Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2021
Когда я учился во втором классе, учительница попросила нас всех разузнать какие-нибудь интересные истории у бабушек или дедушек, которые участвовали в Великой Отечественной войне или даже в революции, и рассказать потом всему классу. Я сразу поднял руку.
Мне не нужно было специально расспрашивать свою прабабушку 1896 года рождения, я знал от нее множество историй на самые разные темы. Это были даже не истории, это было нечто большее — то ли сказки, то ли предания. Ей когда-то, в незапамятные времена прилетело поленом по голове на пилораме, случился инсульт, и все время моего детства она провела, сидя на кровати и беззвучно беседуя с невидимыми собеседниками. Мне нравился душноватый запах ее комнаты, где мы с ней вдвоем садились играть в «дурака» или «пьяницу», а иногда вместе рвать на осьмушки старые газеты, которые она потом использовала в уборной, не признавая туалетную бумагу. Тогда-то она и рассказывала мне о серебряном распятии и шестипалом Кирее, о домовом и вызванном им пожаре, о матросе, который требовал у неё мандат, о таинственном телефоне в зарослях черемухи, о том, как спасла Сталина от шпионов, вызвав машины «с собакими и пулеметыми», и о том, как случилась революция. Истории перетекали друг в друга, жили привольно, менялись раз от раза, были украшены словами, значения которых я не знал.
— Вздуй свет, — просила меня в наступающих сумерках баба Нюша из своего дремучего прошлого, я щелкал выключателем, и мы оказывались в настоящем.
Я пытался учить ее грамоте, она знала большинство букв, послушно говорила «ры», «пы», «мы», «фы», когда я поднимал карточки, оставшиеся от первого класса, но со сложением их в слоги не управлялась, в ведомости, когда почтальон приносил ей пенсию, ставила крестик.
— Моя прабабушка Нюша участвовала в революции, — сказал я Галине Сергеевне и всему классу. И, пока меня не прервали, поспешил поделиться историей. История была короткая: после того, как в их деревню дошло известие, что «случился переворот», они с бабами пошли и Катьку-б…дь кольями убили. Катька представлялась мне опасным врагом трудового народа, белогвардейцем и эксплуататором. Возможно, у нее наготове имелись казачий эскадрон, пушка или броневик. И такое начало нового мира казалось мне очень даже героическим. Женский революционный отряд, в который входила моя прабабушка, пошел на нее с одними кольями и одержал победу!
Галина Сергеевна попросила меня сначала записывать бабушкины рассказы в тетрадку, давать ей для редактирования, а потом уж рассказывать. Но когда я с тетрадкой и ручкой приступил к бабе Нюше, та спросила: «на кой» это нужно и кто велел мне писать в тетрадку? Учительница. И бабушка надолго лишила меня своих преданий — «я убойная, я все запамятовала».
Я вырос в Советском Союзе, который в период «застоя» был идеальным местом для детства при условии, что ты живёшь в столице, в отдельной квартире, с добрыми, красивыми и внимательными родителями. Я именно так и рос, все условия для счастливого и безопасного детства были соблюдены. Никто меня не обижал, не пытался отнять или порушить счастливое детство, мир вокруг был незыблем и надежен, когда случались беды и горести, то происходили они, видимо, из-за каких-то моих внутренних причин. А когда подули холодные ветры перемен, у меня уже была прекрасная замена советской теплице — маленькие заповедницкие кордоны в залитых ярким солнцем горных долинах Алтая. Я открыл эти места и полюбил их. Огромный заповедник сохранял в неприкосновенности не только дикую флору и фауну, но даже замедлял само время. «Лихие» девяностые казались здесь застойными, тихими и уютными.
Референдум о сохранении СССР 1991 года застал меня на таком кордоне. Так что я опускал бюллетень в передвижную урну, которую почтальон из ближайшей деревни, Коля Кермалтанов, возил в санях по пастушьим стоянкам. Выпускать урну из рук ему не велели, и он пил у меня в кухне чай, держа ее на коленях.
— У нас все «ЗА» написали в деревне. Ты тоже пиши «ЗА», — посоветовал Коля и, перегнувшись через стол, убедился, что я написал именно так, как все добрые люди проголосовали.
Мне был 21 год, я недавно вырвался из родной Москвы на неимоверные просторы страны, работал лесником в самом красивом месте на Земле, и величие исторических моментов меня мало задевало. Развал великой державы был куда менее волнителен, чем те необыкновенные чудеса, которые открывались взгляду с каждого перевала и даже с самого маленького перевальчика. Чуть позже, в августе того же года из ближайшей деревни доползли слухи, что в столице стоят танки, но поломка чешской косилки у пастуха-соседа обсуждалась с гораздо большим интересом, ведь вовсю шел покос — очень важное событие каждого лета. Да и меня косилка Кости Чалчикова волновала больше, чем отдаленные танки, — я вживался в новый для меня мир, хотел присвоить его и стать своим.
И начало, и конец советской страны, в которой я родился, сейчас представляются мне несколько сказочными, мерцающими в тумане далекого прошлого. Так уж получилось — из-за рассказов моей «убойной» прабабушки и из-за того, что
в 90—91-м на маленьком кордоне я вел довольно нереальную жизнь: возил сено и дрова на санях, искал в тайге гриб-колдушку, танцевал на сельском празднике под гармошку и балалайку, со всей силы топоча кирзачами об убитую землю двора, толок себе обжаренный ячмень на каменной зернотерке и занимался другими столь же несовременными вещами. Окрестную тайгу во множестве населяли кормосы, треножившие коней, алмысы, заплетавшие по ночам гривы и хвосты лошадей в косички, белые козочки, оборачивающиеся страшными старухами. Я с радостью впитывал эту алтайскую народную мифологию, социальная мифология казалась менее интересной.
