Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2021
Были прекрасные книги. Самая маленькая — выгоревшая, зеленая, с потускневшей картинкой на обложке. Она начиналась такими словами:
В глубокой песчаной ложбинке,
Где летняя травка свежа,
Привольно живётся Ежинке,
Единственной внучке Ежа…
Это напоминало меня саму, и лето, и дачу. Главное, что и я была единственной. Мама умерла, остались бабуля и папа. Они и любили меня с такой силой, что жить внутри этой любви бывало непросто. Не то что непросто, но я очень часто любовь ощущала как острую боль.
С Ежинкой случилась беда: какие-то дети, горластые, глупые, скорее всего, пионеры, нашли ее в этой песчаной ложбинке. Связали две майки, Ежинку засунули, чтобы не кололась, на самое дно, и сразу обратно, в свой лагерь. У них там все время то горн, то зарядка, то песни, то слеты. Забор, разделяющий дачи и лагерь, был редким: все слышно, все видно. И стали они ее, бедную, мучить: поить ни с того ни с сего молоком. «Она и смотреть не хотела на миску с парным молоком». (Откуда парное у них, непонятно. Коров в этом лагере не было.) А дед, старый Ёж, торопился, спешил, набрал кучу ягод, опят, сыроежек (кормить пора девочку, проголодалась), скатился, как шарик, в ложбинку и замер: нет внучки. Тут я заливалась слезами. Под эти горючие слезы мои дед бросился в лес, на поля, на дорогу.
Мелькали березы и ёлки,
Дубовая роща и рожь,
Подняв, как оружье, иголки,
Бежал, ощетинившись, Ёж…
А вскоре стемнело, и похолодало, и выплыла в небе луна. Она осветила пустые поляны, заросшую просеку. Тропинку к болоту. Шуршащий овраг. Дед звал и кричал своим старческим голосом, таким, как у всех стариков, но потоньше. Нигде ее не было. Значит: убили. От ужаса я закрывалась ладонями, когда мне читали по сотому разу:
Упал под сосной и заплакал
измученный дедушка Ёж…
Но тут пионеры не то заскучали, не то, может быть, она им надоела. Вот что с такой делать? Играть — не играет, кормили — не ест. Они подцепили ее рукавицей, стряхнули в корзину и, бодрые, глупые, увы, ничего не понявшие в жизни, оставили в той же знакомой ложбинке. И дед как почувствовал. Он прибежал — еще даже не рассвело до конца.
От счастья мы плакали громко все трое: Ёж, внучка и я. Вот какая история.
* * *
Огромная тайна была. Тайна тайн.
В глубокой теснине Дарьяла,
Где роется Терек во мгле,
Старинная башня стояла,
Чернея на чёрной скале.
Мне было семь лет, я умела читать. Читала и выучила наизусть. Ее рисовала везде, где могла. Царицу Тамару с кудрями до пяток. Я разрисовала весь том «М.Ю.Лермонтов». Про черную крепость на черной скале могла бы спокойно сама сочинить. И про «огонёк золотой». Что такого? У нас у самих абажур ярко-желтый. Но дальше — тоска. Слова не впускали меня, гнали прочь. Пастух черноглазый, купец и солдат, заслышав взволнованный голос царицы, спешили к ней в башню. И это понятно: они ведь устали в дороге, продрогли. В дверях их встречал этот «мрачный ЕвнУх». Наверное, сторож. ЕвнУх — его имя, грузинское имя. Как, скажем, наш Вася. Тамара лежала в кровати, одетая. На ней было платье и бусы. Парчовое платье. Бабуля сказала: «Почти как капрон». Парчового платья у нас не достать, но бархатное у меня тоже есть, из синего бархата.
Тамара ничем гостя не угощала, но сразу ему предлагала вина. У нас во дворе тоже многие пили, однако же им говорили: «Закусывай!» А не закусить, так домой не дотащишься. И этому тоже бывали примеры. Потом она прямо кидалась на гостя. Я очень отчетливо все это видела: он выпил и сел на кровать. Хотел отдохнуть или поговорить. Она же в него моментально влюблялась и лезла к нему целоваться.
Сплетались горячие руки,
Уста прилипали к устам…
Я густо краснела. Вот по телевизору показывают, как целуются люди. Обычно под музыку. Это приятно, но если смотреть, скажем, вместе с соседями, то как-то неловко. Сидит тетя Катя и лузгает семечки. С ней рядом бабуля и я. Еще может кто-то зайти, тоже сядет. Но как начинали в кино целоваться, я тихо слезала со стула и сразу бежала на кухню. Хотелось бы без никого посмотреть, как он наклоняется к ней, а она глаза закрывает и, вытянув шею, ему подставляет лицо. Чудесно! Но лучше без семечек и в одиночестве.
Тамара и гость целовались. Они были «выпимши». Люди, — как выпьют, — целуются и обнимают друг дружку. Но дальше-то, дальше!
И странные, дикие звуки
Всю ночь раздавалися там…
Тут воображенье мое начинало мигать и слоиться. Я всматривалась в эти мелкие строчки, расширив глаза, с колотящимся сердцем.
…Как будто в ту башню пустую
Сто юношей пылких и жён
Сошлися на свадьбу ночную,
На тризну больших похорон.
Представьте себе: ворвались, значит, юноши. Сто штук. С ними жены. Уселись за стол. И стали играть чью-то свадьбу. Но ночью? И что же за «дикие звуки» на свадьбе? На свадьбе поют и танцуют, едят и пьют очень много. Вон Митька, сосед, на собственной свадьбе, дурак, так напился, что вывалился из окошка. Невесту водой отливали, чуть не померла. Он выжил, конечно, вернулся домой, теперь ходит с палочкой, как инвалид.
С Тамарой и гостем случилось: другое. Но что? Что: другое? И разве бывает, что свадьба с гостями похожа на тризну? Я не поленилась, залезла в словарь, прочла: тризна — это обряд или совокупность обрядов, которые языческие племена совершали на месте своих погребений.
Кошмар. Племена. Погребения. Пляски. Все голые, в шкурах. Сто юношей пылких. Да, все это вместе, конечно, составило те «дикие звуки». Теперь понимаю, но не до конца.
Намучившись, я продолжала читать, и горло мое становилось соленым:
Но только что утра сиянье
Кидало свой луч по горам,
Мгновенно и мрак, и молчанье
Опять воцарялися там.
Лишь Терек в теснине Дарьяла,
Гремя, нарушал тишину,
Волна на волну набегала,
Волна погоняла волну. И с плачем
Безгласное тело
Спешили они унести.
В окне тогда что-то белело,
Звучало оттуда: прости.
Как время развенчивает наши тайны. И как оно к ним беспощадно. А жаль. Была тайна маленькой девочки, она с ней росла. Как может ребенок понять, что за звуки рождает любовь? Это тайна, запрет. А как объяснить все тому же ребенку, что есть формы страшных психозов, болезней, распадов сознанья, одним из которых страдала царица? Все это описано в книгах для взрослых, в учебных пособиях, в умных статьях.
Да вот, например: «аномальное сексуальное поведение есть не что иное, как разыгрывание театра для себя, свободная и замкнутая в себе деятельность, целиком связанная с индивидуальным воображением. Онтогенетический регресс актуализирует инфантильные формы активности со спонтанным эмоционально насыщенным поведением и стиранием границ между воображаемым и реальным миром». (А.П.Чуприков, Б.М.Цупрык. Общая и криминальная сексология: Учебное пособие)
Не дай Бог такое прочесть, — не заснешь. Хвала тебе, детство. Спасибо тебе.