Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2021
Селин Александр Константинович родился в 1983 году в Томске. Окончил Кыргызский Технический Университет им.И.Раззакова по специальности «Вычислительные комплексы, системы и сети». Печатался в журналах «Нева» и «Зарубежные задворки». Живет в г. Алматы. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Бабаня
Мою бабушку похоронила моя прабабушка. Меня на похороны не взяли.
— Под стол еще пешком ходит, не понимает он ничего в смерти, нечего ему там делать, — сказала Бабаня моей маме. Я был выше стола, но в смерти действительно ничего не понимал. Называть прабабушку Бабаней придумал я сам. Соседка по огороду часто и громко кричала: «Баб Аняяяя, баб Аняяя», — когда хотела поговорить с прабабушкой через рабицу. Вот и придумал. Прабабушке понравилось. С кладбища Бабаня принесла кошку.
— Возле сторожки ходила мяукала. Мокрая, в глине вся. А я подумала, хорошо, будет что-то живое в дом вернуть. Хотя бы этот комочек.
Бабаня никогда при мне не плакала, она просто уходила в свою комнату. Кошку я стал называть Барби, — так звали соседскую собаку и какую-то популярную куклу.
— Какая ж ты Барби? Найда. Будешь Найдой, — сказала Бабаня кошке и пошла в свою комнату.
Барби оказалась взрослая, но, как сказала Бабаня, «нерожавшая» и, видимо, от этого очень смышленая. Гулять по дому ей запрещалось. Дом был прабабушкин, его построил ее муж, которого она тоже похоронила. Поэтому все запреты были прабабушкиными. Я же кошке ничего не запрещал и таскал ее по всем комнатам. Почуяв неладное своими подергивающимися ушами, Барби лезла под диван, потом аккуратно по стеночке пробиралась до открытого окна и шмыгала во двор.
— Найда, Найда. Найду не видел? — спрашивала Бабаня и тут же слышала со двора ее громкое мяуканье. — Ах, вот ты где, ну, иди сюда, я тебе рыбки наловила.
Бабаня рыбачила на мордушку.
Два металлических кольца от бочки оборачивались в старый тюль. Одно кольцо меньше другого, чтобы рыба лучше путалась. На дно проволокой прикручивались груз и держалка для хлеба. Все это подвешивалось на длинной веревке и спускалось в канал с моста. Течение у канала было слабое. Рыба заплывала в мордушку за хлебом, а Бабаня вытаскивала ее и помещала в литровую банку с водой.
— Вот еще пару гальманчиков для моей Найды, — приговаривала она при этом.
Однажды батя сделал мне мордушку из согнутых в круг арматурин. Мордушка получилась тяжелая, никакие течения ей были не страшны. Я пошел на канал и забросил ее прямо под бьющую струю холостого сброса гидроэлектростанции, которая была на канале. Мордушка до краев наполнилась рыбой. Когда я с гордостью показал Бабане улов, она почему-то наругала меня, а потом и моего батю.
— Хочешь, чтобы я еще и правнука похоронила? — замахнулась она кухонным полотенцем и пошла в свою комнату.
Комната у Бабани находилась в середине дома, поэтому без окон.
— Как в гробу, конечно, зато самая теплая, — говорила Бабаня.
У меня своей комнаты не было. Я спал в коридоре. Уроки делал в зале. А шкаф с моими вещами стоял в спальне родителей. На моей кровати мы с Бабаней часто играли в нарды. Кто проигрывает кон, тот слюнявит полоску бумаги, оторванную от старой газеты, и лепит ее себе на лоб. Бумажки шевелились, отвлекали и мешались. Бабаня дула на мой лоб и громко смеялась. Я тоже смеялся. Под конец игры на моем лбу можно было прочитать прошлогодние новости. Бабаня никогда не проигрывала.
Барби родила. Она с месяц ходила с толстым брюхом, а потом окотилась прям на ковре в Бабаниной комнате.
— Ну, и как я теперь это пятно отмою? — спрашивала Бабаня у кошки и гладила ее по голове.
Котенок получился всего один. Видимо потому, что это были первые роды. Барби таскала его по всем комнатам за шкирку. Кошке перестали запрещать гулять по дому, и она на радостях не знала, где остановиться.
Как-то днем Бабаня вышла из своей комнаты и позвала меня поиграть в нарды. Когда я подошел к кровати, Бабаня уже сидела и расставляли фишки. Подбежала кошка. Она крутилась около ног. Странно мурчала и мяукала одновременно.
— А где ж твой котенок? — спросила Бабаня, потом ахнула и поднялась с кровати.
Котенок лежал, свернувшись калачиком, и не шевелился.
— Вот я дура старая, вот же дура неуклюжая. Найда, что ж я наделала? Найда, прости меня. Прости, меня дуру, Найда… — Бабаня взяла кошку на руки и отдала ее мне.
Котенка похоронили в огороде.
Барби сошла с ума. Она много спала днем. Потом куда-то пропадала на несколько суток. Возвращалась вся худая и ободранная. Ходила по дому, громко мяукала, как будто звала кого-то. Снова ложилась спать. Ела плохо. Иногда ее тошнило прям на пол. Бабаня молча прибиралась за ней и вздыхала.
