Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2021
Ася Умарова родилась в 1985 году в Калмыцкой АССР. Окончила Чеченский государственный университет в Грозном и Кавказский институт СМИ в Ереване. Публиковалась в журналах «Дружба народов», «Юность», «Звезда», «Нева» и др. Живет в Чеченской Республике.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2019, № 10.
Опалённые ностальгией
— Удивительно: трое пассажиров сзади успевают выйти из машины, а ты только лишь начинаешь привставать с сиденья, — Дени захлопывает дверь вишневой «Нивы».
— Тогда женись на более молодой. Будет тебе шустрее и активнее. Дверь только так будет захлопываться перед твоим носом. Даже на крышу машины залезет, если захочешь, да еще в придачу будет отбивать ногами ирландскую чечетку. А со мной разводись, — Милана в спешке пытается застегнуть молнию кожаной куртки, но из-за лишних килограммов, набранных в отпуске, сделать это оказывается проблематично. Она оставляет эту затею, а ее подруги, Зара и Лиана, дружно хихикают на заднем сиденье. Так обычно поступают, чтобы сгладить острые углы и придать супружеской ссоре налет шутки.
До женитьбы Дени был влюблен в однокурсницу Миланы, но та отшила его, сказав: «А кто ты вообще такой, чтобы тебя любить?» Он был студентом филологического факультета, подрабатывал редактурой в литературном журнале и мог с легкостью поддержать беседу о слабости базаровского нигилизма, фамусовском обществе и рьяно болеть за иммерсию в прозе. После создания семьи он устроился делопроизводителем на скотобойне, где следил за документацией.
Их шестилетняя дочка Бэлла, увидев знакомую учительницу, чуть не выпрыгнула из автомобиля, соединив ладошки и медленно опустив головку, протянула:
— Ме-е-ендвт.
Женщина, повторила в ответ жест и, улыбнувшись, прошла мимо.
— Что… что ты делаешь? — поправляет ободок на голове Милана. От нее еще пахнет химической завивкой, которую она сделала накануне.
— Кто?
— Ну вот ты сейчас…
— Мама, представляешь, она буддистка, — сказала девочка, надув из жвачки огромный пузырь, который смачно лопнул.
Учительница исчезла в глубине тутовой аллеи. Все лето тротуар здесь покрыт фиолетовыми пятнами растоптанных ягод, а ближе к осени тутовые деревья покрываются гусеницами и паутиной. Если задержаться под тутовниками, то одна гусеница обязательно свалится на голову.
— Ты знаешь, что это такое?
— Нет, но так говорила наша уборщица в школе.
— Вот и славно.
У калитки деревянного облезлого забора они долго не могли определиться, кто зайдет первым. Если судить по старшинству, то Лиана на три года старше Дени, и по обычаям нужно ее пропустить. Но Дени единственный мужчина. В конце концов, он подтолкнул дочку вперед. И все снова засмеялись.
— Мне постоянно снится, что началась война… — и тут Дени ударяется головой о свисающую арматуру у гаража. «Тэ-э-энк», — раздался глухой звук.
— Осторожно! — просит Милана и перепрыгивает яму.
— Во сне я пытаюсь закрыть дверь на замок, но с неба спускаются какие-то люди в белой одежде и быстро бегут к нашей двери, пытаясь ее приоткрыть, — он трясет руками, словно они и сейчас за ним гонятся. Женщины с опаской оглянулись по сторонам.
— Я давно говорила, что нашу дверь пора заменить. Она вот-вот отвалится.
— Но я не хочу этого делать, потому что меня пугает все происходящее…
— Удивительно, даже во сне проявляется твоя лень.
Милана в прошлом была коммунисткой и совершенно не поддерживала идей капитализма. Сейчас же она считает себя приверженцем социализма. А ее муж, скорее, верен чувствам. Поэтому они были очень разными. Единственный момент, где проявлялись ноты романтизма Миланы — так это одна-единственная книжка, которую она прочитала еще в швейном училище. Книга называлась «И кто постучится в дверь твою в ночи».
— Правда, красивое название? — уточняла она у знакомых. — В нем столько смысла и жизненной силы.
Дени пару раз порывался расстаться с женой, но вдруг неожиданно в беседе она произносила такие слова, как «крепдешиновый», «превенция» или «антитеза», и он передумывал.
— Они ломятся одновременно и в дверь, и в окно, а я боюсь прищемить им руки и ноги.
— Ну вы видели! Точно так же ему предлагали на швейной фабрике повышение, а он отказался от должности. Видите ли, боялся друга обидеть, который взял больничный, и непонятно было — вернется или нет. В итоге того спихнули и взяли совершенно другого человека. А о нас подумать?!
— Я так устал, пытаясь закрыть эту дверь…
— Подожди, Дени, — Лиана срывает шпанку и тут же кривится от кислоты, ударившей в язык. — Я не поняла, а при чем тут все-таки война?
На одной из газет, настеленных поверх асфальта, чтобы не испачкать его побелкой и краской, они увидели фото танцора Махмуда Эсамбаева. И тут же вспомнили, как два года назад тот танцевал в Калмыкии в составе чечено-ингушской филармонии. Милана и Дени вместе с дочкой отправились тогда с букетом белых пионов, завернутым в газету. Бэлла не дождавшись окончания концерта, отдала цветы одной певице, хотя цветы предназначались Эсамбаеву, а он выступал в самом конце. И вот, наконец, в зале стемнело, замигала цветомузыка и яркие лучи осветили центр сцены. Махмуд в ярком костюме и разноцветных перьях, с разукрашенным телом и лицом исполнял энергичный танец индейцев «Макумба». Он громко протяжно кричал и мотал головой. Когда зазвучали аплодисменты, женщина, сидевшая рядом, попросила Бэллу передать ее букет из таких же белых пионов именно Эсамбаеву. Девочка с неохотой взяла цветы, медленно поднялась по ступенькам на сцену и взглянула на танцора. Вблизи он показался ей еще страшнее. Он улыбнулся и протянул руку, чтобы забрать букет, но Бэлла закричала и забегала по сцене. Он сделал еще две попытки, чтобы забрать цветы, но она снова убегала от него. В зале смеялись и громко аплодировали. Наконец, она отдала эти пионы простому музыканту, который простоял весь танцевальный номер за кулисами. Он застенчиво улыбнулся и поблагодарил Бэллу. Она вернулась к родителям, крепко их обняла и долго не отпускала. После окончания концерта они вышли во двор, и незнакомые зрители подходили к ним. Неожиданно для Бэллы она стала «той самой девочкой, которая испугалась танца «Макумба»». Родители так радовались этой «славе».
Услышав рев мотора, все встали на цыпочки и посмотрели через забор. Из черной «Волги» вышел их друг — Зелим. Им показалось, что перед тем, как войти в дом, он много раз подумал — стоит ли. Вообще, все его звали «Вестник смерти». Правда. Из-за отсутствия телефонов, Зелим сообщал о смерти родных родственникам в дальних селах. Как почтальон, только с голосовой весточкой. Некоторые заливали бензин в знак благодарности, но чаще он сообщал бесплатно. Наверное, он мог бы написать целую книгу о первой реакции людей на смерть близких. Но для него это в какой-то момент стало рутиной. И только однажды Зелим удивился реакции одной девочки на смерть ее папы. Она шла с пакетом продуктов, и, когда Зелим сказал ей о кончине отца, девочка села на землю, достала вафельный стаканчик бананового мороженого и стала его облизывать. И пока она не съела три мороженых и не запила их лимонадом «Дюшес», так и не встала. Все это время она смотрела в одну точку. И каждый раз, когда в селах видели черную «Волгу», ничего хорошего не ожидали. Его боялись и взрослые, и дети. Когда он первый раз приехал на свидание к будущей жене Лиане, то люди ждали, что он заедет в какой-то двор и сообщит кому-то о смерти, а узнав причину его частых визитов, искренне удивлялись. Это как, например, узнать, что у Бэтмена есть мама, и она стирает его вещи порошком «Тайд» или хозяйственным мылом, а может, готовит по утрам для него гречневую кашу, тушеную в молоке. Ну а как? Даже у Вестника смерти должна быть личная жизнь.
