Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2021
Одним из самых больших потрясений в детстве для меня стала книга «Непоседа, Мякиш и Нетак» Ефима Чеповецкого. Это была история о трех оживших игрушечных человечках, оставленных в кабинете труда, — один из них был сделан из гаек и пружинок, второй из пластилина, третий — из деревянного бруска. Сегодня я не могу вспомнить ни одной реплики или сюжета самой сказки; книга Чеповецкого — тот случай, когда отъехавшие иллюстрации полностью вытеснили, практически отменили текст.
Мякиш был лысым, пухлым, пузатым мужичком. У него было очень умиротворенное выражение лица, как у соседа, который с утра уже успел дрябнуть рюмашку и теперь вышел посидеть на лавочке. Он был в домашних тапочках и он нагонял на меня жуть. Он был нарисован так натуралистично, что мне всегда казалось, будто это живой, но очень сильно обгоревший человек, и я не мог избавиться от ощущения, что он испытывает невыносимую боль, но скрывает ее от Непоседы и Нетака. Его улыбка — вымученная и ненастоящая, думал я, и в путешествие он отправился, чтобы найти морфий, как-то облегчить свои страдания. Особенно ужасной была сцена, где героям нужно идти по паутине, как по канату. Мякиш ступает на паутину, но он сделан из пластилина, и тонкая струна вонзается в его плоть.
Каждая картинка в той книжке поражала своей фактурой и натуралистичностью — у иллюстратора явно были какие-то претензии к людям с лишним весом; не только игрушка Мякиш, но и живые персонажи в книжке были решены в раблезианской манере — огромные, распирающие одежду тела, заплывшие лица и толстые шеи. Если я правильно понимаю, предполагалось, что юный читатель должен испытывать к ним отвращение.
Чуть позже я заметил, что подобная манера иллюстрации объединяет почти все сказочные книжки в СССР, от «Трёх толстяков» до «Бременских музыкантов». Веселые, обаятельные утрированно худые люди в советских сказках всегда сражались с гротескно-полными, омерзительно-натуралистичными бандитами/богачами (вспомните разбойников из «Бременских музыкантов» — они словно из другого мультфильма сбежали).
Примерно в том же возрасте я начал читать «Сказки тысяча и одной ночи» и споткнулся о сказку «Аладдин». Тут-то я и начал замечать паттерн — в оригинальной сказке, потерев лампу, Аладдин попросил у джинна не богатств или титулов, он попросил поесть.
«— Я Маймун Шамхураша! Я раб лампы и раб того, кто владеет лампой, — ответил джинн. — Требуй от меня чего хочешь. Если тебе угодно, чтобы я разрушил город или построил дворец, — приказывай!
— Принеси мне две жареные курицы да еще что-нибудь хорошее и потом убирайся, а то моя мать тебя боится!»
И даже больше — герои «Аладдина» не просто ели, они «ели досыта», автор все время подчеркивал эту деталь: «Аладдин с матерью начали есть и ели, пока не насытились». Как интересно, думал я, разве можно есть как-то иначе?
Это было мое первое — совсем еще детское — культурологическое открытие: у «Сказок тысяча и одной ночи» с советскими книжками было кое-что общее — их, очевидно, сочиняли люди, у которых было тяжелое, голодное детство. Довольно нехитрая мысль, но теперь я думаю, что именно отсюда и началась моя любовь к исследованию текстов и поискам связей между прошлым автора и его визуальным стилем.