Однажды ночью я проснулся от громкого крика. Бабаня звала мою маму. Мама зашла к ней в комнату и не до конца закрыла двери.
— Что это, Лида? Что это из меня такое течет? — говорила Бабаня.
Мама брала какие-то тряпки, меняла воду в ведре и еще несколько раз заходила в комнату.
— Что-то по-женски, видимо, — отвечала она. — К врачу надо с утра.
Утром, когда Бабаня ушла, я зашел в ее комнату. Рядом с небольшим пятнышком крови от родов Барби появилось новое большое пятно такого же цвета.
После врача Бабане стало хуже. Она больше не ходила на рыбалку. Не говорила с соседкой. Не играла со мной в нарды. Плохо ела и вообще редко выбиралась из комнаты. Часто она стонала. Из-за этого я плохо спал. Барби приходила ко мне ночью, ложилась около головы на подушку и начинала меня вылизывать, как котенка. Тогда я спал хорошо, хоть и просыпался иногда с мокрой от кошкиной слюны головой.
Дверь в Бабанину комнату все чаще была закрыта. Открывала ее только мама. Каждый день после работы она брала ведро с водой и тряпку. Заходила. Выходила. Выливала воду, промывала ведро. Заходила. Выходила с другим ведром. Выливала из него что-то, ополаскивала и заносила пустое ведро обратно. Проветривала дом, долго мыла лицо и руки. Иногда она нюхала поочередно плечи и спрашивала:
— У меня от одежды ничем не пахнет?
От мамы ничем не пахло.
В один из дней Бабаня громко начала звать мою маму. Мама была на работе. Я делал уроки и не знал, как реагировать. Дверь Бабаниной комнаты открылась. Бабаня вышла. Голая.
— Лида, Лида… Дышать нечем, — кое-как передвигаясь, Бабаня добралась до моей кровати, легла, тихонько застонала и замолчала. Она была похожа на большого задавленного котенка.
В этот раз меня взяли на похороны. Я смотрел на то, как в яму кидают по три горсти земли, и думал, что теперь у меня будет своя комната.
Грошик
Босиком по гравию с серпом в руках за нами гнался Вичкин младший брат. Свободной рукой он придерживал семейные трусы. Его лицо было красным и заплаканным. Мы кидались в него мелкими камешками, подбегали с разных сторон и отбегали.
— Грошик, Грошик, — трусы для мандавошек, — давясь от смеха, пытались мы переорать друг друга.
Потом Грошик уставал и шел на канал топиться. Он сидел на висячем мосту, опустив ноги в воду, и громко говорил с течением. Всякий раз он начинал разговор с одной и той же фразы:
— Эх, зачем же меня мать родила…
Издевались мы над Грошиком вечером, когда старшаки доделывали свои домашние дела и выходили на улицу. А днем Грошик был моим другом.
Наши огороды примыкали друг к дружке. Утром я собирал малину, а Грошик копал яму.
— Вот выкопаю побольше и буду разводить кроликов. Главное, еды им подкидывать и воды, а они уж сами тут наразмножаются — только успевай их силком ловить, — говорил Грошик и перелазил ко мне помогать со сбором малины.
А потом я перелазил к нему. Помогал ему я редко. Чаще смотрел, как он копает, и как Вичка пропалывает и подвязывает помидоры. Грошик не понимал, почему я на нее отвлекаюсь. Он был младше меня на два года.
Родители у Грошика жили разные. Мамка родная — Грошева. Она подходила по утрам к бельевым веревкам и развешивала на них смоченную с одной стороны в расплавленном парафине туалетную бумагу. Когда парафин твердел, она снимала по одной бумажной ленте и сворачивала ее в цветок. Иногда бумага была подкрашенная. Белые и цветные хризантемы крепились к хвойным основам, которые во дворе делал из веток и проволоки неродной батя Грошика.
— Сами они на могилках не вырастут, — говорил он соседским мужикам.
Около забора на улице стояли столбы с резервной, как мне объясняли старшаки, линией. Электричество в домах появлялось два раза в сутки по три часа — веерное отключение. А в резервной линии его не отключали. Батя Грошика подцеплялся к резервке специальным крючком. А вечером, чтобы свет не было видно с улицы, мамка Грошика завешивала одеялами все окна. Днем мы игрались с собакой Жучкой. Делали искры. На кусок алюминиевой проволоки цеплялись камни с обоих концов.
— Смотри, Жучила, какой салют классный, — говорил я собаке Грошика и запускал сооружение вверх. Под тяжестью камней проволока обматывала провода резервной линии, искрилась и плавилась от напряжения. Собака пугалась и бежала к своим щенкам защищать их от непонятных явлений.
Иногда я оставался у них на ужин. Батя Грошика наливал только себе. Два раза по полному стакану.
— Ну чего вы, пацаны, херней маетесь? — начинал он с нами недолгий мужской разговор. — Мы в ваше время уже девчонок тискали.
— Серёжа, — хлопала ладонью по столу мамка Грошика.
— Ну, чего?
— Маленькие они еще, какие девчонки?
— Галя, мы не в городе, здесь в тринадцать уже в подоле принести могут, — батя Грошика наливал себе третий стакан. — Вичка, ты не вздумай, и когда Боба своего дождешься, тоже не вздумай… А вот Жучкиных щенков надо в канал снести, пока не выросли. Да, Жучка? Нарожала нам нахлебников.
