Рассказ. С армянского. Перевод Татьяны Мартиросян
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2021
Перевод Татьяна Мартиросян
Карине Ходикян — драматург, сценарист, прозаик и журналист. Работала редактором отдела прозы и поэзии в журнале «Гарун», главным редактором «Литературной газеты». Пьесы ставились в Армении, США, России и Украине. Автор двух книг пьес и книги рассказов «Улица мёртвой любви» (2001).
Татьяна Мартиросян — писатель и переводчик. Автор романа «Закон маятника». Переводила прозу Варужана Восканяна, Грачья Сарибекяна, Давида Мурадяна, Владимира Айрапетяна и других.
То, что его семья не такая, как все, он впервые почувствовал, когда ему не было и пяти лет. Но чтобы понять это, должно было пройти время. Ему исполнилось двенадцать, когда отец, не глядя на него, необычным (потом он поймет — виноватым) голосом то ли сказал, то ли спросил:
— Пойдешь со мной…
Но до этого дня было еще далеко, и пятилетний Авет, ощутив однажды, что его семья помечена клеймом, отчуждающим от всех остальных, узнал чувство одиночества, поселившееся в нем навсегда. Нет, в то время он еще и слова такого не знал…
Это случилось на перемене. Он предложил голубоглазой Манэ кусок испеченного матерью пирога, бережно, чтобы не раскрошился, завернутый в бумагу. Но та, удивленно приподняв брови, молча отказалась. А когда он захотел узнать, почему, сидевший рядом с Манэ Вардан хмыкнул:
— Разве ж из ваших рук можно есть?
Именно тогда, прочитав в учебнике слово «клеймо», он вспомнил себя пятилетнего и свой плач. Много лет он пытался, но так и не смог воскресить в памяти, чем был вызван тот детский плач: словом, или каким-то поступком соседа, или взгляд случайного прохожего дал понять, что его семья не такая, как все… Его сердце чуть не разорвалось от переполнившего плача без слез. По наитию — ибо откуда у пятилетнего знание? — он схватил чугунную лопатку, которой мать отбивала мясо, и изо всех сил ударил себя по левой руке. Мать бросилась к нему и, отшвырнув лопатку с такой силой, что та застряла в кустах в дальнем углу сада и ее потом так и не нашли, стала прикладывать холодную примочку к раздувшейся, как корзинка подсолнуха, детской ручонке, не понимая причины этого самоистязания. А Авет, наконец открывший дорогу слезам, будто увидев со стороны, как от их соли саднит его рана, не осознавал, что плачет в последний раз. С этого дня у него и появилась привычка смотреть на все со стороны.
* * *
Отец остановился на пороге, взглянул на двенадцатилетнего Авета и вспомнил себя, хотя нет, ему было меньше, едва исполнилось одиннадцать, когда отец остановился на пороге и взглянул на него… Он подавил застывший внутри всполох: не надо вспоминать прошлое, не следует сейчас пасовать под взглядом сына, и рука его не должна дрожать, когда он вложит лопату в детскую руку и скажет:
— Копай…
И сын возьмет лопату и снимет первый слой земли с намеченного прямоугольника, отравится запахом свежевырытой могилы и, как и он сам, уже никогда от него не избавится.
* * *
Авет шел за отцом след в след. Недавно прошел дождь, и мокрая трава с наслаждением вбирала в себя отпечатки отцовских грубых башмаков. Авету нравилось ступать по этим неуклюжим следам. Так было легче переносить кладбищенскую тишину; глянул со стороны — это будто бы вовсе не он, будто бы его нет, а только отец и его следы. Подошли к отгороженному веревкой прямоугольнику. Отец прислонил к ближнему дереву две лопаты и кирку и, опустившись на колени, потрогал почву, потом сунул руку глубже. «Что это он ищет?» — подумал мальчик.
