Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2021
О господи, как же надоело вспоминать о 1990-х! Шаблон воспоминаний известен: для кого-то это исполнение желаний, реализация давней мечты — самиздатовско-диссидентской (для москвичей) или национальной (для коренных народов республик и автономий), — а для кого-то — крах советского социального уюта, разбитый сервант и порванный коврик стабильности — житейской и политической.
И о разочарованиях в сотый раз рассказывать надоело. О том, как надеялись на свободу и благополучие, а получили бесстыжие политические интриги и безумные прыжки цен. О новых хозяевах жизни, о «красных пиджаках», братках в «голде» и на «меринах», о разорении заводов и вымирании городов, которые этими заводами кормились. Особенно противно вспоминать о надутых рожах демократов-индюков, которые мастера были произносить речи перед восторженными единомышлен-никами — но отдали власть партноменклатуре. Почему? Полагаю, просто от лени. Один такой демократический лидер, которого прочили чуть ли не в президенты, сказал мне прямо: «Я могу дать общее видение, концепцию развития общества… а идти в министры? Ну нет. Не с моим режимом дня!»
Да, лично мне в 1990-е было трудно. Особенно обидно, что я в самом конце 1980-х поступил работать именно сюда, в «Дружбу народов», на хорошую должность завотделом — и дали мне зарплату 500 рублей — и я был рад и горд — но радость моя продлилась буквально год, до «павловской реформы» и планового (еще до-гайдаровского) повышения цен. Кстати, старушек обокрал не Гайдар, а именно Павлов, то есть еще советское правительство… Но грабителем почему-то считают реформаторов, а не большевиков. Девяностые дали мне важнейший урок политической психологии. Я понял, сколь важен внешний облик человека у власти. Я узнал, что «политический тяжеловес» — это всего лишь физиологическая характеристика: то есть это человек пожилой и желательно пузатый — ему и доверия больше. Но это к слову. Хотя тоже важно.
Итак, мне было тяжело, но я все равно радовался. Россия! Свобода! Любые книги и вольные разговоры. Мне казалось, что я похож на какого-нибудь квалифицированного рабочего с Путиловского завода в 1917 году. Да, у меня была хорошая зарплата и большая квартира, я ходил в шляпе и галстуке. Теперь вместо денег «совзнаки», мою квартиру «уплотнили», новый пиджак могут дать по ордеру — но зато царя скинули! И министров-капиталистов скинули тоже! Ура, свобода!
Могу ли я сказать, что меня одурачили, как того солидного питерского рабочего? Нет, что вы! Он пострадал куда сильнее. А я — разве что морально. Потому что подтянутый пояс первой половины 1990-х я, худо-бедно, пережил, а дальше все пошло в общем и целом неплохо. Хотя знаю, что в других городах и регионах было очень тяжело.
«Россия!» — несколькими строками раньше я не зря написал это имя с восклицательным знаком. Странным образом с детства я был тайным — ну не прямо монархистом, но кем-то в этом роде. Старо-россофилом, если можно так выразиться. В детских тетрадках я рисовал гусар и улан (ну и драгун, разумеется!), всю эту русскую военщину — сапоги со шпорами, сабли, кивера и ментики… Рисовал двуглавых орлов, и раскрашивал трехцветные флаги, и писал по-старому «Россiя».
Вот поэтому, когда 21 августа я увидел в синем небе над Домом Правительства бело-сине-красный русский флаг — честное слово, я чуть не заплакал. Вот оно, счастье. Глупое счастье в мои-то сорок лет. Но забыть невозможно.
Девяностые для меня были годами первого публичного успеха. Спасибо Анатолию Малкину и Кире Прошутинской, их «Авторскому Телевидению» и особенно — программе «Пресс-Клуб». Это была отличная затея — регулярно (чуть ли не раз в неделю) собирать в прямом эфире политиков, журналистов, экспертов и устраивать долгие горячие дебаты. Я часто там выступал. Меня узнавали на улице, в такси и даже один раз в парикмахерской подстригли без очереди. Тогда казалось, что центр Москвы превратился в огромный Гайд-парк — люди около газетных витрин отчаянно спорили о прошлом и будущем России. «Демократы» клубились на Пушкинской, «патриоты» и «коммунисты» — около музея Ленина.
Девяностые годы стали для меня еще и открытием внешнего мира. Ровно в 1990-м, в последний советский год, я впервые побывал в США и ФРГ. Культурный шок? Нет, скорее равнодушное ощущение другой планеты: не было никакого резона сопоставлять супермаркеты Лос-Анджелеса и мощеные переулочки Фрайбурга с нашими пустыми магазинами и разбитым асфальтом… Летом 1991-го — три недели провел в Швейцарии; вернулся домой буквально за неделю до августовского путча.
18 августа нас — то есть редколлегию популярного политического журнала «Век ХХ и мир» — пригласили в какую-то радиопередачу в Останкино. Нас было четверо: Глеб Павловский, Симон Кордонский, Андрей Фадин и я. Время позднее, ближе к полуночи. Идет обычный политический треп. Вдруг звонок в эфир. Какой-то дядя спрашивает: «Вы тут все масоны собрались?» Ну не скажешь же, что нет. «Да, — отвечаю, — мы тут все сплошь одни масоны». Он говорит: «Вот! Наверное, вы не просто так собрались? Наверное, вы хотите подать знак?» «А как же! — смеюсь в ответ. — Так и есть, угадали! Мы подаем тайный знак». «А какой?» Я разозлился и говорю: «Завтра узнаете!»
Конечно, это случайно получилось. Конечно, мне и в голову прийти не могло, что, когда мы у микрофона рассуждали о будущем России, оно в этот самый миг решалось на вилле Горбачёва в Форосе. Или было решено пару часов назад.
Наутро меня разбудил звонок приятеля: «Горбачёва свергли, у власти хунта, в городе танки!» — и короткие гудки. Кстати, я совсем забыл о своем вчерашнем пророчестве. Танки не помешали мне побывать в обеих редакциях — в «Веке ХХ» на Пушкинской и в «Дружбе народов» на Поварской: там как раз собралась редколлегия, и Юра Калещук, зам. главного, назвал путчистов преступниками и заявил, что мы все будем с ними бороться. Как бороться — мы не успели придумать, поскольку через двое суток все закончилось к вящей славе демократии.
Хотя на самом деле все только начиналось. И продолжается до сих пор.