Собака начинала усиленно вилять хвостом. Грошик подбегал к щенкам и гладил их, как в последний раз. Вичка выходила из-за стола и молча собирала тарелки.
— Странный ты пацан, тёзка. Вроде, дружишь с моим Женькой, а со старшаками травишь. Не родной он мне, права не имею, а так бы я с тобой по-другому… — говорил батя Грошика, выпивал и тоже выходил из-за стола.
В этот раз никто из старшаков не вышел на улицу. Я вернулся домой пораньше — на улице только начинало темнеть. За малиной на участке Грошика горел костер. Я перелез через забор. Вичка сидела прям на голой земле у огня. Грошик лежал рядом. Его голова была на коленках Вички.
— А им точно не было больно? — спросил Грошик и шмыгнул носом.
— Точно. Вода в канале теплая, приятная. Может, они даже смеялись, когда их окунуло, а их смех растворился в воде, и его услышали рыбы, — Вичка гладила Грошика по голове и немного покачивалась.
Я подсел рядом. Костер потрескивал. Языки пламени облизывали ветки, как еще недавно Жучка облизывала своих щенят. Было тихо и немного грустно.
— Так, чего приуныли? Нате-ка вот шашлычка себе пожарьте, — подошел батя Грошика и передал нам три шампура с нанизанными на них кусочками мяса.
— Где взял? — спросила Вичка.
— Сосед угостил.
Мы отковыряли от костра несколько угольков и стали жарить мясо. Шампуры быстро нагревались. Чтобы не обжечься, мы обернули их с одной стороны газетой. Мясо было нежным и сладковатым на вкус.
— Слышь, пацаны, а покажите нам свой салют, — сказал батя Грошика.
— А можно, что ли? — оживился Грошик.
— Сегодня можно.
Мы набрали камней, притащили из сарая проволоку.
— Смотри, Вичка, какой ночью салют! Ярче звезд! — Грошик подкидывал проволоку, отбегал от падающих камней с оплавленным алюминием, смеялся и пытался показать всем сразу, какие получались искры.
Вичка смеялась Грошику в ответ. Заливисто и заразительно. Я тоже смеялся. Свет в доме моргнул и погас.
— Вы чего там устроили? — раздался крик из соседского двора.
— Спасибо за шашлык, — крикнула в ответ Вичка.
— Какой нахрен шашлык? Вы чего резервку спалили, паразиты?
— Заткнись там, слышь, — крикнул в ответ батя Грошика. — Козлов своих поменьше летом включай, и тогда резервка гореть не будет.
— А как тогда у меня брага дойдет?..
Грошик повернулся к Вичке и спросил:
— А почему он сказал «какой нахрен шашлык»? А? Вичка? Почему?
Он не дождался ответа и шмыгнул в сарай. Выскочил из него через несколько секунд и побежал за калитку. Я отправился за ним. Почему-то я знал, где его искать.
Грошик молчал. Он не говорил с течением, он на него смотрел.
— Я в сарае за досками венок припрятал. Положишь его мне на могилку, — Грошик продолжал смотреть на течение.
— В сентябре у меня день рождения, — вместо ответа сказал я Грошику. — Мне обещали подарить двух кроликов. Я отдам их тебе.
— Самца и самочку?
— Да, самца и самочку.
— Обязательно должна быть самочка, — я помог Грошику подняться и повел по висячке на берег. — Иначе ничего не получится… А ты поможешь мне докопать для них яму?
— Конечно помогу.
— Это хорошо. Еще надо будет соломы им на дно настелить…
Мы шли к его дому медленно. Грошик все говорил и говорил про то, как он обустроит жилье кроликам. А перед калиткой он остановился, уткнулся мне в грудь и зарыдал.
Грошика перевели в другую школу и отвезли жить к тетке в город. Подальше от канала, от старшаков и от ямы для кроликов.
Шутяра
— А это что? — Шутяра провел большим и указательным пальцем по моему носу, потом потряс руку так, что указательный палец ударился о средний, издавая странный хлюпающий звук.
— Полный нос, мать их. А в ушах? — Он проделал то же самое с ушами: — И тут сопли!
Старшаки засмеялись в голос и попросили рассказать какую-нибудь шутку.
— Знаете, как зовут самку верблюда?
— Нет, — хором ответили старшаки.
— Верблядь, — поправил козырек кепки Шутяра.
— Еще, еще, — закричали старшаки.
— Все, шпана, мне пора, — Шутяра «вытер» мне сопли напоследок и пошел, прихрамывая, домой.
Он жил около ГЭС, а когда его из дома выгоняла жена, в самой ГЭС — в сторожке.
— Так ты баб Анин будешь? Земля ей пухом, — поправил кепку Шутяра.
Я кивнул.
— С характером бабка была. С Зелёного Клина, значит?.. — я снова кивнул. — На-ка вот, сгоняй за сушками. Чаю попьем.
Шутяра опустил небольшой кипятильник в литровую банку с водой, дождался, когда вода начала бурлить, как на холостом сбросе, и закинул столовую ложку заварки.
— Пусть еще немного поварится, чтобы покрепче… У вас свет отключают?
Я кивнул.