— Если бы я знала, что он сюда приедет, ни за что бы не согласилась выйти из дома, — сказала Лиана подругам и бросила горсть шпанки в сторону ирисов, руки, испачканные соком ягод, вытерла о черный трикотажный халат. Заметив отсутствие поддержки, она еще больше рассердилась. — Мне что, притворяться, будто ничего не происходит?
Лиана отличалась тем, что при знакомстве всегда спрашивала:
— А чего ты боялся в детстве?
Никто не понимал, зачем ей нужно это знать. А все из-за странной девочки с романтическим именем Джульетта из детства Лианы, которая ночью шепотом рассказывала своим подружкам историю: «И тогда она в полночь пошла на кладбище… босиком… Вороны летали над ней, каркали… она зацепилась платьем за кустик… Отдай мое сердце!!!» Джульетта хватала кого-то из девочек и громко смеялась. Лиана догадывалась, что именно Джульетта собиралась сделать, но все равно подпрыгивала от неожиданности. Может, с тех пор и заинтересовалась страхами. Но люди предпочитали отмалчиваться, не желая возвращаться в прошлое.
В детстве Лиана боялась темных комнат, там ей мерещилась рука, которая так и норовила схватить за щиколотки. А мама Лианы боялась патефона. Когда они жили в селении Химой, ее отец был председателем колхоза. Мама ее уходила далеко от дома, взбиралась на гору, чтобы собрать полевые цветы для венка. Когда она возвращалась с прогулки, ей померещился плач. Издалека заметила толпу людей, собравшихся около их дома, и побежала к ним. И, наконец, растолкав зевак, она увидела на пне перед домом патефон. Все слушали музыку, удивлялись, как из чемодана кто-то поет. Оказалось, что ее папа купил его в Грозном. И она стала бояться, что ночью патефон начнет сам по себе играть музыку.
— Говорят, когда Наполеон вернулся домой после завоевания очередных земель, он обнял мать и, упав к ее ногам, воскликнул: «Матушка, как хорошо, что вы еще живы! Мне есть за кого держаться…» Вот и нам хочется сказать: «Как хорошо, что вы еще живы! Нам есть за кого держаться», — встретили гостей Зарема и Косум. Они обнялись.
Удивительно, они могли на ходу сочинить истории об известных и исторических личностях настолько реалистично, что у слушателей не возникало вопросов и сомнений по поводу их правдивости. В их рассказах герои будто оживали и казались совсем близкими. Сергея Есенина Зарема называла «Серёженька», словно он добрый сосед по подъезду, а Александра Пушкина — Сашечка, как будто это был один из ее коллег по работе. Однажды их одноклассница воскликнула: «Как вы можете дружить с ней семь лет, если мы не могли в школе выдержать и семи минут ее бесконечного вранья?» Но Милану и Дени нисколько не тяготили все эти небылицы. Было весело иметь друзей с такой богатой фантазией.
Косум рассказывал о странных письмах, которые находил каждый день в почтовом ящике. То его звали участвовать в кастинге на роль чемпиона мира по плаванию, и это при том, что Косум не умеет плавать; то присылают сценарий и просят переписать реплики сторожа огурцовых парников; или подписать коллективное письмо с просьбой запретить фильмы, где используется натуральная кожа. Все письма начинались с обращения «Дорогой Джон Траволта»… Хотя Косум всю жизнь проработал продавцом в магазине запчастей. И с женой они познакомились случайно на рынке. Она бегала за одним парнем, а тот ей кричал: «Я тебя больше не люблю! Люди, я не люблю ее больше, кто-нибудь объясните ей это! Да отстань же ты от меня!» В ответ она смеялась и пыталась остановить его. Оказывается, это был ее родной брат, который просил вернуть ему копилку с деньгами для подарка невесте. И шантажировал этими криками, чтобы разозлить.
— А что будет со старым домом? — спросила Бэлла.
— А… ты про эту избушку? Мы ее снесем. Не будет у нас больше этих комнатушек-калитушек, — сказала Зарема, указывая на маленький домик во дворе.
Бэлла вспомнила, как их дочь связала шерстяные полосатые гольфы, повязку на голову и изображала танец из индийского фильма в крошечной детской между двух железных «космических коек», они так прозвали их из-за металлических шаров. Девочка протягивала шпагат, прибив его двумя огромными гвоздями, а поверх накидывала простыни. Бэлла светила двумя фонариками, будто цветомузыка. Забегала разъяренная Зарема, махала на дочь балалайкой, но все удары доставались «космической» кровати, и струны лопались: «Пиу! Пиу! Пиу!»
— Зарема! Это не педагогично, — кричал ее муж, который когда-то посещал курсы игры на балалайке. Он учился тогда на бурильщика нефтяных скважин, но не знал, кем хочет стать. И это все производило впечатление наполненности его жизни. И продажа запчастей уже давно в прошлом. Сейчас он ведет кружок зоологии и рассказывает детям про хомяков, бурундуков, рыб, мышей, белочек, зайчиков. Работа недалеко от их дома, рядом с памятником «Вечный огонь». Когда развалился Советский Союз, Зарема в сердцах воскликнула:
— Столько в мире всего интересного происходит! А я как стояла… у вечного огня, так и стою.
Имея в виду каждодневное стряпанье у плиты.
Бэлла, как и ее дочь, с детства не любила большие дома: ей казалось, что там живут привидения. Бабушка Галя, которая часто собирала тутовник для внука, рассказывая им, что в ее доме стали пропадать чайные ложки и тогда она начала оставлять на кухне конфеты и печенье в пиале. После этого нашлаcь вся потерянная посуда, и домовой больше ничего не крал. Девочки видели дом бабушки Гали, и он был очень маленький. Тогда они решили, что в огромных домах привидений будет полным-полно.
Пару месяцев назад Зарема позвонила Милане. Она всегда звонила ей, когда по телевизору показывали Филиппа Киркорова. «Посмотри, посмотри, Мила, как он похож на моего мужа», — говорила она, и сама же в конце смеялась. А потом она говорила, что ее свекровь в Чечне рассказывает соседям, что «Зарема лежит на диване, закинув ноги вверх, и ничего не делает». Бэлла с подругой пришли в восторг, представив эту позу. Они легли на диван, ноги закинули на спинку и долго смеялись, пока на них не налетела Зарема с балалайкой, только уже без струн. А когда она пожаловалась мужу на насмешки девочек, тот запрыгал, исполняя калмыцкий и чеченский танец, напевая фразы, полные импровизации:
— А я его ишкимдык, она ему чичердык… ыть-ыть-ыть!
Лихо отплясывал Косум вместо того, чтобы наказать девочек за подслушивание телефонных разговоров. Он, как приехал в Калмыкию, записался еще и в кружок народных танцев. Но из-за насмешек друзей бросил через полгода. Ему так хотелось понять местных людей через их обычаи и язык танца. Но Зареме представлялся муж в роли Киркорова, а не в роли исполнителя народных танцев.