— Здесь нечего искать… — казалось, отец сказал это самому себе, но мальчик понял, что в этой тишине ему надо стараться не думать, — здесь отец читает его мысли.
— Ты продолжишь наше дело, — сказал отец, не отнимая руки от земли, и слова его прозвучали приказом.
— Это обязательно? — спросил мальчик и сам удивился своему вопросу, — ведь ответ он знал со дня рождения.
— Сила земли, вбирающей в себя смерть… — отец умолк, еще раз прокрутил слова в голове и заключил: — Вот в чем тайна нашего рода, — и, не дожидаясь ответа, засучил рукава. — Сначала я буду копать, потом — ты. — Он не уточнил, когда будет это «потом», просто вонзил лопату в землю.
Авет наблюдал за отцом — ни одного лишнего движения. «Словно робот», — подумал он и со страхом взглянул на отца. Отец не отреагировал, — значит, когда он копает, он не может читать мысли. Или не хочет…
День был ненастный, хмурый, мальчик съежился, чтобы скрыть дрожь. Увидел, что рубашка отца промокла от пота под мышками и на спине. Понял: это самое «потом» настало, и бочком пошел к лопате. Древко лопаты было таким гладким, что он почувствовал приступ тошноты: сколько ям было ею вырыто! В горле застрял комок, Авет знал: либо он возьмет в руки эту лопату и станет продолжателем семейного дела, либо не подойдет к отгороженному прямоугольнику, источающему прелый запах увядших цветов, отступит в сторону и вместе с исторгнувшимися из нутра горечью и желчью навсегда избавится от клейма. Он не видел, но знал, что отец с застывшей в воздухе рукой ожидает его решения. Авет взял лопату, подошел, и отцовская лопата, будто и не было этой паузы, опустилась и захватила порядочный ком земли.
Они выбрались из вырытой ямы, присели на замшелую надгробную плиту. Отец достал из рюкзака бутылку водки, два куска черного хлеба, два стакана, в один налил на палец, другой наполнил до краев и сказал:
— Сегодня выпьешь. А потом уж — как захочешь, — он сделал большой глоток, отвел глаза, чтобы не видеть, как неумело сын подносит ко рту стакан, а глотнув, старается не выпустить наружу клокочущую внутри горечью и желчью водку. Подождал, пока Авет, задержав дыхание, проглотит все это, и улыбнулся:
— Ты стал помощником.
Кривая, виноватая улыбка отца навсегда останется в его памяти.
* * *
Когда они вошли в дом, мать ждала их; вода в большом котле была подогрета, а посередине комнаты стояло деревянное корыто. Отец с матерью раздели Авета, вместе намылили с ног до головы, потом стали по очереди обливать горячей, очень горячей водой, пока не показалось дно большого котла. Купали молча, не глядя друг на друга, а когда их руки случайно соприкасались, отдергивали так быстро, что влажный жар в комнате накалялся еще сильнее. Они завернули сына в большое махровое одеяло и уложили на диван. Авет еще толком не обсох, а котел и корыто уже исчезли, лужа на полу была вытерта, а на столе урчал самовар. Ужинали так же молча, а когда Авет свернулся в постели калачиком, мать спросила отца:
— Если бы он отшвырнул лопату, что бы ты сделал?
Ответом был косой взгляд. Мать ушла на кухню, чтобы не слышать сказанных мужем про себя слов: «Среди нас еще не было таких, кто бы отшвырнул лопату».
«Хотя все без исключения пытались», — едва слышно возразила она мужу.
Позже они глядели на подрагивающие веки спящего сына, и обоим было ясно, что за сон ему снится: лопата, обретшая крылья, тщетно пытается взлететь, и крылья у нее такие смешные, беспомощные…
* * *
Утром, еще до его прихода в школу, все уже знали, что Авет копал могилу. Никто ничего не сказал, Манэ не прятала глаз, Вардан смолчал. Но, если бы он вышел из класса, все бы вздохнули с облегчением… Там, на глубине, Авет ощутил силу, о которой говорил отец, и понял, что ему не избавиться от этого запаха. Когда они завершили работу, отец сказал:
— Вырыл яму — иди домой, нечего тебе тут оставаться.