— А в городе — нет. В городе же люди. А мы кто? Вон, смотри, — Шутяра показал на карту, висящую на стене. — Триста метров до города с трех сторон. Вклинилось наше село к ним. Так уже бы присоединили, мать их. И мы бы людьми стали.
Он вынул кипятильник из розетки и налил мне коричневую жижу в металлическую кружку.
— Звучит, конечно, красиво — «Зелёный Клин». Но веерное отключение у кого? У нас. Газ кому в последнюю очередь провели? Нам. А кому в первую очередь отключили? Тоже нам. Вот ты в какую школу ходишь?
— В первую на второй ГЭС.
— Вот и мой пацан туда. Хотя городская в три раза ближе, но в нее нельзя — прописка, мать их, не та. А школа ваша постарше меня будет. Я ж и сам в ней учился. Девчонок тискал. Танцевал. Любил я танцы. Как закружишься с одноклассницей. А сейчас вон, мать их, хромаю, как будто у меня всего полторы ноги, а не две… Ты водочку будешь?
Я завертел головой.
— А я остограммлюсь. Знаешь, как проверить, можно ли пить водку? — Шутяра достал из тумбочки початую бутылку, налил себе стакан, выпил, поморщился, заел сушкой. — Если жидкая, то можно.
Когда на ГЭС отключали генератор, вода шла через холостой сброс. Из-за разницы течений со стороны генератора на канале появлялись завихрения. Вода кружилась, утягивая за собой в хоровод пластиковые бутылки, камыш, ветки и прочий мусор.
— Зырьте, пацаны, туша надулась, — один из старшаков показал на торчащий из воды пузырь грязно-бежевого цвета.
— Проколем? — спросил другой старшак.
Я сбегал домой за старым ржавым ножиком из батиного гаража. Проволокой его примотали к длинной ветке.
— Смотри, малой, у тебя всего один шанс, — сказал старшак и протянул мне получившееся копье.
Одной рукой держась за перила, я навис над хороводом и ждал, когда туша докружит поближе. Остальные кидали в нее камнями, пытаясь подогнать ко мне. Камни отскакивали, как от накаченной камазовской шины. Туша приближалась. Я метнул копье. Попал в середину. Туша зашипела, по всей ГЭС стал разноситься ужасный запах.
— Ну, ты и навонял, малой, — сказал старшак, и все заржали.
— Это что, смешно по-вашему? — с верхней части ГЭС спускался Шутяра. — Вонища на всю округу, а они, мать их, смеются. А ты, малой, чего за перила полез? Они же ржавые, на соплях из твоего носа держатся. А ну пошли отсюда, дебилы.
Сдувшаяся туша вышла на течение и поплыла по каналу дальше.
— Малой, зайди-ка, — Шутяра подозвал меня, когда я проходил мимо сторожки.
Его немного пошатывало, на лице улыбка, на столе пустая бутылка.
— Смотри, — Шутяра отодвинул карту с «Зелёным клином».
В стене была небольшая дыра. Через нее угадывалась полянка, спрятанная между строений ГЭС. На полянке лежал старый матрац. Около него стояли двое. Какой-то старшак в военной форме и Вичка. Они целовались. Старшак снял с Вички футболку. Попытался одной рукой расстегнуть лифчик. Не вышло. Меня стало подташнивать. Откинуло от стены.
— Ты чего, малой?
— Ничего! — я схватил со стола пустую бутылку, выбежал из сторожки и кинул бутылку в сторону спрятанной поляны. Раздались крики. Я подбежал к дырке в стене. Вичка надевала футболку. Старшак что-то ей говорил и жестикулировал. Вичка мотала головой. Они ушли.
— Ты нахера их спугнул, малой? — Шутяра прильнул к дырке, как будто ждал, что они вернутся.
Вечером я набрал мелких камней и стал кидать их по строжке. Камни с грохотом отскакивали от крыши, покрытой металлическим шифером.
— Ты чего, малой? — подошли старшаки.
— А чего он нас дебилами назвал? Это смешно, что ли?
— Не смешно, — старшаки стали набирать камни. — Восстановим справедливость.
Грохот от камней усилился.
— Пацаны, Боб с армии вернулся! — кто-то из старшаков показал на приближающегося к нам человека в военной форме.
— Боб, паразит, ты чего не предупредил? Мы б тебя встретили! — все побросали камни на землю.
— Да, что я, ёмана, баба, что ли, или праздник какой-то, чтоб меня встречали?..
Боб был народным героем, а еще тем, кто испортил мне акт мести, и тем, кто всего несколько часов назад целовал мою Вичку.
Газету надо вымочить в растворе селитры, хорошенько просушить на солнце. Свернуть трубочкой и перевязать ниткой. Если в апреле, когда почки на плодовых деревьях уже набухли, ударит мороз, то несколько таких газетных трубочек надо пожечь, затушить и положить под крону. Густой белый теплый дым несколько часов может оберегать почки от заморозков.
Я пошел домой. Взял пару селитровых дымовушек и кусок толстой проволоки, согнутый в виде подковы. Когда я подходил к сторожке, ребят уже не было. В окне горел свет. Проволока почти без звука прошла сквозь дужки для навесного замка. Я поджог дымовушки и затушил их. Положил под дверь. Сторожку окутало белое облако.
— Что за херня? — дверь сторожки дернулась. Потом еще раз и еще. Проволока выдерживала натиск.
