(А.Чанцев. «Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка»; О.Балла. «Пойманный свет: смысловые практики в книгах и текстах начала столетия»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2021
Александр Чанцев. Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка. — СПб.: Алетейя, 2020.
Ольга Балла. Пойманный свет: Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия. — Б.м.: Издательские решения, 2020. (Литературное бюро Натальи Рубановой).
Гилберт Кийт Честертон устами патера Брауна говорил: «Каждый читает свою Библию». Разовью тезис: каждый критик «читает» и описывает свой литпроцесс и видит внутри него собственные иерархии и смыслы.
Недавно я рецензировала книгу критических эссе Михаила Хлебникова «Большая чи(с)тка» («Лимбус Пресс», 2021). Она освещала в основном имена и тексты современного книжного мейнстрима.
Сборники работ Александра Чанцева «Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка» и Ольги Баллы «Пойманный свет: Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия» представляют другие портреты литпроцесса — и не его одного. Не только синхронность выхода роднит эти книги. И не только то, что и Ольга Балла, и Александр Чанцев — авторитетные фигуры текущей литературы. Оба — лауреаты в критической номинации премии журнала «Новый мир» (Балла в 2010 году, Чанцев — в 2011-м). Балла удостоилась вновь созданной всероссийской литературно-критической премии «Неистовый Виссарион» в первый же год ее учреждения — 2019-й, а Чанцев трижды был шортлистером премии. Но не награды единые создают этим критикам репутацию экспертов, которым можно доверять.
Александр Чанцев и Ольга Балла не раз писали друг о друге. Балле принадлежит одна из первых рецензий на книгу Чанцева 2011 года «Литература 2.0: статьи о книгах» и речь на вручении ему премии Андрея Белого. Чанцев в долгу не оставался. Летом 2021 года он отозвался на книгу Баллы «Библионавтика. Выписки из бортового журнала библиофага» — сборник рецензий, весьма похожий на «Пойманный свет». «А кто опять же из наших активно пишущих критиков отзывается о таком широком спектре, как научные монографии и стихи, журналы и романы, специальные исследования и бестселлеры, сборники критиков и авангардные, пороговые вещи?» — говорит Чанцев о «Библионавтике», соединяя характеристику книги с оценкой ее автора в почти любовном признании: «Ведь есть у нас критики и более медийно востребованные, и, возможно, более энциклопедически образованные, и более продуктивные… но — как написать так, как Балла?» Уместно вспомнить и то, что говорила Балла о «Литературе 2.0»: «Жанр сборника… хорош… тем, что тексты, появившиеся в разных местах по разным поводам, будучи сведены вместе, оборачиваются задачей на усмотрение объединяющей их цельности». Эта задача актуальна и для «Ижиц…»».
Но такого, чтобы об этих двоих говорили в одной рецензии, кажется, еще не было. Возможна ли некая «объединяющая цельность» в двух «пазлах», собранных мастерами критики? Ответим, рассмотрев книги порознь.
В книгу Чанцева «Ижицы на сюртуке из снов…» вошли тексты, опубликованные в пятилетку с 2015-го по 2020 год. Книга свидетельствует о продуктивности автора: в печатной версии более семисот страниц и более десятка мегатем.
«Ижицы…» — типичная для Чанцева книга: сборник. Издание 2011 года «Литература 2.0: статьи о книгах» уже упоминала. В 2018 году у писателя вышел сборник рассказов «Жёлтый Ангус», разделенный на «японскую» и «русскую» части. А в «Ижицах…» есть интервью Чанцева Дмитрию Дейчу о сборнике 2015 года «Когда рыбы встречают птиц: книги, люди, кино». Я его не читала, но из интервью поняла, что он построен по тому же принципу, что «Ижицы…», — эссе, литературная критика, статьи о кино и музыке, беседы с писателями, учеными, журналистами и музыкантами, — только с отчетливым японским уклоном. Дейч говорит: «Читая эту книгу, трудно отделаться от ощущения, что в руках у тебя — энциклопедия, а не сборник статей, написанных по случаю». От такого же ощущения нельзя отделаться, читая новую книгу Чанцева. Да и формулировка: «статьи, написанные по случаю» — несколько раз встретится в пестроткани сборника — именно так критик характеризует второе издание книги философа Владимира Бибихина «Другое начало» 2017 года. «По сути, книга — сборник статей… рецензий, даже выступлений на симпозиумах и ответов на опрос “Искусства кино”, то есть текстов как бы по случаю. Потрясающе уже то, что подобное издание… читается как самостоятельная цельная книга с очень ярким и острым даже высказыванием», — формулирует Чанцев. Этот отзыв можно «отзеркалить» на «Ижицы…». Сознательно или бессознательно критик реагирует на книги авторов, совпадающих с ним в мыслях или стратегиях; они ему искренне интересны, что чувствуется по текстам — не отстраненным, а эмоциональным (хотя научной беспристрастностью он прекрасно владеет).
