Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2021
Девяностые… Что такое «девяностые»? Измерение времени — не для меня. Мензурки, градусники, логарифмические линейки, насечки на шприцах… Тяжелющие бухгалтерские счеты валялись на чердаке в бабушкином доме в Самаре… Четырехзначное число — нумерация года — ввергала ребенка, сидящего под наряженной елкой, в кромешный ужас. Взрослела душа и окуналась в новые временные вихри. Не покидало чувство рока, Ананке, библейской суровости. Детство — алмазный снег, юность — чувство огня. Я — печь, костер. Знаковая картина девяностых — ночь и костры на площади. Огонь во тьме. Я стояла в толпе, когда рушили памятник Дзержинскому на Лубянке. Это было страшно и мощно, так оглушительно и ослепительно звучала многоголосая симфония времен, шатался, ходил ходуном многоглавый людской ковер: мотался под инфернальными фонарями, как страшный вязаный занавес в любимовском «Гамлете» на Таганке. И это напоминало рисунок из учебника: Великая французская революция — площадные толпы — жестокости, резня и казни, и призрак гильотины — и во мне зазвучали слова деда моего, Михаила Павловича Еремина, критика, литературоведа, пушкиниста: «Несчастен тот, кто будет рождать и питать сосцами в те дни…» Опять Библия. Мы от нее никуда.
Внезапно и разом исчезло чувство защищенности. Когда ты — школьник, малыш, детский сад-старшая группа, а у тебя есть родитель; есть власть; она стоит за тобой и над тобой; она утирает тебе нос, кормит кашей и назидательно говорит: ходи сюда, а сюда не ходи, вот так работай, вот так отдыхай. Шаг влево, стреляю, шаг вправо, стреляю. Без дисциплины, мы полагали, мы тоже никуда. Но дисциплина внезапно и дико закончилась. Та, к которой мы привыкли. И началось другое. «И суждено совсем иное…»
Нострадамус признавался, что видит Время варящимся в одном котле, единым: прошлое, настоящее и будущее, вот они, вот адское — или Божье! — варево, кипит, булькает, мы наклоняемся, силимся что-то разглядеть. Что? Будущее? Будущее всех волнует. А надо бы хорошенько разглядеть прошлое. Ибо оно и есть будущее.
Однако упали наземь вожжи. И оглобли треснули и рассыпались. И побежали вольные лошади табунами. Снова в Дикую Степь, волошинскую, половецкую, азийскую, вечную-русскую. Ломалось не только время — пространство трещало по швам. Люди не знали, куда идти, где спрятаться, чтобы спастись. Наши друзья продавали жилье, чтобы выжить, просто поесть, приткнувшись у чужих людей, наши знакомые умирали с голоду; нашей родне платили зарплату яйцами и пишущими машинками «Москва». Как мы с Володей жили? Молодые были. Выживали?.. Да нет, жили, притом на полную катушку; оба слишком страстные, пассионарные — жажда высказаться, жажда успеть, масштабные, на полмира, видения нового — вон они, вдали, твои новые земли, твои океаны, эти произведения можешь сделать только ты, и значит, вперед! Снят вопрос денег, заработка. А какой поставлен? А такой: как в мире мимикрии остаться самим собой? И собой — нынешними — становились! Как жили? Чудом. Чудеса происходили на каждом шагу. Видно, Бог нас спасал.
Сегодня? Да сегодня как вчера. А вчера случится через сто веков. Нет времени, сказал поэт Игорь Чурдалев; он ушел в небеса, стихи остались. Нас всех забудут. А потом вспомнят. А потом забудут опять. Не суть важно. Нынешний огонь горит, пылает в полную силу, чисто, сильно, не чадит. Да ведь и тогда, в девяностые, он горел; и страстно, счастливо и горестно мы любили мир; и нам хотелось, чтобы и он нас любил; а сейчас важно, что ты любишь, ты, и не надо ответа.
Владимир — художник, я — писатель. Из музыки в литературу пришла. И именно в девяностые годы. Первые фрески мои, симфонии словесные: «Литургия оглашенных», «Коммуналка», «Меч Гэсэра», «Русское Евангелие», «Реквием для отца среди ненаписанных картин», «Юродивая» — девяностые и нулевые. Разве реку возможно остановить? Чем выше плотина, тем мощнее напор. Нам было все равно, как бьют, лупят нас времена. Радость работы. Радость любви. Радость путешествий. Все это было у нас. Было и горе. Человек без скорби не живет. «Кто никогда не ел хлеба своего со слезами…»
Трудно прошептать — или крикнуть — так, чтобы тебя услышали. Сколько людей ушло, укатилось в безвестие, в гробовое молчание! Одно есть утешение в скорбях: твое пламя. Если ты заряжен на постоянный огонь — ты и горишь всегда. Синтез водорода в гелий, и пламя негасимое. Таков художник. Это закон его жизни. Пусть даже ему от этого иной раз тяжело.