Бэлла с первого дня полюбила этот дом. С тех пор как Косум зашел в их крошечную кухню «избушки-калитушки» и громко отрапортовал:
— А теперь… закройте уши и откройте рот!
Это означало, что он принес для них сладости.
Бэлла посмотрела на рабочих, которые выдирали гвозди из рамы. Рядом красили новые окна.
— Тетя, а можно я тоже немножко покрашу? — спросила Бэлла и посмотрела на газеты возле табуретки.
Она всегда рассматривала в газетах, журналах и книгах только фотографии и иллюстрации. А тексты не очень любила. Когда ей было пять лет, перед отъездом в Калмыкию, подружка Таня подарила ей книгу Памелы Трэверс «Мэри Поппинс». И это при том, что ни она, ни ее подружка совершенно не умели читать и даже не знали букв. Зато со всей серьезностью Бэлла ставила оценки всяким писателям и журналистам. Поэтому в тот же день она вооружилась красной ручкой и поставила Трэверс на каждой страничке двойки, тройки, четверки с минусом и даже колы, все листы разрисовала пунктиром, одни абзацы перечеркнула и напротив других поставила восклицательные и вопросительные знаки.
— Тетя, а почему у этого политика пятно на голове?
— Ты знаешь, кто он такой?
— Да, он постоянно в телевизоре и тут на газетах тоже.
— Это потому, что он не слушался взрослых. Его мама красила окна и просила его немедленно отойти в сторону, иначе запачкается краской. А он не послушался, — сказала Зарема.
Тогда Бэлла ушла к маме, которая рассказывала, как их начальница швейной фабрики получила заработную плату за пять месяцев на всех работников. А ее пятилетний сын, увидев на кухонном столе все эти деньги, воскликнул: «Мама, ну не отдавай им!» «А что я скажу?» «Скажи, что медведь по дороге отобрал».
— Представляете, — смеялась Милана. — Приходит Нина Васильевна на работу и говорит: «Товарищи, денег нет. Их отобрал у меня по дороге медведь». Мол, меня не тронул, а вот в кошелек залез!
Зара смотрела на стройку и молчала. В последнее время она часто употребляла слово «приторный». Наверное, услышала где-то и запомнила. Она всегда так поступала: услышит «мониторинг», «селекция», «оксюморон» или «когнитивный диссонанс», запомнит и давай вставлять эти слова, где надо и не надо. А Косум повторял выражения: «Ну вот напримерно…» или: «Вот сейчас напримерно…»
Потом они заговорили о колыбельных. Выяснилось, что и Зарема, и Милана пели колыбельные дочерям только на русском. А на чеченском не знают ни одной.
— Я пела колыбельные «Виновата ли я, что люблю…» и «Во поле берёза стояла…».
— Не думаю, что их можно отнести к колыбельным. Просто русские народные песни, — возразил Дени. — И вообще я и тогда был против такого посыла: «Виновата ли я?». Все время извиняться за свои поступки. Почему мы должны так беспокоиться об этом?
— Ну это же просто песня… Какое это имеет значение?
— Конечно, имеет… С самого рождения ты учила нашу дочь извиняться за влюбленность, а я не хочу, чтобы она боялась общественного мнения.
— Папа, это же он у нас был? — спросила Бэлла, дергая за рукав отца.
Пару недель назад Зелим, который и приехал на той «Волге», расстался с женой Лианой (той самой, которую специально притащили подруги). И вот накануне он, отчаявшись с ней помириться, напился и стал ломиться в дом Дени. Быть может, накопилось за все эти годы — сообщать людям о смерти близких.
— Открой! Слышишь, открой! — бил в дверь кулаком.
Дени вскочил с постели и обмотался одеялом. По дороге к шуму он спросонья несколько раз стукнулся о стены и не мог понять, что происходит. Пару месяцев назад он точно так же проснулся и побежал по прихожей. Бэлла кричала, что горит котел. А когда он оказался в ванной, она весело произнесла: «Первое апреля — никому не верю».
Он остановился у двери и прислушался.
— Дени, мне плохо. Ты не оставишь друга! Мне нужна помощь.
Дени молчал.
— Я выломаю дверь сейчас. Я не шучу. Открой!!! — стук усилился, Зелим рычал, как зверь.
А потом наступила тишина. Бэлла осторожно выглянула из детской комнаты. Дени стоял, уперевшись в дверь и опустив голову. И она, и мама, и даже рыбки, сделанные из капельниц, висевшие в прихожей, да и вообще весь дом ждал, чтобы он, наконец, предпринял что-нибудь: либо накричал, либо открыл в конце концов эту несчастную дверь или пошел спать.
— Да… — наконец послышался голос Дени. — Дапшел… ты-ы-ы, — сказал он твердо и четко. Видимо, ему настолько надоело спасать друга, что понял: вся эта идея лишена смысла. И если сам человек отказывается себе помочь и не уважает усилия окружающих, то ничего не остается, как просто отпустить все это.
За дверью стало тихо. А утром они увидели Зелима под навесом. Дени прочитал в одной книге: если дочка капризничает и плачет, то нужно, чтобы и мама, и папа уделили внимание ей, а если мальчик, — то к нему может подойти только один из родителей. К Зелиму не подошел никто. Все ушли в школу, на работу. А в обед его уже там не было.
И вот сегодня Зелим среди друзей. На нем старательно отглаженная белая рубашка. А еще — неимоверное желание все исправить и стереть все плохое из прошлого.
Зарема рассказывала, как ее мама Мики с подругой поехали на похороны четвероюродного брата мужа в отдаленное село в оранжевом автобусе. Приехав, они перепутали двор. В селе скончались одновременно и женщина, и мужчина. Мика, не успев переступить порог, запричитала и заплакала. Она называла мертвого Сашкой, вместо Салеха, потому что родственников мужа в знак уважения нельзя называть по именам. Но Мики вместо Сашки произносила «Шашка»:
— А помнишь, Шашка, как мы играли в шашки… Как ты, Шашка, упал с лошади в горах, и я тебя тащила, Шашка… Шашка в шашки… Шашки на шашку…
И наконец, кто-то догнал, что они перепутали дом, и попытался остановить Мику. Но она была, как танк:
— Шашка, куда ты дел эти шашки?… тебя, Шашка, сейчас нет…
— Да подождите вы со своими шашками… Что вообще за Шашка? Тут женщина умерла, а вам нужен мужчина… идите на соседнюю улицу, вы перепутали.
В этот раз Мика не сразу вернулась домой с похорон. Автобус сломался, и вызвали мастера. А ее с остальными бабушками отвели в отдельную комнату, отдохнуть. Вот только болтовня Мики изрядно поднадоели одной из соседок. Диванов и кроватей в комнате не хватало, тогда хозяйка занесла длинные скамейки, а поверх накрыла их дивандельками.
— Слышишь меня, — продолжала Мики, лежа на одной из таких скамеек. Из-за грыж и остеохондроза она не могла как следует повернуть голову, чтобы разглядеть соседку и понять — все это время она разговаривала с тростью, поверх которой висели жилетка и платок старушки, которая, видимо, отошла в другую комнату. Конечно, все кто лежал в комнате, сразу же догадались с «кем» она разговаривает, но не прерывали их «беседы», желая хоть немного поднять настроение. — Ну они дают… положили меня на эту скамью. Я прям чувствую себя, как в могиле. Не пошевельнуться. Я, кстати, зла на своих дочерей. С Казахстана привезла для них сундук с приданным. Никто из девочек не взял этот сундук, когда выходили замуж. Представляешь? Говорят, мол, старье. А там столько отрезов цветных тканей. Они говорят, ты табаком все каждый год обсыпаешь, и они провоняли. Скоро твои ткани, говорят, табак этот курить начнут. Теперь невозможно их даже отстирать. А как ткани сохранить? Ведь там же моль заведется, если табаком не посыпать. Что ты все время молчишь? Скажи хоть что-нибудь…
Мики локтем толкнула трость, конструкция с цветастым платком и жилетом с грохотом повалилась на нее. Мики кричала и махала руками. И все, кто находился там, смеялись так долго, что не могли остановиться.