В этом же интервью всплывает один из ключевых образов предыдущей книги — «пуговица на бедном сюртуке». Там речь идет о визуальной японской культуре. Но эта пуговица «пристегивает» «Ижицы на сюртуке из снов…» к ранним книгам автора, а русскую и европейскую культуру — к японской (что логично в парадигме Чанцева). Не забудем, что Александр Чанцев прежде всего — литературовед-японист и культуролог, кандидат филологических наук. Ольга Балла в рецензии на сборник «Когда рыбы встречают птиц…» перечисляет по убывающей: «По своей формальной культурной нише Чанцев — литературовед-японист, писатель, критик». Сам он о своей роли и месте в современной критике говорит скромно: «Правда, и критик я относительный, только на выходную ставку (в остальное и основное время — офис и другая специальность)» («BITCHES BREW. Рефлексия о критике для журнала «Литеrrатура»»). Знакомым с постоянными критическими выступлениями Чанцева эта реплика покажется кокетством. Но в авторской самоидентификации, видимо, ученый стоит впереди критика, а сама литкритика предстает занятием безнадежным («дело обреченнее некуда»). Еще одно характерное высказывание: «Блогерам мы, традиционные критики, уже проиграли» — оно же заглавие интервью британскому Pulse UK. Впрочем, в интервью Чанцев развивает тезис: «Меняются форматы и сами “средства производства”: бумага сдается цифре, текст проигрывает изображению. …но наша культура (говорю о западной, на Востоке отчасти иначе) не перестала быть логоцентричной, смысл продолжает производиться словом. И смена этой парадигмы придет не с блогерами, но с инопланетянами». И все же на критику Чанцев смотрит «погребально», в отличие от культурологии. Возникает соблазн воспринять «Ижицы…» как сборник культурологических эссе, но это не так, хотя культурология и правит бал. Ведь больше половины рассмотренных книг не худлит — нон-фикшн, тематические сборники и научно-популярные издания, получившие не столько критику, сколько экспертные оценки.
В новой книге Чанцева семь объемнейших глав. Их названия и содержание: «Перечитывание» (эссе о прочитанных книгах и писателях); «Переводное» (рецензии на современные иностранные тексты), «Отечественное» (рецензии на российские издания); «На языках» (отзывы на русском языке на книги, созданные на иностранных языках и прочитанные критиком в оригинале); «Музыка» (музыканты, коллективы, композиции); «Беседы» (интервью, взятые Чанцевым); «Ответы» (интервью, взятые у Чанцева). В книге более 170 материалов. С первого взгляда это богатство не выстраивается в стройную схему. Пытаясь найти в нем «объединяющую цельность», я нащупала единственную концепцию, универсальную для всех книг Чанцева: всеохватность. Торжество всеединства, взывающего к учению Вс.Соловьева. Это слово встречается и у Чанцева: «Принцип всеединого музея» называется его рецензия на книгу Бориса Гройса «Русский космизм. Антология» (2015 год). И в эссе «На краю другой ночи. Немного алхимическое Владимира Казакова» о незаслуженно забытом советском/несоветском прозаике Чанцев пишет словно бы о своих «Ижицах…»: «Так, кстати, и в этой книге, которая по сути — возможность нескольких книг. Роман «Жизнь прозы» — ведь, вполне возможно, и не роман. А что-то новое, нездешнее, вызывающе иноземное — как французский новый роман, какие-то постсюрреалистические опыты, что толком переводить начали у нас только сейчас…» Да, новый сборник Чанцева — возможность нескольких книг — автобиографически-дневниковой, культурологической, исторической и критической. За открытие мне прозы Владимира Казакова и его «(не)биографии» Чанцеву сердечное спасибо.
