно и турок, и не чужой в Дойчелянде. Прямо как русаки в Германии! Выросший в Германии турок, гордость немецкого футбола, игрок национальной сборной. Настоящая звезда, — ведь гансы обожают футбол и играют в него превосходно. Но даже такой колоссальный успех парня «с миграционным фоном» нет, не спас, широкая общественность Германии оказалась беспощадной. Как только пацан оступился, сфоткался с диктатором Эрдоганом – тут же превратился в пугало, заклевали парня, слепили из него журналисты и чиновники от спорта вражину немецкого государства. Вот же, дескать, неблагодарный предатель! Мы его вскормили, мы его вспоили, мы его – в нашу великую национальную сборную по футболу! а он, нет, вы посмотрите – со своим диктатором турецким фоткается. Негодяй, милитарист, унтерменш! Конечно, эту общественность нисколько не смущает факт продажи режиму Эрдогана германских вооружений, ежегодного оружейного экспорта в Турцию на десятки миллионов евро. Чтобы легче было курдов давить. Нет, это не проблема. Проблема – это Месут Озиль, этот ужасный предатель, посмевший сфотографироваться с диктатором. Ведь мигрант должен быть идеальным, слышите, идеальным гражданином безупречной процветающей страны. Ганс еще может сфоткаться с диктатором, мы-то знаем, что любой настоящий немец на самом деле, слышите! на самом деле держит фигу в кармане, фоткаясь со всякими диктаторами, и вообще по определению не-нацист и анти-милитарист; а вот в случае мигрантов, унтерменшей, фиг их знает, что у них на уме! Наверняка они любители разных там недемократических режимов, а таким не место в нашем обществе достатка и демократии. Да, гнать его, гнать Месута ссаными тряпками из Великой Национальной Сборной!
И ты будешь сидеть у себя на диване в неплохой, в целом, квартире. Особенно, по российским меркам неплохой. И думать, что, кажется, они нас, русаков, людей «с миграционным фоном» – да, реально презирают.
Так что прав был Макс, похоже. Про всю эту муть. Нужно идти своей дорогой, невзирая на обстоятельства, и отбросить всех этих «унтерменшей» и «русаков». Перестать фокусироваться на своем маргинальном опыте. Ведь вариантов для развития масса. Возможностей у юного мигранта в Германии – легион.
Конечно, все пути не без терний. Так бывает всегда и везде. Главное – выбрать тот, который станет твоим.
***
Толстяк из Луганска рассказал пацанам, что это именно я сдал Ваню Олегу. Новость моментально разлетелась по детлагерю, к полудню предпоследнего дня все уже знали, кому нужно мстить за поругание. На ужине один пацан шепнул, чтобы я вечером был в лесу за пляжем – иначе мне конец.
Я прихожу, он достает нож и наносит несколько ударов в бок.
Бесславно и беспощадно закончилась история о юном мигранте из Германии. На свете бывают подобные бесславные финалы. На свете вообще чего только не бывает.
Сергея Смирнова больше нет в живых. Кто-то, буквально за считанные часы до поезда Симферополь-Москва, переборщил, перестарался. Хотел только порезать-уколоть. Напугать, отомстить за Ивана. Но получилось насмерть. Поднялся ужасный вой до небес, зарезавшего, конечно, тут же вычислили и надолго посадили, а вот Олег, о котором все сразу стало известно, – мигом скрылся. Директора Светлану Георгиевну долго допрашивали, выясняли, как же так получилось, что великовозрастный бандит оказался в подростковой смене. Впрочем, так толком ничего и не выяснили, или не захотели с этим возиться. Светлану Георгиевну с должности сняли, дальнейшая ее судьба неизвестна и неинтересна.
У мамы Сергея вскоре после его смерти была диагностирована клиническая депрессия. Она не могла выбраться долгие годы. Но в какой-то момент в ее жизни возник мужчина, который помог ей если не справиться с горем, то, во всяком случае, научиться с этим горем жить. Работать, что-то читать, как-то двигаться по жизни дальше. Иногда все-таки хватает сил жить дальше. Ну а Россию мама Сергея после его смерти ни разу не посетила. Сердце не позволяло.
***
Но есть и другие варианты.
Сценарий №2. Оставшиеся полтора дня до поезда Сергею приходится безостановочно драться: с Димой, с фанатом, с шебутным, даже с патлатым Женей. Все уверены, что именно Сергей виноват в чудовищном «представлении» и его нужно как следует проучить. Но в целом, если не считать множественные синяки и ушибов, – Сергей как-то, с горем пополам, из Крыма возвращается со всеми обратно в Москву. Перед поездом Олег проявляет себя еще раз, заставив одного парня из смены перевезти партию наркотиков, положить в свою сумку. Если на границе найдут, то Олег не при делах. Парень соглашается, после жуткого «представления» на пляже все тинейджеры словно в тумане, никто не решается ему перечить. На границе наркотики действительно находят, и одногодку Серёги снимают с поезда; или же, наоборот, ничего не находят, и Олег спокойно, перед выходом на московский перрон, перекладывает траву и какие-то таблы в свою сумку и исчезает в сторону Подмосковья.