Касум притащил деревянную лестницу к строящемуся дому. Его жена в шутку вспомнила, что когда-то Джон Леннон влюбился в Йоко Оно в ее инсталляции на выставке. Посетители поднимались по деревянной лестнице, где под потолком висела лупа. И если через лупу смотреть на картину, то можно было увидеть на холсте только слово «да». И для каждого человека, это «да» имело свое значение. Может быть, предложение руки и сердца, исполнение желаний и заветной мечты.
Косум, Зарема, Лиана, Зелим, Милана, Дени и Бэлла поднялись на второй этаж будущего дома. Наверху еще не было перегородок.
— Вот там возведем навес. У русских тут не принято строить навесы. Поэтому мы до сих пор жили без него. Не понимаю, как можно жить так? Ведь это все для «воне, дикне», — говорил Косум.
— Вон те пять берез видите? — спросила Зарема. — Я привезла их из Химоя, откуда выселили родителей в сорок четвертом году в Казахстан. Посмотрите, как они выросли.
— А зачем они тебе? — удивлялась Милана.
— Как зачем? Хочу, чтобы частица прошлого родителей была со мной. Я разговариваю с ними, спрашиваю, как дела. Даже дала им имена… Борман…
— Надо же, Борман! Прям как собаку, — не удержался Дени.
Вообще, ему совершенно не понравилась идея с березами. Получается, березы подверглись выселению, как и ее родители. Может, деревья совершенно не хотели жить в этом городе. Может, они с удовольствием остались бы в том селе, откуда они родом. И вообще, почему человек не в силах усвоить уроки прошлого. Природа не может сказать, объяснить.
— Мы тут сделаем кованую беседку, чтобы летом есть шашлыки. Пригласим вас.
— Прям как у Миланы, у тебя все планы упираются в еду, — засмеялся Дени. — Она как видит картины с природой, так сразу говорит: «Как бы было здорово поесть там шашлыки».
— Я вообще не понимаю живопись. И думаю, что это бесполезное занятие. Сейчас есть фотоаппараты. Можно распечатать фотографии и повесить в рамку. А непонятные картины… зачем я должна их понимать?
— А как же история художников-декабристов, эпоха Возрождения, художники-передвижники… Как нам постигать мир без стремления к возвышенности? Как можно жить на земле, не узнавая что-то новое через мир искусства, не расширяя знаний и границ. Я не говорю, что люди должны обладать энциклопедическими данными, но стремление к рефлексии, к познанию, к анализу должны все-таки присутствовать в нас.
Его жена только мотала головой, давая понять, что не намерена дискутировать. Дени в идеально выстроенном им мире хотел бы общаться с людьми, которые мыслят без клише и стереотипов.
Зарема рассказала, что посадила три сосны, а берез было на самом деле шесть. Но деревья так и не прижились. Дени обрадовался такой новости. Вернее, это подтверждало его догадки. Удивительно, человек пытается забрать из прошлого какие-то вещи, чтобы испытывать ностальгию по тем дням, и даже не задумывается, что эти вещи, как живые существа, тоже могут тосковать по Родине.
— Вот ты упорная! Столько деревьев погибло, а ты все равно продолжала верить, что оставшиеся приживутся здесь, — наконец оживилась Лиана. — Я, например, купила десять рыбок. Не поверишь, девять из них умерли, даже не знаю, от чего. А одна выжила. Я ее назвала Гугуша. Она была оранжевого цвета. И мне кто-то сказал, что это настоящая золотая рыбка, и если загадать желание, то оно непременно исполнится. Я загадала, что мечтаю пройти обучение по прыжкам с парашютом.
— Ты смеешься? Нет чтобы денег попросить! — воскликнула Милана.
— Видимо, это все Гугуше жутко не понравилось, и она сдохла, — закончила Лиана.
— Наверное, она подумала «что за дурында» и захлебнулась от смеха, — захохотала Милана.
Косум и Зарема вдруг поинтересовались у Дени, не пробовал ли он устроиться редактором или корректором в литературный журнал. Но тот в ответ только отмахнулся. Последнюю пару лет он как-то пытался выйти на связь со своим знакомым литератором и устроиться к ним на работу. А тот ему все время лишь отвечал: «А вот как?.. А как?.. А вот как?» И он сравнил их от досады и разочарования с воронами, мол: «Кар-кар, кар-кар, кар-кар. Вот и вся их помощь».
— А ну, пошлите вниз. Я покажу вам кое-что, — сообщил Косум.
Все спустились вслед за ним.
— Бэлла, иди что я тебе покажу.
— Я ничего не хочу. Я птица, хочу летать и остаться тут жить.
— Прекрати и немедленно спускайся.
— Вы сами сказали, чтобы я не говорила при всех: «Ах, какой красивый двухэтажный дом у вас. Хоть бы и у нас был такой».
— Я удержу тебя. Просто закрой глаза и прыгай.
— Не дали мне побыть птицей.
Она закрыла глаза, ноги оторвались от пола и Дени подхватил ее в объятия. И тут Косум убрал деревянную скамейку. Лиана и Зелим удивленно посмотрели вниз.
— А теперь, уважаемые муж и жена, — обратились к ним стоящие внизу, — пока вы там не помиритесь, не дадим вам лестницу. Как хотите миритесь. Мы пошли чай пить.
— Верните лестницу, — сказала отчетливо Лиана. — Я же чувствовала, что все это выглядит очень подозрительно. Ну как я могла попасться в эту ловушку?
Только Зелим молчал и смотрел в сторону берез, как будто бы разгадывал сложный ребус. А остальные пошли в крошечную кухню, завешанную плакатами Софии Ротару. Оттуда доносился голос Бэллы, которая рассказывала, как они с родителями ездили к пруду с палаткой, где папа ловил живых раков и пугал маму их клешнями, а она визжала и бегала вдоль берега. А потом они варили раков в котелке, подбрасывая в огонь сухие ветки. Раки в кипятке становились оранжевыми, как их оранжевая палатка и оранжевые разводы заката в небе, которые перебивали лишь рубиновые языки пламени костра.
Зелиму иногда казалось, что он не любит Милану, а потом, что любит, наверное, потому, что она была полной противоположностью его идеалам: она не разбиралась в книгах, в музыке, в фильмах, в живописи. И эта игра «любит-не любит» длилась уже семь лет.
После того, как Лиана рассталась с мужем, ей очень хотелось пойти к своему брату и рассказать о случившемся. Но потом она вспомнила, как пару лет назад пришла к нему, чтобы рассказать о своем диагнозе, о заболевании раком. Ей очень хотелось поддержки. Выслушав тогда сестру, он выпил валерьянки и выдохнул: «Не знаю, как ты, но я бы на твоем месте не выдержал». Диагноз у нее не подтвердился в Москве, но после этого случая она больше не обращалась к брату со своими проблемами.
Еще она вспоминала, как в детстве их родители сильно поругались. Они с братом как раз искупались и сидели, укутанные в розовые полотенца. Мама тогда схватила их и почему-то надела им на головы белые майки, и лямки свисали по бокам, словно ушки у зайчиков. Они были в черных шортиках, а сверху — в полотенцах. Они молча шли за мамой и вспоминали, как она швырнула шерстяные клубки со спицами в стену, а их кошки побежали с ними играться:
— Ты думаешь, я такая же, как все?! Я не буду такой, какой ты меня хочешь видеть!!! — кричала тогда их мама папе.