— Эй, кто там? Что за шутки? — дым уплотнялся.
— Вы там что, совсем охерели, что ли? — в дверь ударилось что-то тяжелое, потом еще раз. Проволока выгнулась и вылетела из дужек. Дверь распахнулась. На пороге со скамейкой в руках стоял Шутяра.
— Малой, ты чего? Вообще дух потерял? — огромные мерцающие из-под козырька кепки бегающие глаза двинулись на меня. Я сделал шаг назад.
— Иди сюда, малой.
Я побежал. Железный мост через дамбу. Ступеньки. Колонка на краю улицы. Поворот в Вичкин переулок. Шутяра бежал за мной. Он как будто забыл, что хромой и старый. В него как будто вселился он же, но злее и на несколько десятков лет моложе. Возле дома Вички стояли старшаки.
— Боб, ну чего она там?
— Сейчас, ёмана, красится, что ли. Вы пока за топливом сгоняйте…
Я забежал за старшаков и остановился. Легким не хватало воздуха, рот хватал кислород, как рыба. Я задыхался. Меня трясло.
— Держи его, шпана. Он меня спалить хотел. Заживо. Он ненормальный, — Шутяра тяжело дышал и пытался схватить меня через толпу старшаков.
Вышла Вичка. Она встала рядом с Бобом, посмотрела на Шутяру, потом на меня.
— Серёжа, это правда? Ты поджег сторожку?
— Он подсматривал за вами, — прокричал я, снова начиная задыхаться. — У него дырка за картой. И он смотрел, как вы там на полянке. Как целовались. Обнимались. Если б я в вас бутылкой не кинул… И это была дымовушка.
— В смысле, подсматривал, — из калитки вышел Вичкин батя. — Ты чего, педофил старый, совсем охренел?
Шутяра попятился назад.
— Серёга, Серёга, остынь, не видел я ничего, — голова мотнулась в сторону от удара, кепка слетела на землю. — Серёга! Да, у меня ж зрение…
Голова мотнулась в другую сторону от второго удара. Шутяра сплюнул раскрошенные зубы с кровью. Тело согнулось пополам от удара в живот. Шутяра захрипел, выдыхая весь воздух из прокуренных легких, и упал на землю.
Через несколько дней нашли тело Шутяры. Оно кружилось в последнем танце вместе с камышами и мусором в канале около холостого сброса.
Боб
Рассказывали, что он привязал нового участкового к дереву и отрабатывал на нем удары. То вертушку, то в живот с ноги. Говорили, что если б он не наливал себе при этом за каждый «чёткий» и не напился в итоге, то забил бы сержанта до смерти. Его мамка двух коров продала на больничку для участкового да чтоб от тюрьмы отмазать, а самого к дядьке в часть в Сокулук отправила. Участкового после больнички перевели в другую опорку. А Боб отслужил год и вернулся из армии народным героем.
Бельевые веревки в соседнем огороде опустели. Вичкина мамка больше не развешивала на них туалетную бумагу, вымоченную в парафине. Каркасы для венков никто не делал, и бумажные цветы были не нужны. Вичкиного батю посадили.
— И ничего нельзя сделать? — я перелез через забор к Вичке. — Ты ж сама говоришь, что это не он.
— А что тут сделаешь? Все видели драку. А потом труп. А папе никто не верит.
— А ты веришь?
— Я не знаю. Его не было до полуночи в тот вечер. Говорит, что на висячку ходил, на воду смотрел.
— Значит, не он. Что-то же можно придумать?
— Не знаю я, что придумать. Что ты пристал?
— Помочь как-то хочу.
— Помощничек… Я вообще иногда думаю, что это из-за тебя всё.
— Из-за меня?
— Ты всех от меня отваживаешь. Женьку к тетке отправили в город, потому что ты с ним так дружил. Папу посадили, потому что ты про Шутяру рассказал. Вовка с армии пришел, так запил и от меня теперь шарахается, потому что тут следователь по папиному делу ходит, которого он избил до армии. А ходит он, потому что опять же ты про Шутяру рассказал.
— Мне уйти?
— Куда уйти? Чтобы я совсем одна осталась?
Я провел рукой по пустой бельевой веревке, собирая все одинокие прищепки в кучу.
— А давай я буду каркасы для венков делать?
— Мамка все равно занята постоянно. То на работе, то у папы. Цветы делать некому.
— Ты делай.
Рассказывали, что они со старшаками просто так напали на проходящего мимо подвыпившего прохожего. Сбили с ног и стали пинать. Не суматошно запинывать, а четко выверяя каждый удар. Печень, почки, желудок, солнечное сплетение, челюсть. Потом они свалили бездвижное еле дышащее тело в арык. Боб поднял руку прохожего, положил кистью на бетонный край и прыгнул. Раздался хруст и обрывистый крик. Из двора напротив выбежали мужики. Старшаки разбежались, а Боб остался. На следующий день у него были разбиты кулаки и голова. Заявление о нападении никто ни на кого не написал. Это было непринято.
Вичка улыбалась. Развешивала бумагу и улыбалась.
— Приходил вчера?
— Приходил. Похудел так, дрожит весь. Выпить просил. Я ему сказала, что пока не поест — не налью.
— Поел, значит.
