Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2021
Кабанов Александр Михайлович — украинский поэт, пишущий на русском языке. Родился в Херсоне в 1968 году. Окончил в 1992 году факультет журналистики Киевского Государственного Университета им.Т.Г.Шевченко. Главный редактор украинского журнала о современной культуре «ШО». Автор 14 книг стихотворений и многочисленных публикаций в журнальной и газетной периодике. Стихи переведены на украинский, английский, немецкий, сербский и др. языки. Лауреат «Русской премии», Международной Волошинской премии, специальной премии «Московский счёт», Международной литературной премии имени Великого князя Юрия Долгорукого и др. Живет в Киеве.
История одной улицы
Сгущалось новое, тревожное,
чужое время страшных дел,
я шёл к себе и ел морожное —
на палочке, как в детстве ел.
Катилось солнце по наклонности
и с сединой на парике,
я вспоминал свои влюблённости —
и палочку сжимал в руке.
В провинциальной жизни киевской,
ещё не зная о вожде,
спешил — по малой, по владимирской,
а время — по большой нужде.
Уже сентябрь в садах столы пинал
и стулья в кабаках месил,
и в печень ранили столыпина,
а он — пощады не просил.
У братьев, у маковских в клинике,
он, умирая, видел сны,
в которых плакали дружинники,
отчизны верные сыны.
В которых — из могилы жмурится —
соломенный, огромный кот,
и очень скоро, эта улица —
его фамилию возьмёт.
Люблю тебя — смешную, дерзкую.
Гляди, смирив постельный зуд:
как в лавру киево-печерскую
столыпина в гробу везут.
И сквозь клаксон — копыта цокали,
когда бесшумно, над толпой —
рождалось облако из брокколи,
как взрыв с каёмкой голубой.
Плыл гроб, украшенный виньетками,
вдоль человеческих траншей —
на лошадях, покрытых сетками,
с султанами промеж ушей.
Прощай, министр, всё разрулится,
всех вытерпят черновики,
и будут жить со мной на улице —
нацисты и большевики,
разведчик с польским переводчиком,
в чужом шкафу — родной скелет,
в.чкалов — был советским лётчиком,
олесь гончар — большой поэт.
Теперь — вблизи, внутри, не издали,
я чту капитализма быт:
пускай — табличку скоммуниздили —
п. а. столыпин — не забыт.
Его, совсем мертвецки пьяного,
я встретил, кажется, вчера:
он шёл по улице кабанова —
кудесника и гончара.
* * *
Кто засчитает трудодни певцу и алкашу,
и я, отдельно от родни, риторикой грешу:
какое счастье быть одним, советовать во тьму —
как жить, не напиваясь в дым, народу моему.
А мой народ — весов стрелец и на дуде игрец,
Он — подлинник, а не подлец, ну, не совсем подлец,
он верит в бога, в порнохаб, но это — мой народ,
он вечный раб, но этот раб — за родину умрёт.
Спят престарелые дома, и припекает май,
я, вместо вас, сошёл с ума и сел в пустой трамвай,
вокруг — сплошная красота и прочая страна,
и сквозь улыбку, изо рта — ещё течёт слюна.
Он раб, а я — его вассал, я вместе с ним раз пять —
то погибал, то воскресал, то отходил поссать,
бетховена девятый вал читал на весь вокзал,
то пуповину пришивал, то снова отрезал.
Я лучший в мире сумасброд, но вовсе не дурной,
пусть мой — раздвоенный народ — смеётся надо мной,
пусть он изведает труда, познает толк в вине,
и в час исхода, навсегда, забудет обо мне.
* * *
Её охраняют бобры на цепи, шакал и гиена,
она умоляет: любимый, не спи, охрана — отмена,
и новые ветви сплетаются в щит, где старая рана,
родная, не бойся, любимый не спит, отмена — охрана.
Послушай последнюю русскую речь в садах лицедейства,
а что ещё можно поэту извлечь в ответ на злодейства:
вот эти остатки живого ума в квадрате и ромбе,
родная, не сплю — надвигается тьма упоротых зомби.
Они победили себя на войне и в телеэкране,
они поимели себя при луне и в морге, и в бане,
обычные люди воды и огня, и жертвы заклятья:
не рвите на части, не ешьте меня, о сёстры и братья.
Когда лжесвидетели гонят пургу — нужна гигиена,
пускай предают и уходят к врагу — шакал и гиена,
пусть белки спасают чужие миры и сны пионеров,
а с нами всегда остаются бобры приличных размеров.
Ты — дерево жизни и правды моей — листва, древесина,
ты — суффикс, который важнее корней, приставка для сына,
когда я опять никогда не умру светло и нетленно,
я знаю, ты скажешь святому петру: охрана — отмена.
* * *
Я жил за лесом, прямо за посадкой:
крошилось небо, словно школьный мел,
и о любви мучительной и сладкой
мне блок — читал, а магомаев — пел.
Я посылал онегина к татьяне,
пил солнцедар с героями труда,
и очень жаль, что инопланетяне
меня не похищали никогда.
Для службы и для опытов негоден,
и по национальности — дебил,
но заграничный громовержец один,
вернее — зевс меня благословил.