— Почему?..
— Пока ты не увидел, кого в нее опустят, это еще не могила, а просто яма.
Ему было двадцать, когда, выкопав яму, он впервые не пошел домой. Отец хотел было что-то сказать, но собрал инструменты и зашагал не оглядываясь. Авет подумал: позову — оглянется. В этот раз наверняка оглянется.
Однажды отец сказал: «Здесь не оглядываются назад».
— Боятся превратиться в соляной столп? — попробовал пошутить Авет.
— В столп — нет, но свежепогребенного покойника видали.
Авет подумал, что отца не поймешь, когда он шутит, а когда говорит серьезно.
Был теплый весенний день. Он умылся в памятном роднике поблизости, смочил водой кудри, пригладил их, стряхнул, насколько возможно, пыль с одежды и присел возле ямы. В тишине, к которой он привык и уже не замечал, неожиданно возник звук… неровный стук его сердца. Он заметил, что ладони его сжаты в кулаки, но не попытался ни унять сердцебиение, ни разжать их. Процессия приближалась. Марию одели в красное платье, и гроб усыпали красными цветами. Не похоже было даже, что она уснула, — казалось, просто прилегла и закрыла глаза. Авет не отрывал взгляда от плывущего над процессией гроба и пытался убедить себя, что верит в несчастный случай и не должен подозревать, что Мария покончила с собой. В маленьком городке не бывает самоубийств, не должно быть… Гроб опустился ниже, качаясь, приблизился к вырытому его руками черному прямоугольнику, плавно скользнул внутрь… И внезапно на Авета нахлынул страх, смешанный с запахом смерти. Именно в этот день он и смирился с мыслью, что до конца своих дней должен копать ямы, вызывающие ужас и содрогание. Что он хотел бы вырыть только одну-единственную могилу по своему желанию, без страха и отвращения. Но этой могилы ему не копать. В его роду ни один могильщик не рыл ямы для самого себя.
* * *
Устав делить постель с продажными или случайными женщинами, пресытившись удовольствиями, которые они доставляли за деньги или бескорыстно, он решил жениться. Отца уже не было на свете, мать изрядно сдала. В доме нужна была женщина и хозяйка. В их роду, где рождались одни мальчики, — единственный ребенок в семье, который и наследовал ремесло могильщика, соблюдалась еще одна традиция — поздно жениться. Его отец вступил в брак, когда ему было за сорок, Авет же приближался к сорока. И ему, как и отцу, придется уламывать девушку и ее родных. Нелегко сблизиться с тем, кто имеет дело со смертью. Его мать так и не привыкла к запаху смерти и каждый раз, отдаваясь в постели мужу, придерживала дыхание, пока тот не повернется на бок. Потом она вытаскивала из-под подушки флакон с розовой водой, чтобы очиститься от прелого запаха увядших цветов. Вот так и его жена будет придерживать дыхание, разве что во флаконе может быть не розовая вода. Авета беспокоило только, сможет ли будущая жена так долго придерживать дыхание, — ведь он удерживает семя не менее получаса…
— Не каждая может стать женой такому, как мы, — сказал как-то отец, прервав копать очередную яму, и закурил, чего никогда не делал ни до, ни после этого. — Вот мы можем жениться на любой… если та захочет, — он затянулся сигаретой и посмотрел на небо. — Хороший день, на похоронах будет солнечно…
Хоронили красивую женщину. Еще один несчастный случай — ее облило кипящим маслом… Муж, как говорили, находился в соседней комнате. А до этого, по слухам, до его ушей дошло, что когда он отсутствовал, кто-то по ночам открывал дверь его дома. Но, поскольку он находился в соседней комнате, масло, прожегшее плоть его жены, пролилось само. Нечастный случай. В маленьком городке не может быть убийств, не должно быть…
— Говорят, муж очень любил покойницу, на руках носил, говорят, перед сном не только мылся, но и брился, чтобы не причинять ей неудобств… Но от мужчин нашего рода сам знаешь, какой запах исходит, — никакое мытье не поможет. И сколько бы мы ни отсутствовали, никто не станет по ночам открывать нашу дверь.