— Поел. Выпил. Попросил денег «по мелочи» и ушел.
— А чего лыбишься? Ушел же.
— Так приходил же.
Рассказывали, что как-то к нему пришла соседка и попросила помочь. В городской школе к ее дочке приставал одноклассник. Боб пришел один. Нашел соседскую дочку. Она указала на одноклассника, который стоял во дворе с толпой ребят. Боб подошел к толпе.
— Ты меня знаешь? — спросил он у обидчика, не обращая внимания на остальных.
— Знаю, — ответил тот.
— Параллель вашу кто держит?
— Я держу.
— Вот за нее, — Боб показал на соседскую дочку, — теперь ты в ответе. С тебя лично спрошу. Понятно?
Больше соседскую девчонку в школе не обижали.
Я подошел к забору, протянул руку с красными ягодами.
— Хочешь малину? Первый урожай в этом году.
— Хочу, — Вичка попыталась взять ягоду, я отдернул руку.
— Перелазь ко мне.
— Что за игры, Серёжка? — Вичка рассмеялась. — Не забывай, ты мне как брат.
— А если б Боба не было?
— Но он же есть.
Рассказывали, что у него в конце огорода был небольшой пруд. Что Боб сам пробурил несколько метров до подземных вод, раскопал котлован, натаскал из школьного аквариума рыбок, а из канала водорослей и камыша, обложил валунами. А потом, когда в этом пруду утонул его младший брат, сам закопал все вместе с живностью.
На краю улицы стояла колонка, из которой всегда текла вода. Вкусная, холодная. Я поставил пакеты на землю. Попил из колонки, умыл лицо. Было тепло и свежо.
— Ёмана, малой! — мимо меня проходил сильно похудевший Боб. — Есть по мелочам?
— Выпьем? — я потряс пакетом, раздался звук бьющихся друг о друга стеклянных бутылок.
— Базаришь, — Боб расплылся в улыбке. Одного переднего зуба не хватало.
Мы пили на берегу канала, метров за сто до ГЭС. Пили наравне. Бобу из-за постоянного нахождения в подпитии много и не нужно было. Когда я открыл вторую нольпять, Боб еле шевелил языком.
— Малой, а ты когда-нибудь убивал человека?
— Давай стопку, я налью.
— А я убивал. Ни в армии, ни до армии не приходилось. А вот после, ё-ма-на… Из-за тебя ведь, малой.
— Держи, — я передал полную рюмку Бобу и налил себе.
Выпили, я налил еще по одной.
— Помнишь, ты про Шутяру рассказал? Вот он сука, да? Старик, а подсматривает.
— На вот, — я передал рюмку.
— Я в те же места бил, что Вичкин батя. Чтобы новых следов не было. Бил и пил. Вот как мы с тобой сейчас, только один.
— Выпьем, — мы чокнулись, выпили, я налил еще по одной.
— Потом я отрубился, а позже, ё-мана… Труп. Прикинь, малой, значит, это я его до смерти. Я ж никогда раньше никого, чтобы до смерти.
— Выпьем.
— Знаешь, малой, как это давит. Я ж, получается, у человека жизнь отнял. У мрази, но отнял. Ёмана, малой, мне теперь так плохо. Я ж что думал? Я — сильный. Кремень. А оказалось… Что-то мне, малой, и в правду поплохело, — Боб сильно наклонился вперед, потом назад. Лег на спину. Из его рта потекли рвотные массы.
— Да, не кремень… И что она вообще в тебе нашла? Я думаю, просто пообещала по щегляне. А теперь решила, что слово надо держать… А Шутяру ты не до смерти. Он от тебя на ногах ушел. На своих двоих похромал. Только до дома не добрался. Стал смотреть, как камыш в воде кружит. На перила оперся и смотрел. На ржавые перила… — Боб не мог перевернуться на бок. Во рту его все бурлило и пенилось. Как кипящий чай в литровой банке Шутяры, как холостой сброс, как кровь в моих висках. Он захлебывался, — Никого я не убивал, Боб, я только наблюдал. И не малой я тебе больше. Вырос я.
Когда хоронили Боба, я смотрел на то, как в яму кидают по три горсти земли, и думал, что теперь у меня есть своя комната и своя Вичка.
Шаман
Темноту Артурка представлял себе как какого-то огромного дядьку, который подходит все ближе и ближе. А когда подойдет вплотную, то обнимет так сильно, что аж темно становится. Дядька этот обычно был душный и неприятный. От него Артурка покрывался липким, как старый хлеб, потом и мелкой дрожью. А если дядька обнимал еще сильнее, то Артурку выворачивало прямо ему под ноги. И от этого Артурка сильно расстраивался. Зато одновременно с темнотой приходили с работы родители. Особенно было здорово, когда они приходили даже раньше, чем этот дядька.
— Дети, мы дома, — сказал папа с порога и почему-то не стал разуваться.
Артурка подбежал к папе с мамой и обнял обоих сразу. Тут же подбежала Каринка и стала показывать один из своих бесконечных детсадовских рисунков.
— Мама, папа, смотрите, что я нарисовала, — втискивала она альбомный лист между Артуркой и родителями.
— А чего вы так рано сегодня? — из кухни вышла абика.