Лиана с братом ничего не поняли, но им было очень страшно ночью идти за мамой. Пару раз она останавливалась, решая вернуться обратно в дом. Но потом передумывала. Когда они останавливались, то сухоцветы камышей тревожно колыхались на ветру, и по дороге с большой скоростью проносились машины. Детям было жалко и маму, и папу. Им вовсе не хотелось занимать чью-то сторону. Не хотелось, чтобы папа думал, будто они его любят меньше. До сих пор она вспоминает себя в этой майке на голове со свисающими лямками, как пытается согреться, кутаясь в полотенце. Они свернули к Маше, маминой подруге. Встречаясь с ней, они все время вспоминали одну историю. Когда они ездили по путевке в ГДР, Маша надурила маму Лианы, будто им в кафе подали свиные ушки, жаренные в сухарях. А она не ела свинину, и подруга знала об этом. А после выяснилось, что это были просто грибы. Вот и на этот раз они смеялись, вспоминая бывших кавалеров и те свиные ушки.
Лиана думала лишь об одном: сколько еще ей придется тут стоять и играть в молчанку с бывшим мужем. Она посмотрела на березы и неожиданно для себя пальцами рук изобразила квадрат, целясь в горизонт. Так ее учила педагог по рисованию, когда они выезжали на пленэр. В этом квадратике нужно уместить красивую композицию. А, когда найдешь, из бумаги надо вырезать квадрат, скотчем приклеить его на мольберт и внимать мир через это отверстие. Неожиданно квадрат из пальцев нацелился на Зелима. Он посмотрел на нее и сказал:
— На хуторе Давыденко грязь еще не высохла?
Она опустила руки. Нет, она представляла разные варианты, но ее богатое воображение пало перед этой фразой. Конечно, он нервничал и должен был что-то спросить, но при чем тут их хутор Давыденко и грязь? Уж не хочет ли сказать, что их хутор все время пребывает в грязи? И почему он решил, что после подобной фразы ей захочется остаться с ним? «Композиция — это такое расположение элементов изображения, которое позволяет с наибольшей полнотой и силой выразить замысел. Если проще выразиться… это правильное расположения рисунка на бумаге», — звучали в голове Лианы слова учительницы. Странно, но ее муж никогда не спрашивал, почему после замужества она перестала рисовать. И вообще ей сейчас сильно захотелось взять в руки разноцветные аэрозоли и похулиганить — раскрасить разными красками их дом и Зелима, чтобы перекрыть все это прошлое.
— А ты что, собрался поехать убирать эту грязь? — нет, Лиана не собиралась мириться и пару раз чихнула.
— Тебе надо поесть мандаринов. Наверное, иммунитет понизился.
— Мне не помогут мандарины, — она рассмеялась громко.
— Вот ты смеешься, а зря… Бегущая строка из телевизора сообщила так, — обрадовался Зелим.
— Мандарины не способны ничего исправить. Они из другой страны, иностранцы, поэтому не смогут понять наши души…
— А по телевизору утверждают обратное…
Больше всего на свете Лиана злилась на подруг. Вот зачем люди пытаются помочь, когда их не просят об этом.
— Как же мы выберемся отсюда? — только и сказала она.
— Молча…
Эту фразу Зелим произносил часто. И раньше ей нравилось, когда он отвечал так.
«Мои единственные зимние сапоги развалились. Как мне их починит сапожник?» «Молча…» «Месяц как нет в холодильнике мяса. Как мы будем жить без мяса?» «Молча…» «Пальто порвалось. Как я буду ходить на работу?» «Молча…»
Из кухни до них доносились крики Бэллы. Ее удерживали. В комнате пахло спиртом. Зарема пыталась проколоть ей уши. На столе — золотые сережки с большими шариками и вата.
— Мне больно… — сдавленно прошептала Бэлла.
— Терпи, дорогая, красота требует жертв, — сказала Зарема.
Милана рассказывала об их переезде в Городовиковск. Как они с мужем заказали оранжевый КАМАЗ с огромным кузовом, куда загрузили все их вещи. Как она не хотела покидать Чечню. Как было тяжело прощаться с близкими и менять работу, жизнь. А Бэлла в кабинке всю дорогу плакала, что из-за их переезда она не посмотрит французский сериал «Элен и ребята». Ведь она не пропускала ни одной серии.
Зарема приготовила немецкое блюдо, которому ее научила одна немка в Казахстане, бывшая замужем за чеченцем. Это куски вареной курицы, небольшие рулеты из теста, тушеные в соусе. «Швайне, шнеля, айнц, драй, вай…» — вспоминали они немецкие слова из школьной программы. Бэлла всхлипывала и периодически трогала красные уши. А родители ее были безмерно счастливы, что такое важное событие свершилось.
На книжной полке стояла книжка политика Хасбулатова. Зара откусывала большие куски от зеленого яблока, будто участвовала в конкурсе на самое быстрое его поедание. В детстве она мечтала стать высокой, и один дедушка посоветовал ей есть яблоки, а не морковь. Сейчас рост Зары превышал метр восемьдесят, но она все равно не могла остановиться. Она рассматривала только иллюстрированные странички с фотографиями политика: с семьей, во время учебы, работы и с известными людьми. Она была совершенно далеким от политики человеком и не знала значения слов «инфляция», «несменяемость власти» или «инновация избирательной системы». И поэтому, увидев на одной из фотографий дочь политика, долго разглядывала ее лицо и, смачно откусив, мечтательно произнесла:
— Какая же у нее чистая, красивая и здоровая кожа. Наверное, много персиков ела. Везет же ей.
Дени испытывал симпатию к Заре, хотя она и не читала книг, а лишь рассматривала картинки и фото, как и его дочка, и совершенно не интересовалась новостями и политикой. Но… если ей что-то было непонятно, то она всегда переспрашивала. «Понимаешь, — говорил он, — меня радует тот факт, что она хотя бы спрашивает, если ей неясно. Это говорит о том, что не все потеряно». Но его жена совершенно не понимала, о чем это он и зачем обладать какими-то знаниями. Зара играет на гармошке лезгинку на чеченских свадьбах, а еще дружит с поставщиком иностранной одежды. И через нее всегда можно достать любую вещь. Не это ли радость?
— В книге Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» говорится о привязанности ко времени через воспоминания. Прошлое проводит мостик к настоящему через наши истории. Лет через пятьдесят, когда нас, возможно, не станет, наши дети и близкие будут помнить о нас через эти моменты. И то, как мы с вами сегодня помирили друзей, тоже запомнится кому-то, — сказал Дени.
— Не знаю… я не люблю читать книги. Мне кажется, что чтение книг отдаляет тебя от тех людей, которые не читали, — сказала Милана. — Тебе хочется обсудить книгу, а я ее не читала, и даже если прочитаю, то все равно не пойму. Писатели часто придумывают миры, которых не существует на самом деле. А ты читаешь это все, потом возвращаешься в свою реальность, а тут совершенно другая жизнь…
— Пожар!!!
Загорелся соседний дом. Оказалось, женщина узнала, что муж собирается развестись с ней и жениться на девушке, которая в два раза моложе ее. И как в сказке: «Так не доставайся же ты никому!» Жена облила бензином дом и зажгла спичку. Дени, Косум, Милана, Зара вместе с другими соседями тушили пожар. Они отнесли туда ту самую лестницу и ведра. Пожар перекинулся на участок Косума и Заремы. Сгорели дотла все березы… Огонь потушили с трудом. Ничего спасти не удалось. Так и вышло — дом не достался никому.