А чем ещё заняться ахиллесу
в элладе леонида ильича:
писать стихи, ещё — ходить по лесу
в кальсонах, без щита и без меча.
Спасти от комсомолки пионера,
встречая утро фабрики заря,
в обед — купить собаку для Гомера —
ротвейлера, бойца, поводыря.
Я сыт по горло от чужого горя,
оно — повсюду, пряник или кнут,
мне, до зарезу, не хватает моря —
с такою рифмой в вечность не возьмут.
Потомок мой, пусть время бьёт по нервам
и ты читаешь эту ерунду —
субботним маем, ровно в двадцать первом
двухтысячно-особенном году.
Я вижу — ты сидишь в лесопосадке,
на самом крае киевской руси,
все девушки на свете — кисло-сладки,
не веришь, у прабабушки спроси.
* * *
Как правильно: вечеря или вечеря —
не важно теперь, старина,
отныне, огромная эта потеря —
всегда обретенью равна.
Господь приглашает тебя на разлуку,
небесный цветёт абрикос,
коты и собаки — по левую руку,
по правую руку — Христос.
Пускай на краю золотого тумана
видна половина стола,
другая — во тьму воплощённая рана —
обитель древесного зла.
Господь приглашает на адскую муку —
не бойся, товарищ матрос:
семь брошенных женщин — по левую руку,
по правую руку — Христос.
О дальних глубинах мечтают вибратор,
сосиска, банан, огурец,
по левую руку — ночной авиатор,
по правую — сын и отец.
Цветёт абрикос, осыпаясь, как слива,
Господь остаётся один:
единственный практик теории взрыва,
всесильный поэт, господин.
И я постигаю святую науку,
как все пролетарии как:
бутылка и рюмка — по левую руку,
по правую — крепкий табак.
Бывает, о женщине вспомню случайно,
её лошадиной красе,
и всё же, дельфины — великая тайна,
но знают об этом не все.
* * *
Сделаю работу над ошибкой:
я и к этой женщине привык,
осторожно, как футляр со скрипкой —
занесу ошибку в черновик.
Это не блокнот с телячьей кожей,
с шелестом обрезанных страниц,
это — дом трёхкомнатный с прихожей,
почерневший от зверей и птиц.
Так заносят веру и проклятье,
на руках, и садят на кровать —
белую ошибку в красном платье —
чёрными губами целовать.
То вдохнёт, то выдохнет лагуна —
за просторным, арочным окном:
сны и мифы николая куна
грузят чьи-то слуги на паром.
Много их: худых, вспотевших, смуглых,
поражённых господом в правах,
в нимбах из аквариумов круглых —
на еврейско-русских головах.
Мы с тобою, как изъян с изъянкой —
ляжем в нашем доме при свече,
нам приснится пушкин с обезьянкой
на кристально-угольном плече,
лошадь проживальского в тумане
и переживальского в огне,
две монетки, две, прости, two money —
в старомодном, ветхом шушуне.
* * *
Степь да степь пошагово к нам пришла,
прискакала осень верхом на клёнах,
память — это стог, а в стогу — игла,
а в игле — внезапная смерть влюблённых.
Ей бы шить/колоть саван для врага
и впотьмах не спутать джинсу с вельветом,
если память — стог, значит все стога —
знают, что мы делали этим летом.
Этим летом делали мы детей,
был покос овса, васильков, люцерны,
и сошли с насекомых своих путей —
бронепоезд-жук, а за ним цистерны
жирных гусениц, бабочка утекла,
саранча взломала депозитарий,
нас с тобою проткнула одна игла,
нас с тобою собрали в один гербарий.
В эпицентре зла, посреди равнин,
комбикорм обменивая на силос,
мы детей рожали — один в один:
дофига читателей получилось.
* * *
Пусть будет революция, пускай умрут враги,
а ты — читай конфуция, не засирай мозги,
пусть на дворе — инфляция, горит родной сарай,
а ты — читай горация, мозги не засирай.
Опять цветёт акация, что скажете, княжна, —
скажу: нужна локация, логистика нужна,
жить в самом сердце киева и ездить в куршевель,
не слышать пульвердиева хтоническую дрель.
И возлежать на лоджии, укутавшись в халат,
взирать на мир, как борджиа — на греческий салат,
где ливнем заштрихованный, вдруг пересох бювет,
и зимний свет шипованный — менять на летний свет.
Скрестить вдову невинную и винную лозу,
курить сигару длинную, покуда там, внизу:
в варшаву, через винницу, нащупывая путь:
кириллица — латиницу пытается нагнуть.
А ты — читай буколики и будь всегда готов,
покуда спят католики — любители котов,
и бедные, бесправные рассеивают мрак —
народы православные —любители собак.
Отседова до седова, о том, что мир жесток—
грохочет мироедова отбойный молоток,
ведущий ждёт ведомого, и в поисках врага —
последний сын дурдомова пускается в бега.
Под медленное ржание, при помощи рожна,
на наше содержание — я деньги взял, княжна,
ведь титульная нация разграбила казну,
зачем нужна акация в гражданскую войну.
Мелькают обмельчавшие, пустые господа,
а ранее кричавшие — уснули навсегда,
лежат слова напрасные в тени броневика,
теперь над ними красные, сплошные облака.