Общаясь со своим сыном-старшеклассником, а теперь уже и студентом, я особенно остро ощущаю, что Советский Союз окончательно превратился в большую легенду, в которой я когда-то, тысячу лет назад, почему-то физически обитал. Мне нравится рассказывать байки из своей былинной, малопредставимой жизни, гуляя с сыном вокруг нашего деревенского дома, проходя мимо руин колхозных ферм, а ему нравится слушать. Да и не один я, видимо, его так воспринимаю — ушедших в прошлое толкиенистов в странных одеждах, машущих в парках игрушечными мечами, сменили появляющиеся в начале мая девушки и юноши, а чаще — дети, в красноармейских гимнастерках и пилотках. В супермаркетах лежат продукты в упаковке, которая знакома мне по раннему детству, в телевизоре перепевают песни о главном.
И это не ностальгия по СССР, я думаю. Это попытка свить себе гнездо в уютном и теперь довольно безопасном, почти утратившем силу мифе. Мифы успокаивают, дают силы для того, чтобы как-то продолжать жить в этом зыбком, неустойчивом цифровом мире. Без них тяжело, без них мы все становимся немного героями прозы Романа Сенчина, обреченными на существование в пустой гнетущей реальности, из которой вместе с эпохой модерна отчасти ушла и животная витальность.
Как говорил Леви-Стросс, «мифы мыслят в людях без их ведома». Очень часто эти же самые мифы подсаживают на вечную неизбывную обиду, на ощущение, что у тебя что-то отняли и тебе что-то должны, на поиск обидчиков и врагов. Нас обижают все — государство и враги государства, наши родители и дети, понаехавшие и решившие свалить, расчетливый запад и хитрый восток. У нас отняли сначала Россию, потом отняли Советский Союз, теперь пытаются отнять то ли остатки гражданских свобод, то ли остатки суверенной стабильности. И, видимо, те же самые обидчики теперь нам должны — должны льготы, пенсии, бесплатные блага, прикольную национальную идею и обеспечение безопасности.
Моя прабабушка Нюша имела более осторожный подход — она никогда не говорила «цены повысили», она всегда рассказывала, что «цены поднялися». Война у ней сама собой начиналась, переворот случался, голод наставал. Трудно обижаться на цены и на войну с голодом. Это все равно, что обижаться на дожди, полую воду или заморозки.
Когда я чуть больше десяти лет назад с трудом оттолкнулся от своего личного дна и бросил пить, жизнь стала просто невыносимой. Трезвость оказалась тухлым удовольствием, свобода по вкусу напоминала незрелое яблоко, и гордиться такой свободой казалось смешным. Это вовсе и не свобода, это ощущение своей полной инвалидности и неполноценности на всю оставшуюся безрадостную жизнь. Продолжать эту жизнь стоило лишь для того, чтобы показать всем близким и любящим людям, до чего они меня довели.
Да, самыми трудными были первые годы моей трезвой жизни. Семейная жизнь трещала, работа не ладилась. Пришлось бороться со своими обидами, и это было гораздо труднее, чем перестать пить. Это самое трудное дело моей жизни, которое продолжается до сих пор.
Но каждый раз, когда я слышу слова «Развалили страну», я почему-то вспоминаю свои алкогольные обиды, дававшие мне право яростно размахивать своими оскорбленными чувствами и продолжать пить.
Мне кажется, что огромный организм Союза не смог протиснуться в маленький мир будущего, а на скудных почвах старого мира, по которому прошел огненный пал постмодернизма, ему нечем было питаться. Для советской системы необходимо осязать впереди вольное, бескрайнее будущее, в этом будущем коммунизм должен вечно маячить на горизонте недостижимой звездой. А у нас тут, в нашем маленьком, перенаселенном, замусоренном мире такого будущего нет. «Очевидно, что прошли времена Нового человека, устремленных в грядущее манифестов, призывов к новому дивному миру…» — пишет Николя Буррио в книге «Реляционная эстетика».
И ностальгия — она у нас, пожалуй, не по самому СССР, а по сытости и спокойствию 60—80-х, по европейскому послевоенному миру, по тихому и уютному закату модерна, когда ужас Второй мировой отпустил, а новые страхи еще не проступили. Это, наверное, последняя эпоха, когда человек по-детски привольно и бездумно резвился на просторах большого, антропоцентричного, неисчерпаемого мира. Тут можно с одинаковым успехом пускать слезу от «Песняров» или Визбора, «Пинк Флойд» или Сержа Генсбура с Джейн Биркин. И как подарок нам всем от этой сладкой эпохи был достаточно мирный уход СССР.
Детство закончилось. Не обязательно даже высыпать на пол из коробки своих солдатиков и начинать мировые войны, достаточно просто еще пару десятков лет выбрасывать столько же мусора, требовать новых конфет и игрушек, и количество пластика в мировом океане по массе превзойдет количество рыбы, а маски и респираторы навсегда прирастут к нашим лицам.