После всей этой суматохи вспомнили о тех, кого оставили мириться. Кинулись за лестницей, но та сгорела при тушении пожара. Пришлось поставить две трубы, вырванные из огуречных грядок, чтобы они смогли спуститься. Зелим и Лиана накричали на друзей, сели в черную «Волгу» и уехали. Никто так и не понял — помирились они или нет? А все остальные, испачканные копотью, пытались отдышаться. Они оттирали лица футболкой и подолом платья, и черные пятна оставались на материи. Они будто стирали всю накопленную усталость.
— Мне сегодня утром приснилось синхронное плавание с покойным отцом. Теперь я поняла, к чему это. Пошла домой. Надо быстрее испечь и раздать трем соседям лепешки, чтобы еще хуже не стало, — Зара вытерла руки о платье.
— Они сожгли мои березы… — только и сказала Зарема.
Дени рассказывал, что ему приснилось, как он попал под дождь из пуговиц. Они были без ниток и ни к чему не пришиты. Пуговицы как бы приглашали его к чему-то привязаться, но он не знал, куда их девать. Откуда он найдет столько ниток и вещей?
— Они сожгли мои березы, — еще раз повторила Зарема.
Бэлле показалось, что это все произошло из-за попытки родителей и их друзей помирить Зелима и Лиану. Если бы они не вмешались в их отношения, то ничего бы и не случилось. Поэтому, когда они неслись в вишневой «Ниве» домой, на всех мыслимых и немыслимых скоростях, она дала себе обещание никогда и ни при каких обстоятельствах не будет никого мирить. Ведь невозможно все предугадать, потому что в каждой голове свои привидения и домовые, как и в каждом доме.
Давай сворачивать горы
Все время пытаюсь вспомнить пропавшего дядю Мусу, но, как не стараюсь, получается сложно. В сознании всплывают его волнистые взъерошенные волосы, переливающиеся на солнце каштановыми оттенками, то распахнутые карие глаза, то слегка приоткрытые губы. Дядя как будто бы пытается перебить или возразить. Он всегда оставлял недосказанность внутри себя, когда слушал людей. Ему было двадцать пять. Он тренировался под навесом, и я просыпалась под его мяуканья при взмахах ног, рук из упражнений боевых искусств. Я знала, что он фанател от Брюса Ли. Я даже думала, что дядя Муса грезил актерской карьерой, представляла, как он в трейлере старательно разучивает роль какого-то злодея или романтического героя в перерывах между съемками. Рассказывали, что в детстве дядя Муса все золотые украшения сестер и матери закопал в огороде. Он любил искать клады. Но этот клад так и не нашел. Они с сестрой перерыли вдоль и поперек весь огород, но золото как будто навсегда проглотила земля. Ткань спортивного костюма дяди Мусы при сальто и прыжках так приятно шуршала, как у балерины при фуэте. Но тут был иной балет. Я достала его с просьбами, умоляла обучить всему этому. Мне казалось все это безумно захватывающим: форма для карате, мяуканья, движения, похожие на повадки животных, десятки папок со схемами Ушу и Кунг-фу, драконы с разинутой пастью, палящие красно-оранжевым огнем, непонятные иероглифы… этих человечков в боевых стойках он рисовал сам.
— Я хочу быть, как ты, — заявляла я, вцепившись в его ногу, будто он собирался запрыгнуть в последний вагон поезда, а я опасалась остаться одна в незнакомом городе.
Когда моя настырность достигла апогея, дядя Муса сдался и показал, как правильно сжимать кулаки, и еще упражнение «Птица встречает рассвет». Нужно было встать, ступней левой ноги упереться в бок правого колена, вытянуть руки, взмахнуть, вырисовывая солнце, а ладони с выдохом соединить перед грудью. Папа внимательно наблюдал за происходящим, силясь понять, где дочь может в будущем применить эти навыки. Но так как он был сторонником всего позитивного и оптимистичного, то все-таки пришел к выводу, что наши занятия можно позволить.
Еще помню, как дядя Муса повел меня на репетицию рок-группы. Они пели или, скорее, выкрикивали странные тексты: «Ты не постирала мои носки… и поэтому Good bye» или «Я переплыл нашу реку любви на кастрюле, и это мое каноэ». К ним на репетиции заходила пожилая женщина в велюровом зеленом халате, показывала удостоверение участника боевых действий, заявляла, что ей полагаются какие-то льготы, и интересовалась, кто у них секретарь или председатель.
— Мы всего лишь рок-группа, ничем не можем помочь, — объяснял дядя Муса, показывая ей подвальную комнату разрушенного кинотеатра «Космос».
Пару месяцев назад какой-то хромой человек, представившийся охранником, позволил ребятам тут репетировать. И после той встречи они больше не видели этого странного человека. Может даже незнакомец пошутил, когда представлялся охранником.
— Вручая удостоверение, сказали, что во все учреждения мне полагаются льготы. Дали зеленый свет. Ты вообще понимаешь, с кем разговариваешь?
Дядя Муса предложил даме остаться во время репетиции песни «Как же ты могла забыть дождь от плаща?» как почетному льготнику. Ее это устроило. Она приходила с маленьким расписным термосом и бутербродами и не пропускала ни одной репетиции. Самое смешное, что у группы даже не намечались гастроли или выступления. Город лежал в руинах. Группа репетировала так просто, в надежде, что их заметят, и, когда построят здание, позовут на концерт. Больше всего на свете они мечтали, полететь в Америку и покататься там на всех каруселях в Диснейленде, еще побывать на концерте AC/DC и спеть вместе с ними на сцене песню Big gun.
Когда они пели «Я переплыл нашу реку любви на кастрюле, и это мое каноэ», дядя Муса надевал на голову кастрюлю, а барабанщик бил по ней половником.
Однажды дядя Муса сказал папе, что, когда мы мчались в подвал, чтобы прятаться от военных самолетов, он представил, будто мы бежим в замедленной съемке, рассекая улицу под песню Муслима Магомаева:
Не спеши, когда глаза в глаза…
Не спеши, когда спешить нельзя…
Не спеши, когда весь мир в тиши…
Не спеши…
Папе идея понравилась. А, когда бежали в подвал, падали, карабкались, мама напевала: «Не спеши».
Школьные друзья вернулись из палаточного лагеря «Спутник», что в Ингушетии, и теперь катались на санках с горки рядом с вишневой аллеей. Я и двое знакомых, которые в войну никуда не уехали, пришли посмотреть на них. Они смеялись, кидали снежки и натирали снегом друг другу лица. Я стояла и смеялась так неестественно, будто разучивала смех для роли. И тут дядя Муса вытащил из гаража моего дедушки заржавелые сани, в которые раньше лошадей запрягали. Он потащил сани к горе, и на следах от полозьев оставались куски ржавчины.
— Куда ты их тащишь? Это любимые сани! Сани из Казахстана! Я для особого случая берег! — кричал ему вслед дедушка.
Какую бы вещь мы ни брали из его гаража, дедушка называл — «любимой».
— Папа, это время как раз и наступило.
Дети, увидев сани, с криками бросились к дяде Мусе. Дети залезли в сани, но все не уместились на сиденьях, поэтому удерживали друг друга, чтобы не упасть. Именно так они теснились в кузовах тракторов и грузовиков, спасаясь от войны пару месяцев назад, когда покидали село. Но тут было другое. Наконец, дядино знаменитое… словно прорезало ночное туманное небо, расчистило до прозрачности всю эту действительность. Его крик сотряс обыденность и наполнил жизнь:
— И-и-и-ха-а-а!!! — дядя Муса толкнул заржавевшую «машину времени» вниз и на ходу запрыгнул в нее. Сани с коваными узорами задрожали, захрустели, загудели и помчались с глухим звуком с горы.