— Почему? — Авет сам удивился своему вопросу, ведь, казалось, ответ он знал с рождения.
— Говорят, покойница даже в гробу выглядела красивой. Женщин, которых берут в жены мужчины нашего рода, даже и вне гроба красивыми не назовешь, — отец засмеялся, пуская клубы дыма.
В тот день Авету показалось, что он обиделся за мать. Он должен был признаться самому себе, что был задет за живое…
* * *
Первой ее имя назвала мать.
— Аннет — девушка, подходящая нашему дому.
— Девушка?..
— Не бери грех на душу, в городе о ней не судачат.
— Это хорошо или плохо? — спросил Авет больше для того, чтобы подразнить мать.
— Для нашего города это самое лучшее, — всерьез обиделась мать.
Но было ли это самым лучшим для Авета?
Ему показали Аннет. Он взглянул, вспомнил слова отца и усмехнулся: и вне гроба красавицей не назовешь. И, как ему казалось, забыл о ней.
* * *
— Я такого, как ты, не встречала, и… не встречу, — переведя дыхание, сказала блондиночка.
Авет глянул искоса, попытался вспомнить ее имя. Не вспомнил. Блондиночка тоже сойдет.
— Ты — не любишь, ты — выжимаешь без остатка, — уже более спокойно продолжила мыслить она вслух. — Каждый раз ведешь себя так, будто это конец… Конец света.
«Да что ты знаешь о конце?.. Тем более — о конце света?» — подумал он и закрыл глаза.
— Эх, если бы не запах, — посетовала блондиночка. — После тебя запах остается на мне несколько часов…
«Несколько часов не в счет, да и ты не в счет», — подумал он, но вслух сказал:
— А вот у тебя нет запаха.
— То есть?.. — напряглась блондиночка. — Косметика, которую я использую…
— Эта косметика, что ты используешь, — не то. Твоя кожа, твое тело не имеют запаха.
— Лучше не иметь, чем… — она прикусила язык, увидев, как вздулись жилы на его шее, выдубленной солнцем и ветром. То был инстинкт самосохранения, но вскоре проснулся инстинкт удовлетворенного насекомого:
— Я тебя не поменяю и на тысячу других… — и вытянулась на нем.
* * *
Авет спускался по улице. Июльский зной. Полдень. Люди попрятались от жары. Авет наслаждался тишиной улицы, которая хоть и отличалась от кладбищенской, но таила в себе нечто родное. Среди этого зноя и тишины до него донесся запах хлеба. Свежевыпеченного хлеба. Он огляделся. Вокруг не было никого. Потом из-за угла показалась женщина. Она приближалась, и с каждым ее шагом запах хлеба усиливался. Он не узнавал ее, хотя она и показалась ему знакомой. Он вспомнил: ее звали Аннет. Когда Аннет прошла мимо, Авет на мгновение перестал чувствовать свой запах — вокруг был только аромат свежеиспеченного хлеба…
В тот же день Авет узнал, что Аннет — булочница. Месяц еще не истек, а он уже привел ее в дом. На победный взгляд матери: «Я же говорила!» — ответил неопределенно:
— Посмотрим…
С приходом Аннет в доме воцарилось спокойствие. Она любила белый цвет и, будто мало ей было целый день возиться с мукой, поменяла в доме цветастые занавески на белые атласные. Одна за другой, незаметно, побелели и стены комнат. Цветастое постельное белье, которое служило им в последние годы из-за того, что мать с возрастом стала уставать, исчезло. Белоснежные кружевные накрахмаленные простыни сначала мешали ему спать, — в их тишине Авету чудилось продолжение кладбищенского безмолвия. Но он не подавал виду. Потому что аромат хлеба, исходивший от Аннет, хотя бы на короткое время заглушал запах смерти.
