Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2021
Мое детство было решительно не похоже на детство беспризорников, дефективных, шпаргонцев послереволюционного Петрограда — но, открывая истрепанную серую книжку, изданную где-то посередине между ними и мной, я ощущал радостное волнение и сопереживание: кажется, тогда я почувствовал, что значит «знают, о чем пишут». Предисловие, отменно скучное, пропускалось, и я пускался в еще полупустые коридоры и классы школы имени Достоевского. Довольно тихий мальчик с упоением читал про культ бузы, падение ростовщика Слаёнова и стихийную забастовку, которую шкидцы устроили, чтобы в школе оставили полюбившегося им педагога-проходимца. С грустью — про воровство картошки и любовные неудачи. Со скукой (но и пониманием, что это необходимо для сюжета) — про уроки политграмоты, про праздник учета, на котором вчерашняя шпана расстаралась перед номенклатурным начальством. Но больше всего меня привлекали, по-настоящему завораживали главы про творчество. Про то, как в Республике ШКИД писали стихи и переводили Гейне, а в какой-то момент поголовно заболели журнальной лихорадкой и выпускали шестьдесят журналов одновременно — то есть по одному на каждого воспитанника. Я был окружен книгами и журналами, мне хотелось делать их самому. «Республика ШКИД» мне объяснила, что так делать можно. Дефективный Лёнька Пантелеев показал, что можно взять и написать стихи. Я и взял, и написал — а потом еще и еще, так получилась целая общая тетрадь.
Перечитывая «Республику ШКИД» сегодня (а я перечитывал ее с разными целями: просто для собственного удовольствия; по работе, чтобы написать о ней для «Полки»; вслух старшему сыну — которого, кажется, все это тоже увлекло), я каждый раз думаю, что Белых и Пантелеев создали не образцовый, а исключительный роман о школе — школе как замкнутой, но притом очень большой вселенной, в которой читателю хочется оказаться. Эта вселенная подробно разработана (кажется, что авторам это было не так сложно — ведь они работали с деталями собственной биографии, — но мемуары других шкидцев показывают, что в «Республике» много вымысла и умолчаний). Она обладает своей мифологией, своим фольклором и юмором, не очень понятным «снаружи», своим верховным патроном (Викниксор) и пантеоном учителей-халдеев, своей системой наказаний и вообще своей этикой; у нее есть свои взлеты и падения. Ближайший аналог Шкиды в литературе — Хогвартс, который, хотя и выглядит не в пример престижнее, на самом деле тоже обладает множеством «подводных камней» (не говоря уж о том, что волшебники стараются не соприкасаться с большим, магловским миром). Ещё один пример — Дом из романа Мариам Петросян «Дом, в котором…»: братству шкидцев здесь соответствует братство детей с различными особенностями, в том числе скрытыми магическими. Как и в шкидцах, в них может иногда проснуться зверь — и дел он натворит пострашнее, чем избиение халдеев в темноте или пьяный загул после сбыта краденого кофе. И, как почти всякий роман про школу, этот заканчивается выпуском. Выпуск — заранее заданная точка финала, дедлайн, которого в одних литературных школах ждут, волнуясь об экзаменах, в других — предчувствуя катастрофу. Так вот, эта точка повышенной невротичности, к которой сходятся сюжетные линии, в «Республике ШКИД» отсутствует: четвертое отделение, за жизнью которого мы следим с самого начала, разваливается в последних главах: кто-то уходит по собственной воле, кого-то переводят в сельхозтехникум (угроза перевода, отчисления из Шкиды — постоянный мотив, благодаря которому школа для дефективных, опять-таки, кажется волшебной академией). К этому времени в книге очевидна магистральная сюжетная линия — неотделимая, конечно, от идеологии. Перед нами роман воспитания, и это воспитание действует через немыслимые тернии: кривые зеркала человеческих отношений, не отлипающие от бывших беспризорников пороки прошлого. Через опыт самоорганизации, который на самом деле разделяет коллектив, поначалу охваченный комсомольской романтикой: блестящие бузотёры превращаются в без пяти минут функционеров. Обо всем этом в «Республике ШКИД» написано честно — но в ее эпилоге, нарочно камерном, остается одна нота — благодарности. Всё могло быть очень плохо, а вот — получились достойные люди. Мало кому из них в дальнейшем так везло, как в эти подростковые годы.