— И-и-и-х-а-а-а! — послышался писклявый голос мальчика Али. В этом крике было необъяснимое и непоколебимое желание стать частью взрослого мира.
Пассажиры заорали. Сани проехали дорогу, промчались мимо поля и уже неслись в чужой огород, огражденный серым шифером. Они врезались в забор, который разнесло на кусочки, проехав на несколько метров в чужой двор. Сани остановились у ржавых бочков и леек. Из дома тут же выбежали хозяева. Они подумали, что в огород попал снаряд. А увидев смеющихся и разбегающихся детей, заорали:
— Как не стыдно! Завтра же узнаем, кто это сделал, и заставим все починить!
Еще несколько дней все обсуждали происшествие с санями. И это было впервые за долгое время, когда говорили не об обысках, не о блокпостах, не о смерти. Такое мог придумать только дядя Муса. Сани проделали путь из Казахстана, чтобы люди забылись и говорили о чем-то другом, кроме войны.
Как-то дядя Муса ехал с Шатоя в машине друга Зекира, где помимо них сидели его жена и двое родственников. Ехали молча, лишь ленивый шум дворников нарушал гул мотора.
— Я слышал, ты продаешь творог. Это правда? — обратился к жене Зекира дядя Муса.
— Да, — растерянно ответила она.
— И почем, если не секрет?
— Ну, по двадцать семь рублей, — сказала она еще более потерянно.
— Странно…
— А что случилось?
— Что, правда по двадцать семь?
— Да. А что? Что-то не так?
— Просто… Твой муж продает по тридцать два рубля. Ты знала об этом? Думал, ты в курсе…
И разразился скандал. Зекир и жена поругались и кричали друг на друга:
— Гусь!
— Овца!
Зекир просил жену успокоиться, но та не слышала. Он даже не захотел признаться, что дядя Муса пошутил. Его обидело недоверие, которое продемонстрировала жена, да еще в присутствии родственников. Зекир остановил машину и попросил ее выйти. Они уже далеко отъехали от Шатоя. Дядя Муса уговаривал Зекира не делать этого. Мол, он дурачился и хотел, чтобы все посмеялись, но не ожидал такого и стал извиняться. Но его никто не слышал, а женщина кричала вслед, что всегда знала, что муж ее обманывает. Она стояла у дороги, обняв пакет со «снежками» из творога. Дядя Муса хотел, чтобы люди забыли о проблемах, отвлеклись, но получалось наоборот — что с санями, что с творогом.
Не знаю, по какой причине, но моя воспитательница из детского садика «Нарцисс» Ирина Ильинична очень любила меня. Перед моим переходом в первый класс она пришла к нам с двумя черными пакетами, наполненными канцтоварами. Однажды мама произнесла:
— Ирина Ильинична влюблена в дядю Мусу, а ты лишь причина, чтобы не терять с ним связь.
Не знаю почему, но мне стало вдруг так одиноко от осознания того, что это на самом деле правда. Хотя они с дядей Мусой и были в чем-то схожи. Только вместо человечков из схем упражнений Ирина Ильинична рисовала для меня в садике принцесс в воздушных платьях и остроносых туфельках с коронами из драгоценных камней. Вместо кимоно для карате Ирина Ильинична на утренники одевалась в Гаечку из мультфильма «Чип и Дейл спешат на помощь»: — надевала ободок с бумажными ушками, а на груди висел уже настоящий бинокль. Мне так хотелось поиграть с биноклем, но Ирина Ильинична сказала, что я могу его случайно разбить. А ровно через месяц протянула этот бинокль упитанному мальчику Саше из детского садика и заявила:
— Ты теперь капитан и командуешь судном!
Саша оглянулся и увидел игрушки, выстроенные в форме корабля. «А почему бы и нет, — наверное, подумал он. — Чем я не капитан?»
А мне она вручила — пакет с картошкой, белый колпак и игрушечный ножик:
— А ты у нас кок, повариха на судне.
Я затопала ногами:
— Хочу бинокль! Хочу фуражку, как у Сашки!
— Но ты — девочка. А только мальчики могут быть капитанами корабля, — отрезала Ирина Ильинична.
Я совсем разочаровалась в Ирине Ильиничне и поэтому принципиально не хотела передавать ей три тюльпана, бутоны которых аккуратно обернули тонкой резинкой. Цветы эти были от дяди Мусы на Восьмое марта. Она так им обрадовалась. Хотя дядя и не собирался ничего дарить. Просто он задержался на тренировке и тюльпанами хотел сгладить опоздание. Ему даже пришлось повести меня в магазин «Кулинария», угостить пирожным «Колечко» и стаканом зеленого лимонада, когда я узнала, что эти цветы не для меня. Я задыхалась от слез и беспорядочно кусала пирожное, он изображал лягушку, прыгая по полу: «Ква-ква-ква!» И я смеялась и плакала одновременно. И его густые каштановые волосы так блестели от растаявших снежинок. Женщины в очереди цокали. И чем больше они возмущались, тем сильнее я радовалась. По дороге домой, у него на руках, я спрятала лицо в вязаный шарф бордового цвета. Он так живо шагал, что ветер и снег не давали мне открыть глаза и царапали кожу лица. Я шептала тогда дяде, что дочь Ирины Ильиничны читала отрывки из детской Библии:
— Она всегда читает это, когда я бываю у них в гостях.
Ирина Ильинична не доверяет мне бинокль. Когда тихий час, она выходит во двор и залезает на высокий турник. Оттуда она рассматривает в бинокль что-то за тутовниками. Сашка сказал, что у нее, наверное, есть огромный розовый корабль и она опасается, что его украдут пираты. Сашка сказал, что полетел бы на Луну и на Марс, просто у него нет специального скафандра. А без него он может задохнуться… Мне кажется, что я снимаюсь в настоящем фильме, просто не вижу операторов… Мама привезет мне сегодня «шишсмакам». Она так и сказала, когда не могла справиться с замком сапога. Правда, я не успела спросить, что это такое, потому что она была нервной. Скорее всего, это пирожное или кукла…
Дядя слушал внимательно, но я никогда не знала, что он думает по этому поводу на самом деле. Он как будто находился не здесь. Почему-то я верила, что он понимает и принимает мой внутренний мир. Как-то я сидела во дворе, так как мама испекла чебуреки из требухи, а я не выношу их запах. Я демонстративно вышла на крыльцо, показывая, что так будет продолжаться до тех пор, пока эта требуха не исчезнет из нашего меню раз и навсегда. Дядя Муса тоже присоединился к протесту с воображаемыми плакатами: «Требуха, прочь из нашего дома!» Или: «Требуха или я? Твой выбор, мама?!»
Мама рассмеялась, увидев нас. Дядя Муса не стал есть, как мама ни уговаривала. Но чебуреки из требухи продолжали жарить, несмотря на наш протест, потому что их любил папа. Это как вегетарианство: может, какое-то количество людей и не едят мяса, но человечество не прекращает убивать животных. Тогда я осознала, что дядя Муса точно меня понимает, хотя мы и проиграли в этой битве.
Не помню, когда это произошло, но неожиданно дядя Муса исчез. А перед этим он выписался и сделал прописку в какой-то отдаленной деревне на юге Чечни.
— Меня больше здесь нет, и я не имею никакого отношения к этому дому, — заявил дядя Муса, когда узнал, что его турник снесли ради огуречных парников бабушки.