Мы зачеркнули навсегда в записной книжке жизни вопрос невероятного заработка. Вопрос успеха во что бы то ни стало. Володя все время повторял мне: успех — это мифология, ты работай, а время разберется. А я сейчас добавлю: а пусть даже и не разберется! Это уже неважно. У тебя есть крылья. Ты летишь. Ты делаешь, что любишь, хочешь и должен. То, что можешь. И даже то, что не можешь. «Делай, что должно, и будь что будет», — сказал легендарный сэр Ланселот.
Так мы освободились от… От чего? От технологий приспособления. От соблазна наживы. Да много от чего; мы живем так, будто в запасе вечность. Радостно живем.
И надо, наверное, считать очередным чудом, впрочем, для художника обыкновенным, что мы не стали торговать колбасой и бытовой химией, не рухнули в пошлятину коммерческой литературы и продажной живописи, пышно называемой «жанром»; что — остались самими собой.
И да, это уроки девяностых.
И нулевых. И десятых. И…
«Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?..»
О чем мы мечтали тогда, тридцать лет назад? О чем мечтала я? Да все о том же. Писать книги. Играть на органе. Петь свои песни. ПЕТЬ СВОЮ ПЕСНЮ — так, как могу я одна. Сбылось это? Более чем. Володя шутит: в твоей мастерской всегда три- четыре работы ты за собою ведешь, так быков ведут на веревочке, и холсты твои то и дело лессируются, а за ними — новые наброски. Да, я работаю много. Потому что мир большой. И потому, что я крупно, широко его, широкий, люблю. Я его ни в чем не обвиняю. Ни в какой трагедии никаких девяностых. Они были тяжелейшие, да! Но и прекраснейшие. Спрашивают: а вы бы хотели их повторить? Если бы они пришли вновь — хочешь не хочешь, живи.
Все основные вещи мои написаны в десятые годы и сейчас. «Беллона», «Солдат и Царь», «Евразия», «Старые фотографии», «Побег», «Земля», «Иерусалим», «Музыка» — в прозе; «Титаник», «Иркутский рынок», «Площадь», «Терминал», «Волчьи песни», «Одинокий голос» — в стихах. Но выросли все они из девяностых. Они туда уходят корнями. Я стала другая. Человек не застылая льдина, он живой и горячий, он течет как река, повторяя течением ход времени своего. Он звучит, ибо он музыка. Я пишу мою музыку словами. Так суждено. Бога за все благодарю. Цифр, отмечающих время, не вижу. Все, что было с нами там и тогда, драгоценно, больно, любимо. Все, что будет завтра и всегда, примем, обнимем, благословим.
…не уходи ведь не уйдёшь скажи останешься ведь правда
мой Мiръ ты на меня похож моя близнячия отрада
полночный мой седой улов косм полоумных серебрянка
не уходи гремит без слов твоя соседская гулянка
ты — на меня я — на тебя мы друг на друга так похожи
я путалась: твоя судьба — озноб моей дитячьей дрожи
я бредила: твоя война — а я солдат я царь-девица
в виду горячего рожна — на острие меча — синица
копаю я расстрельный ров в овраге жгу любви обрывки
и крест двунадесяти ветров тащу медведем — на загривке
а зарядят одни дожди — стеною слёз нависнет старость —
кричу хриплю: не уходи я у тебя одна осталась
хоть Мiръ в тебе полно людей они клубятся и дымятся
на сковородках площадей
себя записывают в Святцы
с себя рисуют Страшный Суд
себя иконами малюют
и то друг дружку вусмерть бьют то перламутрово милуют
а я мой Мiръ тебе шепчу одни любовные обеты
а я понять тебя хочу — превыше тьмы и выше света
тобою я одним дышу ненастно хрипло жадно грубо
и ночью к Звёздному Ковшу тяну рыдая руки губы
давай меня ты обмани секир-башка руби наотмашь
в который раз меня распни ладьею вытащи на отмель
давай меня возненавидь во грязь и погань мордой тыкай
я — лишь твоя златая нить в холстине волглой и великой
я воля Волга хмель-волна крупнозернистая льняная
твоя извечная жена земля угрюмая немая
седое зеркало твоё лёд отражающий постыло
и явь и бред и бытиё что завтра будет прежде было
твой зимний траур чёрный ход мой Мiръ и звёзды над сугробом
никто на свете не умрёт навек а лишь воскреснуть чтобы
и я воскресну слово дай одно что всей любви превыше
ты только Мiръ не умирай
не умирай мальчонка слышишь