Не удивительно, что в Москве, прямо на вокзале, побитого Серёгу ждут новые удары судьбы. Бывают в жизни такие времена, когда всё рушится разом, жизнь за считанные дни меняется навсегда. Это как раз Серёгин случай. В те же самые дни, когда он мучился в селе Новоотрадное, события в котором заставят его пересмотреть и переосмыслить всю свою жизнь, – его отец потерял всё. Всё до копейки. Папа успел продать хорошую квартиру у метро Коломенская, как прямо в этот самый момент все его деньги пропали. Сгорели. Исчезли. Не будем вдаваться в подробности. Правила игры – ведения бизнеса – начали до неузнаваемости меняться. Многих успешных бизнесменов девяностых эти изменения затронули фатально и необратимо. Для Сергея это все означало следующее: даже если наш недо-герой окажется настолько упоротым, что после всего пережитого в пост-совке захочет вернуться обратно в Россию, – возвращаться ему решительно некуда, и начинать придется с нуля. Как недавно в Германии. По сути, все мосты были сожжены, и следует, наконец, перестать париться. Отбросить всю эту ненужную мешающую шелуху, и находить свои пути в Германии или, шире, в Европейском союзе.
Сценарий №3. Побитый Серёга возвращается в Москву, отец его въехал в блестящие хоромы прямо в центре столицы. И, такой, говорит: знаешь что, сын. Как-то ты никудышно выглядишь и своим видом только подтверждаешь мои представления о том, что там с тобой в Дюссельдорфе творится. Мать рассказала, что ты в двух шагах от позорного вылета из немецкой гимназии. И что ты по России грезишь, русского гопника из себя строишь – мне тоже известно. Знаю и то, что тебя в Дюссельдорфе ищет полиция и испугом ты на этот раз не отделаешься. Короче, наломал ты дров капитально. Поэтому я предлагаю кое-что в твоей жизни поменять, мы с твоей мамой это уже обсудили и переводим тебя в Москву, мой неудачливый сын. Будешь жить со мной и под моим присмотром, вон там твоя комната. Понял?
Сергей в том самом состоянии, когда не знаешь – то ли радоваться, то ли вешаться. Вроде бы Москву он любит, и в Дюссельдорфе, кажется, ничего хорошего не светит, ближайшие месяцы так уж точно. Но как быть с тем, например, что теперь придется жить где-то рядом с Олегом? Как быть с крушением, которое он потерпел в Крыму, как после этого начинать тут с начала? Вопрос на вопросе и вопросом погоняет.
Но кое-какие уроки из этого печальнейшего крымского опыта он выносит, и жизнь в Москве вполне налаживается. Например, у Серёги появляется первая настоящая девушка, с которой ему даже удается общаться и волнительно обсуждать эту странную жизнь. В российской школе он довольно быстро адаптируется, получает хорошие оценки, хотя поначалу трудновато заново учиться на русском. Но это же, ей-богу, не Германия, а московская частная школа, где тебе всегда сделают скидку, войдут в положение, — ты приехал из другой страны, понятно, что пока не все схватываешь. Тем более, что приехал ты не из Таджикистана, а из Германии, а папа твой прилежно вносит денежки в кассу. Серёга даже выглядит перспективным парнем на московской деревне, ведь владеет немецким, и вообще такой вот западный продвинутый мальчик. Ясно и предсказуемо – гопнические спорткостюмы Серёжа уже не носит, а вновь переключился на модные рэпперские шмотки. Даже — больше: со временем Серёга становится завидным женихом. Да-да, тот самый неудачливый гопник и чурка, унтерменш из Дюссельдорфа. Да, вот так вот в жизни бывает — из дюссельдорфской грязи в московские князи. После школы Серёга поступает на факультет журналистики МГУ, платное отделение, кафедра международной журналистики. Но журналистикой и вообще текстами в России сыт не будешь, так что практически сразу после окончания Серый устраивается манагером в приличную немецкую компанию и через несколько лет попадает на крупный построенный немцами завод топом. Руководство Серёге доверяет, ведь в России он — чурка, унтерменш — оказывается «своим». В совершенстве владеет немецким, да и двойное гражданство. Чтобы стать, наконец, немцем в глазах гансов, всего-то стоило попасть обратно в российскую столицу. Пути твои, Господь, неисповедимы.
Впрочем, кто бы сомневался. Дела идут в гору. Ведь это Москва.
[1] «… — может обернуться худшим».
[2] Бог знает.
[3] Легко сказать, да тяжело сделать .
[4] Германское общество.
[5] «Горячо, детка, горячо, научи меня тому, чего я не знаю».
[6] «Без шторма» (в значении «родителей нет дома»).
[7] Среднее профессиональное образование.
[8] Пароль «Эрика и говённое происшествие».
[9] Врач (нем.).
[10] Движение скинхедов White Power.
[11] «Я растерзаю тебя, потому что ты игрушка» — Bushido.
[12] Они ведь скажут: это ведь тот урод, который с ним вместе живёт. Этот дрочер, который делает вид, будто бы он с зоны или с улицы. Понимаешь? (нем.)