Как-то я спросила папу, — куда же дядя подевался. Папа сказал, что он живет в Ташкенте у гранатовой аллеи, жена его каждый день готовит плов, у него черный пояс по карате, автомат Узи, иногда из спальной комнаты он выбрасывает на прохожих деньги, восклицая: «Как же надоели эти деньги! Хочу избавиться! Если верить философии, то набрав высоту, обязательно расставайся с лишним, чтобы цели или мечты почувствовали легкость и притянулись к тебе».
Папа рассказывал, что прохожие не подбирали денег, думали, это фальшивка, а дворники заметали и выбрасывали их в мусорный контейнер. А друг Али, ну тот, который кричал на санях: «И-и-иха-а-а-а!» — сказал, что папа это придумал, чтобы я, наконец, отстала. Дядя Муса еще с детства в Казахстан сбегал и прятался от семьи. А сейчас навсегда покинул нас. Может быть, и хотел бы сниматься в фильмах, как Брюс Ли, но без некоторых сцен (ну я о поцелуях, без которых не обходится ни один фильм), а во второстепенных ролях сниматься не хотел. Поэтому дядя Муса не знал, что делать. Я его понимаю. А рисовать он мог только драконов, Брюса Ли, китайские иероглифы и маленьких человечков, то есть не смог бы зарабатывать портретами. А группа распалась через месяц, как пришла эта странная пожилая женщина в велюровом зеленом халате с удостоверением. Она требовала подкорректировать текст, поменять местами «дождь» и «плащ» в песне «Как же ты могла забыть дождь от плаща?» и просила перевести тексты песен на чеченский, убрать барабанщика, от которого у нее трещала голова. Она пожаловалась, привела вооруженных людей в беретках, как у Че Гевары, в подвал кинотеатра «Космос». А дядя Муса уверял, что у него разрешение охранника. Но так как не оказалось документов с подписью и печатями, то их оттуда вышвырнули. Они как раз разучивали новую песню «Я надеюсь, это шутка, что ты не любишь меня». Потом музыканты обзавелись семьями и поняли, что уже действительно конец.
О существовании дяди Мусы напоминала лишь его военная форма после двухгодичной службы в Советской армии. Она аккуратно висела на вешалке в коричневом лакированном шкафу, залепленном овальными наклейками, привезенными тетей из ГДР. Сами мы не вспоминали о военной форме, только, когда раньше приходили военные, проводили обыски, то спрашивали:
— А где этот мужчина?
Мы отвечали, что не знаем, разглядывая эту форму внимательно. Нам казалось, что дядя Муса жив, поселился в шкафу и напоминает о себе даже через сотню километров. После его исчезновения еще пару лет в его комнате пылились схемы с упражнениями по карате и техникой Ушу и Кунг-фу. Пока дедушке не приспичило снести дом из-за небольшой трещины. Это было как раз накануне празднования месяца Рамадан. Перед этим праздником дедушка соперничает с родственниками, кто больше что-то сделает для дома. Или обои поменяют, или шторы и столовый сервиз купят, ремонт закатят, кухонную стенку заменят новой. А тетя Липа каждый год покупает новую скатерть на стол, и всё. И то, для нее это целый стресс, так как она привыкла ничего не менять в жизни. Кстати, дядя Муса смешно пародировал одну фразу тети Липы: «Отбила мужика у самой Мадонны…» — говорил он и удивленно озирался по сторонам, а потом прижимал ладони к груди и смотрел на меня. Тетя Липа рассказывала об актрисе Робин Райт из сериала «Санта-Барбара». В ее системе ценностей это было наивысшим достижением и доказательством привлекательности.
Я хотела сказать, что дедушка решил не мелочиться со всякими ремонтами, покупкой телевизоров и ковров, а снес целый дом тракторами и техникой. Недалеко, перекрикивая гул машин и моторов, взмывала на качелях внучка: «До свида-а-анья, до свида-а-анья наш любимый детский сад…»
— Что за дурдом! — восклицал папа, прикладывая к пояснице бордовую грелку.
Когда в последний раз я разглядывала фотографию дяди Мусы, обрамленную тремя цветными полосками, то вспомнила, как он завел меня в ванную без окон, нажал на маленькую кнопку наручных часов, и циферблат зажегся розовым светом.
— Нравится? Это тебе, — красный ремешок часов обнял мою кисть.
Через месяц мы снова у ванны, где плавают усатые сомы. Он купил их для ухи и собирался сварить на улице в казане. Замороженные сомы, попав в наполненную водой ванну, неожиданно ожили и стали громко плескаться. Они били хвостами и брызги разлетались по голубым кафельным стенам. Дядя уговорил родителей оставить сомов в ванной до утра. Через три дня терпение мамы лопнуло, и сомов быстро сварили и съели.
Это здорово, когда не знаешь, где находится человек, и питаться иллюзиями, что он жив. Ведь такие люди не умирают в твоем сознании, пока не увидишь могилу. В детстве я мечтала стать знаменитой певицей и нанять лучших в мире сыщиков. Тетя Липа оказалась куда реалистичнее и подала заявку в телевизионную программу «Жди меня». Но никто так и не откликнулся. Хотя одна из его бывших девушек оставила комментарий: что когда-то писала его портрет с натуры, и, если семье интересно, она может продать его со скидкой.
Папе не нравилось в дяде Мусе многое.
— У него никогда не было своей четкой гражданской позиции или политического пристрастия, — папа внимательно разглядывал свое отражение в зеркале, приглаживая черную челку от макушки до носа.
Каждый человек в его системе координат должен был иметь свою точку зрения на политические события, даже если ты совершенно аполитичен и не интересуешься мировыми событиями. Он спорил и пытался внушить человеку, что позиция того совершенно недопустима и неприемлема.
— Я нейтрально отношусь к политике и к политикам, — говорил дядя Муса.
Папу это не устраивало.
Он настойчиво склонял дядю Мусу к какому-то «лагерю» и припоминал шерстяные коричневые варежки, на которых красовались олени. Однажды зимой дядя вернулся с красными от холода руками. Оказывается, он встретил одноклассника двоюродного брата, и тот шел воевать без варежек. Пожалев, дядя отдал ему самые свои любимые варежки.
— Это говорит о чем? — не унимался папа. — О твоей политической позиции.
Наконец, дедушка снес дом и старый гараж, где все вещи у него наделены прилагательным «любимый». Тут он был готов пожертвовать всем ради семейной конкуренции. Когда погрузили на лафет те самые сани, я долго стояла и смотрела, пока грузовик не скрылся с улицы. Я держала в руках обложку, сделанную руками дяди Мусы для будущего альбома с их песнями под названием «Давай сворачивать горы». Мне казалось, что в санях сидит дядя Муса и кричит: «И-и-иха-а-а!» Летит навстречу настоящему так бесстрашно и так уверенно. А я кричу в ответ, как тот мальчик Али, пытаясь быть частью его мира, такого привлекательного и завораживающего. Мой голос пискляв и тонок. Хотя уже понимаешь, что мир дяди Мусы скрылся не только с улицы, но и за абстрактными горами, а эхо доносит лишь обрывки памяти, словно разноцветные лоскутки одежды из того самого шкафа, где висела его солдатская форма. Эти лоскутки иногда так сильно бьют по лицу, как колючий снег в ту ночь, когда дядя забирал меня из детского садика «Нарцисс». Но лоскутки эти настолько родные, что я готова терпеть, лишь бы они продолжали хотя бы так существовать в голове. Он с детства любил искать клады и, видимо, продолжил эти поиски, но только уже за нашими горами.