Авет знал, что мальчик, которого они ждут, будет его единственным ребенком, но он и не догадывался, что вместе с ним в доме поселится запах пеленок. Войдя в дом после рытья очередной могилы, он почувствовал, что запах смерти ослабевает и вытесняется смесью запахов молока, мокрых пеленок и аромата хлеба. И настал день, когда он подумал: «Счастья, конечно, нет, но тем не менее что-то похожее на это — есть».
Когда мать умерла и была погребена в вырытой сыном могиле, рядом с отцовской, тоже выкопанной им, Авет ощутил, что запаха смерти в доме стало еще меньше. С запоздалым удивлением он понял, что запах отца передался матери. В ту ночь он долго ласкал жену. Вернее, это Аннет казалось, что он ласкает ее, на самом же деле Авет обнюхивал каждую складочку, каждую ямочку ее тела, пядь за пядью, стараясь определить, где кончается запах жены и начинается его… Потом, вспотевший, откинувшись на подушку и услышав, как жена тяжело переводит дух, он осознал, что источаемый ею аромат хлеба уже не такой густой, как раньше.
* * *
Когда он впервые повел сына Вачика рыть могилу, вспомнил отца — как тот стоял на пороге, и понял, насколько трудно было отцу шагать, зная, что Авет ступает по его следам, как сейчас — его сын, и сердце его сжалось при мысли, что теперь уже он, застыв с лопатой в руке, будет ожидать решения сына. На обратном пути Вачик спотыкался — опьянел от одного глотка водки. Авет знал, что, войдя в дом, непременно увидит большой котел, корыто и убедится, что аромат хлеба, распространяемый Аннет, окончательно исчезнет, уступив запаху смерти, исходящему от двоих мужчин.
Ночью, решив, что сын и Аннет уже заснули, он уткнулся в подушку и попытался заплакать, как ребенок, который по-взрослому осознает, что ему нет и не будет утешения. Попытался, хотя и знал, что свои слезы он исчерпал в пять лет, и поэтому был так же одинок, как его родители…
Лежа рядом, Аннет старалась дышать ровно, притворяясь спящей, в ушах же у нее звучал голос свекрови:
— Их род очень сильный, это сила земли, принимающей в себя смерть. Каждый раз при рытье могильной ямы эта сила входит в их кости… и испускает запах смерти. Я тоже была такой, как ты, у меня был свой запах, я даже думала, что смогу подавить его запах. Наивная… Когда умру и меня вынесут из дому, тогда только поймете, какой запах был от меня…
Слушая сухие, без слез, всхлипы Авета, она, наконец, нашла ответ на гнетущий ее со дня помолвки вопрос, почему этот незнакомец с такой мужественной и даже красивой внешностью выбрал ее — бесцветную, неказистую, с землистой кожей, веками без ресниц, на чьем плоском теле даже платье от цыганки Маник, известной в городе портнихи, висело блеклой бесформенной тряпкой. И сколько бы мать ни уверяла, что могильщику повезло, что в их семье нет места ни суевериям, ни мещанству, Аннет слишком хорошо знала, сколько вдовиц и мужних жен млело в его объятиях…
Прислушиваясь к сухим всхлипам мужа и вспоминая слова покойной свекрови, Аннет содрогнулась: удастся ли ей истребить въевшийся в этот дом запах смерти?
* * *
Когда соседи узнали, что Аннет посылает сына учиться, то сначала не поверили (разве их род на что-то еще годится, кроме рытья ям?), потом недоуменно спрашивали друг друга: кто же будет копать могилы? И однажды кто-то, набравшись смелости, задал этот вопрос Аннет.