— Мам, посидишь с Каринкой, ладно? Мы хотим к одному шаману съездить, на работе посоветовали, — сказала мама Артурки, которая тоже не стала разуваться.
— Это по поводу Артурки, что ли?
— Ну, решили попробовать. Заяц, одевайся скорее, нас уже в машине ждут.
В машине сидели две женщины. Одна большая и неуютная на переднем сиденье, а другая — сзади у окошка.
— Зарин, я вперед перебралась, чтобы не придавить вас там, а ты с ребенком прям в зад сажайся, — сказала тетя с переднего сиденья так, как будто это была ее собственная машина.
Артурка поздоровался и сел на заднее сиденье посередине. Рядом села мама.
— Ну, что? Скоро в школу пойдешь? Хочешь в школу? — спросила тетя с заднего сиденья.
— Да не особо, — пожал плечами Артурка.
— А что так? Детки поначалу все в школу хотят.
— Тебе-то откуда знать? — повернула голову, как сова, тетя с переднего сиденья. — Вы у этого Виктора все сами расспрашивайте. Он молчун какой-то. Из него всё прям клещами тянуть надо.
— Думаешь, он знает что-нибудь про детские панические атаки? — спросила мама.
— Да он вообще мощный, только тянуть надо, тянуть. Прям цепляешься в него и тянешь-потянешь.
— Как репку? — перебил Артурка тетю с переднего сиденья.
— Ага, я в прошлый раз прям намучилась с ним, пока про машину узнавала. Но зато продала!
Тетя хохотнула и повеселела.
— Поэтому вы сейчас на нашей машине едете? — спросил Артурка.
— Артур, — строго сказал папа. Он поймал Артуркин взгляд через зеркало, а потом повернулся к тете: — Так он и машины продавать помогает?
— Ну да, Макс! Я ж говорю, он прям универсальный. Главное, тянуть из его побольше. Сам он молчит постоянно, — тетя с переднего сиденья повернулась к другой тете и слегка толкнула ее в плечо. — И с ребенком тебе поможет, раз твой мужик сам не справляется.
Она хохотнула еще раз.
— Похоже, морозец небольшой. Прихватило дорожку, — сказал папа и вырулил со двора.
Ехали долго. Больше часа. Артурка перестал следить за взрослыми разговорами. Он стал смотреть на дорогу. Зима отступала. Снег, как оторванная штукатурка, больше не скрывал черную, а кое-где серую от пыли землю. Травы еще не было. Вернее, была, но не молодая весенняя, а прошлогодняя, высохшая, в цвет асфальтированной дороги. А потом стемнело. Дорога превратилась из гладкой в грунтовую с каменными пупырышками. Машину слегка трясло.
— Приехали, — сказал папа, остановившись у небольшого одноэтажного дома. — Даже раньше времени. КАМАЗа до сих пор нет.
— Так Виктор прям на КАМАЗе уже давно не ездит. А люди все равно его камазистом кличут, — сказала тетя с переднего сиденья.
В окошко машины постучали. Показалось лицо. Спокойное и какое-то грустное, с поседевшими волосами по краям.
— Вы к Виктору? — спросила женщина, когда окошко машины опустилось. — Заходите, он уже принимает.
Она открыла калитку и указала рукой вглубь двора.
— Вон там у нас туалет, если кому-то приспичило, а вот там, где лампочка, вход в дом. Собак не бойтесь, они закрыты. По доскам идите. Только аккуратно — скользко сегодня.
Артурка заметил, что как только женщина договорила, тут же залаяли собаки, захотелось в туалет, а доски, брошенные на место разбитой и покрытой грязью бетонной дорожки, заблестели тонкой наледью.
— Заяц, ты в туалет не хочешь? — спросила мама.
— Нет, пока не хочу, — почему-то сказал Артурка и действительно перехотел.
— А мы, девочки, давайте сходим, — сказала тетя, которая сидела на переднем сиденье. — Прям хорошо, что морозец сегодня, а то в прошлый раз я в этом туалете… Не при ребенке будет сказано.
Папа взял Артурку за руку, и они пошли по доскам к входной двери.
Потолки в доме были очень низкие и местами почерневшие. Лампочки на потолке, тоже почерневшие, одиноко висели на проводах и были похожи на прошлогодние не упавшие с деревьев переспевшие до гнили груши с Артуркиной дачи. Линолеум на полу был холодный и липкий, поэтому Артурка забрался с ногами в кресло.
— Зря вы ребенка разули, прохладно у нас, — сказала встречавшая их женщина.
— А вы Виктору кем приходитесь? — спросил Артуркин папа.
— Я жена его.
— А давно он… — Артуркин папа как-то замялся, не зная, какое подобрать определение шаманству Виктора. — Давно он на КАМАЗе не ездит?
— Да как дар этот стал его беспокоить, так и перестал. Ему теперь нужно людям помогать. Если не помогает, то сам хворать начинает, — женщина посмотрела на дверь в прихожую, обитую старым дерматином с дырявыми заплатками. Дверь открылась. В комнату вошли Артуркина мама и две тети. Они говорили сплошными шипящими и свистящими, как кипящие электрические чайники: «Ужссс, што, што это? Да штож разве ж можнож так? Сплош внищщще, ужжсс». При этом пропускали часть слов, заменяя их забавными выражениями на лицах.
