Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2021
Я работаю в отделе рукописей Музея кино, разбираю архивы, систематизирую, ввожу данные в электронную базу: автор, размеры, место создания, дата, содержание документа. Место создания определяется датой.
Предположим, письмо написано в 1991 году. В городе Москве. В какой стране? В Советском Союзе.
Тот же автор спустя два года пишет из того же города. В какой стране? В России.
Перемен. Мы ждём перемен, — пел Виктор Цой.
Он пел, а мы слушали. Смотрели «Ассу» и слушали.
Не так давно, в 2019 (незадолго до пандемии), «Асса» выходила в повторный прокат. Я побежала смотреть. Кинотеатр «Звезда» рядом с Курским вокзалом, странный длинный зал, не с привычными рядами сидений, а со столами, как в кабаре, можно пить чай или, к примеру, кофе и смотреть на экран. Я чай не пила, я не отрывалась от фильма. Какие люди! Говорухин в роли бандита (цеховик, криминальный авторитет — уточняет Википедия) читает «Евгения Онегина». Гребенщиков за кадром поет: Есть город золотой. Сергей Бугаев (Мальчик Бананан) поет-выговаривает: Вэ Вэ Эс. Военно. Воздушные. Силы. Цой в финале: Перемен! Требуют наши сердца.
Весь фильм, весь целиком — песня, блатной романс. Про жажду. Про застоявшийся воздух.
Да, да, да. Я чувствовала то же. Затхлый, застоявшийся воздух. Жесткую предопределенность судьбы. Предсказуемость мира. Скуку. Тоску.
В восемьдесят восьмом году (год выхода на экраны свежеиспеченной «Ассы», март месяц, если верить Википедии), двадцати четырех лет от роду, я спешила на работу, на завод «Мосприбор» и сочиняла на ходу про небо, в которое никак не подняться, — натыкаешься на стальные тросы проводов. Что-то вроде. Ранняя весна, сердце жаждало.
Летом я пыталась пробиться во ВГИК (подняться в небо), на режиссера, к Хуциеву. Получила за литературную работу двойку, познакомилась с таким же неудачником, звали его Андрей. В отличие от меня Андрей надежды не терял, привел меня в секцию кинолюбителей при клубе на Павелецкой (клуб обувной фабрики «Буревестник»).
Подвал, кафельные стены, небольшой экран, проектор, кинокамера. Руководитель Яков Сморгонский, лет тридцать пять ему было. Как-то раз он подобрал и принес на занятие грамоту с большим портретом лобастого Ленина. Грамота подмокла в раскисшем снегу, чернила расплывались. Грамота плакала чернильными слезами, можно и так сказать. И вот эта выброшенная кем-то грамота читалась нами как знак, как символ времени. Она пахла пьяным весенним воздухом.
Во ВГИК я поступила на следующий год, на сценарный. Во многом (если не во всем) благодаря Якову: он толковал мои тексты, иногда хвалил, требовал новых. Мне до сих пор кажется, он единственный в точности понимал, что я пишу, о чем. До сих пор помню начало одного из тогдашних моих рассказов: Лившиц жил в метро. Жил и наружу не выходил. А мне хотелось наружу, на белый свет.
Андрей подрабатывал в школе, вел театральную студию, мы ездили к нему снимать фильм. Роли играли его студийные дети. Камеру взяли в клубе. Не помню, о чем был фильм, не помню, видела ли его. Дети любили Андрея, переживали, что он скоро уезжает, далеко, в Америку. Андрей утешал: это раньше Америка была далеко, а сейчас другое время, будем видеться, буду приезжать. Не знаю, приезжал ли. Если и приезжал, то, конечно, в другую страну. Так всегда, в любые времена.
В девяносто первом август стоял тихий, прозрачный. Девятнадцатого объявили чрезвычайное положение. В магазине на станции Зеленоградская я купила себе на зиму финский пуховик. Да.
До ВГИКа я три года проработала по специальности (программирование) сначала на военном объекте на границе Московской и Калужской областей, затем на «Мосприборе». Головное предприятие было в Ярославле, так что я получала и зарплату, и командировочные, плюс какие-то добавки за секретность. Жила, не стесняясь в средствах, и сумела накопить за три года две тысячи рублей. Очень, очень приличные деньги для тех лет. В августе девяносто первого они изрядно потеряли в весе, но пуховик я купить еще могла.
Двадцатого я с родителями (они тогда были моложе меня сегодняшней) ездила к Белому дому. Видели танки. Было не страшно. Было странно. Постояли на площади, послушали Ельцина. Вернулись домой. В электричке (туда и обратно) мне казалось, что людям нет дела до происходящих событий, все заняты своей обыденной, будничной жизнью. Не помню, отчего мне так чудилось. Может быть, слышала разговоры о житейском, о дачном, к примеру, заборе. Бог знает. Дома слушали «Эхо Москвы», новости, песни Высоцкого.
Недавно я смотрела документальный фильм Лозницы об августе девяносто первого в Ленинграде (уже в сентябре город вновь станет Петербургом). Меня поразила толпа, даже не толпа, собрание людей на площади. Тихие люди. Тихие, потому что слушали. Выступающих. Новости по радио. Прислушивались. Ждали. Это была не растерянность, разве что отчасти. Предгрозовая тишина.
Двадцать третьего (или двадцать четвертого) я встречалась в Москве с друзьями, с Олегом Аронсоном и его женой, с Серёжей Гурко. Ходили по Москве, молодые и счастливые. Когда-то в другой стране мы учились в МИИТе на программистов, а теперь я училась писать сценарии, Олег и Серёжа поступали в аспирантуру Института философии (или только что поступили).
Недавно в музей пришел архив Говорухина. Среди документов — листовка с Указом президента РСФСР Бориса Ельцина о незаконности Государственного комитета по чрезвычайному положению (ГКЧП) от 19 августа 1991 года. На листовке автограф Мстислава Ростроповича жене Станислава Говорухина синей шариковой ручкой: «Гале от / мужа Гали / от имени Гали / и от своего / С любовью / Слава / 22/VIII 91».
Через четыре года, в 1995-м, Говорухин возглавит Комиссию Государственной Думы по истории развития чеченского кризиса.
Я листаю его записи в ярко-красном «Служебном дневнике». О событиях в Чечне, о людях. Дудаев. Басаев. Руцкой. Говорухин рисовал их портреты черной гелевой ручкой, эти ручки тогда вошли в обиход.
А я в девяносто пятом пришла в Музей. Сценарии мои никто снимать не рвался, ничего у меня не складывалось. Олег посоветовал Музей.
Две тысячи двадцать первый. Я приезжаю рано утром, пью кофе, проверяю почту и берусь за старые бумаги. Дышу пылью.
Хочется сказать: всё прах. Так и говорю.