— До сих пор было, кому хоронить умерших, будет и впредь, — улыбнулась Аннет.
А спрашивавший зашелся удушающим кашлем от неизвестно откуда взявшейся в воздухе мучной пыли.
Шли годы. Ямы, которые рыл Авет, были, как и прежде, прямоугольными, дно — ровным, но сам он постарел и согнулся, ходил с трудом. Аннет же годы обходили стороной, особенно с того дня, как она отдала двухлетнего Вачика в ясли и вернулась на работу, не обращая внимания на недовольное брюзжание людей: из городских малышей только Вачик ходил в ясли, остальные были детьми легкомысленных жен гарнизонных офицеров. Аннет работала больше всех в пекарне — приходила первой, уходила последней, так тщательно месила тесто, будто готовила его к новогоднему празднику. Домой возвращалась, не стряхнув с себя муки, с присохшими следами теста на запястьях. С работы, на рассвете, шла такой легкой походкой, с таким сияющим лицом, будто она не месила тесто в огромных чанах и не скатывала его в шары всю ночь. Аннет не придавала значения людским пересудам: неужели Авет не видит всего этого?..
Авет хирел, слабел. Аннет расцвела: кожа ее утратила прежний землистый оттенок и сияла молочной белизной, она подтянулась, налилась, и сшитое много лет назад цыганкой Маник платье маняще облегало тело. Соседки искали объяснения этому и, обескураженные молчанием Авета и улыбкой Аннет, терялись в догадках. Только одной хватило бы духу задать вопрос Аннет, но и та, помня о колющей боли от невесть откуда взявшейся в воздухе мучной пыли и о своем удушающем кашле, не беспокоила ни словом, ни намеком.
Авету дали ученика. Нашли мальчонку-сироту, сказали, мол, Авет помрет, на тебя вся надежда города, научись у него ремеслу. Мальчик учился… копал. Авет, с незажженной сигаретой во рту, передавал ему премудрости, услышанные от отца: не оглядываться на кладбище, вырыв яму, не участвовать в погребении… И еще многое другое. А однажды решился, придя после работы домой, остановился на пороге и сказал:
— Позови Вачика… — он не стал продолжать.
— Зачем? — вырвалось у Аннет, которая все поняла.
— Если не я выкопаю себе яму, хотя бы сын это сделает, все утешение, — засмеялся он, пуская клубы сигаретного дыма, подошел, поцеловал жену. Аннет не успела придержать дыхание, и впервые за тридцать лет почувствовала теплоту Авета. И только когда он вышел, поняла, что ее не затошнило.
* * *
Соседи не понимали, почему Аннет продолжает работать. Авет вышел на пенсию, сын присылал хорошие деньги, почему же она каждую ночь шла печь хлеб? И не пекла даже — в руках силы не осталось, — но ходила давать советы, заквашивала тесто.
Авета поразил инсульт, приковал к постели. Аннет продолжала по ночам уходить в пекарню, а однажды, возвратившись домой на рассвете, встретила благодарный взгляд мужа и поняла, что он хотел сказать: в доме чувствовался один только аромат хлеба — хлеба, испеченного в эту ночь из теста, которое Аннет замесила, смешивая со слезами, собирая последние силы. Она села рядом с мужем, взяла его за руку и помогла пройти через последние мгновения жизни, прошептала слова, что указывали начало последнего пути, и сумела прочитать его последние мысли в угасающих глазах. Аннет знала, что ее Авет спокоен, поскольку в доме остался только аромат хлеба, а запах смерти, ставший клеймом его рода, с недавних пор покинул их дом и ищет себе новое пристанище.
Аннет закрыла Авету глаза, поцеловала в губы, второй раз за тридцать лет не придержав дыхания, встала и позвонила сыну.