— И вправду, хорошо, что приморозило всё. Макс, посмотри, я там нигде не заляпалась? — почему-то шепотом спросила Артуркина мама.
— Ну, что? Решили, кто первый пойдет? — громко спросила жена Виктора.
— Зарина, вы с ребеночком идите первые, а мы уже после, — сказала тетя с заднего сиденья.
Артурка с родителями прошел в небольшую комнату. В углу стояла кровать, рядом с кроватью на тумбочке горела свеча. Окон в комнате не было. Напротив входной двери беззвучно работал телевизор. Шел какой-то старый фильм про войну. Виктор показал рукой на Артурку, а потом на кровать. Артурка сел на краешек. Виктор задернул шторы на двери и повернулся. Артурке он показался огромным и чересчур усатым. Он как будто занял собой сразу половину комнаты. Сама комната при этом словно уменьшилась. Артурке стало темно и душно. Виктор медленно пошел к кровати. Чем ближе он подходил, тем темнее и душнее становилось в комнате. На Артурку надвигался тот самый дядька, тот самый душный и темный дядька. Немного не дойдя до Артурки, дядька стал водить около него огромными руками, что-то при этом нашептывал и смотрел ему прямо в глаза. Артурка почти перестал дышать, он вспотел и его стало потрясывать. Шаман немного отошел в сторону и стал водить руками-веслами по пламени свечи. Весла покрылись копотью. Виктор посмотрел на них и вышел из комнаты. Вернулся он довольно быстро и с чистыми ладонями. Снова подошел к Артурке вплотную. Артурка снова затрясся и решил, что на этот раз его точно вырвет, но тут он явно почувствовал запах клубничного варенья. Артурка внимательно посмотрел на усы Виктора. На них весело дрожали бордовые капельки. «Так он из банки его», — подумал Артурка. Огромный усатый дядька перестал быть душным. Артурку больше не трясло и не тошнило. Темнота исчезла.
— Ну, всё, до вторника, — сказал Виктор Артурке и вытер усы рукавом.
Артурка поблагодарил Виктора и подошел к родителям.
— Ну, что у него? — спросила у шамана мама.
— Головой прикасался.
— Головой? Что? Что это значит?
— Мозги не на месте были.
— Мозги? Он у нас недоношенным родился.
— Ну, вот. Я мозги на место поправил.
— И что теперь?
— Голова перестанет болеть.
— Голова?.. Да она, вроде, и не болела. А вот он темноты боится.
— Так он же большой уже, пусть не боится.
Папа взял Артурку за руку и вывел из комнаты. Минуты через три к ним вышла мама Артурки.
— Максим, ты пойдешь на сеанс? — спросила она.
— Нет, я уже со стороны на эти сеансы насмотрелся.
— Тогда я пойду, — сказала тетя с переднего сиденбя и зашла в комнату к Виктору.
Обратно все ехали молча. На въезде в город тетя с заднего сиденья посмотрела на Артурку и сказала:
— А вдруг и вправду поможет?
Артурка решил, что тетя обращается к нему, и кивнул головой.
— Поможет, поможет, он прям мощный. Говорит мне, чтоб я печень поберегла. Я-то сразу логику подобрала — завтра двадцать третье, потом восьмое. А он-то без логики. Вообще мощный, — тетя с переднего сиденья указала рукой на остановку: — Вот тут мне, Макс, останови.
Папа остановился. Тетя вышла. Когда выходила тетя с заднего сиденья, Артуркина мама сказала:
— Должно помочь.
Тетя поблагодарила маму и попрощалась. В машине остались только Артурка и родители.
— И вправду, Макс, как тебе? Ты поверил, что он прям мощный шаман? — спросила мама.
— Поверил, Зарин? Во что я должен поверить? В то, что пожилой широкоплечий усатый мужик решил ничего не делать по дому и для этого придумал, что ему просто жизненно необходимо лечить людей? Что жена его тоже в него уверовала из-за того, что ей надоело ежедневно упрекать мужа в лени и безделии? Что ей проще было поверить в его силу, тем более что это еще и какие-никакие, а деньги? Что молчит он потому, что просто не умеет сам про людей все рассказать, а может только односложно отвечать на задаваемые ему вопросы, и это нагоняет на него еще большей туманности и шаманства? Что люди слишком доверчивы и готовы уцепиться за последний шанс, даже если он живет в сорока километрах от их дома и зовут его Виктор, и работает он, то есть работал, камазистом? Конечно, поверил, Зарина. Конечно, поверил. «Так он же большой уже, пусть не боится темноты», — передразнил Виктора папа. — Шаманопитан-очевидность хренов.
— Я так и поняла, что тебе высказаться надо, — мама улыбнулась и легонько потрепала папу за волосы. — А то сидишь, как перегретая скороварка.
— Не, ну ты видела его двор, его дом? Это же ужас. А жена его защищает, типа, хворает он, если людям не помогает, — папа выдохнул и замотал головой. — Больше я туда не поеду. Пусть твои подруги другого водилу ищут.
Артурка стоял на балконе и смотрел, как в окошках соседних домов горит свет. «Красиво, как лампочки на новогодней елке. Хотя, какая елка? Завтра уже весна», — подумал Артурка. Было темно, но абсолютно не душно. И почему-то пахло клубничным вареньем.