Широк Александр Чанцев, вот бы сузить!.. «Сузить» глобальное мышление писателя и полярную направленность не в наших силах, да и незачем. Но рецензент волей-неволей «сузит» автора, ибо написать рецензию на всеединство нереально, придется выбирать важнейшую тему. Самая простая и логичная — отражение текущего российского литпроцесса. Исключу из рецензии большую часть переводов и зарубежной литературы, не имеющей прямого отношения к российскому литпроцессу и нашим «иерархиям», к выстраиванию которых тяготеет любой критический срез. Музыку — тоже (хотя автор частенько говорит о литературе с музыкальными аллюзиями).
Чисто критические страницы сборника — еще один знак «всеохватности» Чанцева. Для него нет запретных тем, жанров и имен. Наряду с трудами о художниках и биографиями философов он анализирует «свинцовые мерзости жизни». В «Переводном» бросается в глаза парная рецензия «Алгоритм маньяка» на две книги издательского союза «Рипол классик» и «Пальмиры»: Ричарда Ллойда Пэрри «Пожиратели тьмы: Токийский кошмар» (перевод Е.Габитаевой) и Михаила Кривича и Ольгерда Ольгина «Товарищ Чикатило». Книга про убийство молодой англичанки в Японии дает Чанцеву повод проговорить, как закрытость японского общества от «рыжебородых дьяволов-гайдзинов», свойственная не только уголовному праву, но и политике, и МЧС мешала расследованию. Русская книга пугает: «И если про токийского злодея читать было страшно, то тут — буквально до кошмаров». Связь парадоксальна: «Авторы… упоминают, что японцы вроде бы хотели купить Чикатило для опытов, изучить алгоритмы и паттерны маньяка. Развивая эту конспирологическую версию — тогда в Токио не было бы зариновых атак и Люси была бы жива?»
Не странно ли для энциклопедически образованного человека такое внимание к темным сторонам бытия?.. Однако в амплуа книжного рецензента Чанцев не стоит на позициях элитарности. Это видно из его характеристик в том же интервью Pulse UK. Отвечая на вопрос «о героях и стиле века нынешнего», Чанцев пессимистичен: «Пока все довольно аутично… Взять аэропортные бестселлеры — Мураками, Уэльбек, Бегбедер, Коэльо. …Индивид погружен в свой быт, фобии, которые он в лучшем случае проецирует на происходящее вокруг — или даже не проецирует». Для современных наших интеллектуалов эти имена — модное чтение, демонстрация своей незаурядности, для Чанцева — «аэропортные бестселлеры»!.. Эти иностранцы уже прочно вошли в наш литературный обиход и вряд ли отделимы от российского литпроцесса (издательского уж точно).
Промежуточным звеном между литературой переводной и «автохтонной» служит «литература соседних стран, постсоветского ареала», которая: «Все интереснее, витальнее, даже показательнее становится и пребывает», — на примерах приводимых Чанцевым имен: Л.Элтанг и А.Иванов, А.Никитин и С.Жадан, М.Петросян и Н.Абгарян, М.Гиголашвили и З.Бурчуладзе, Ферганская школа Ш.Абдуллаева, Х.Закирова, Д.Кислова и других, Ташкентская С.Янышева, Е.Абдуллаева (он же С.Афлатуни) и В.Муратханова, живший в Таджикистане автор «Заххока» В.Медведев…
В разговоре с Натальей Рубановой («От такой литературы вряд ли должно быть уютно») Чанцев выстраивает собственный рейтинг внутри отечественного литературного поля, отвечая на просьбу назвать авторов, кого можно «рекомендовать как “узкому”, так и “широкому” читателю»: «Чей калибр подходит одинаково для тесных и широких врат — Виктор Пелевин (он чем злее с возрастом, тем правдивее и чище), Алексей Иванов, Андрей Рубанов, Андрей Иванов, Шамиль Идиатуллин, их читаешь с pleasure и не guilty даже». Этих авторов большинство воспринимает как мейнстримных. Но Чанцев их «любит не за это» — а за то, что они оказались в топе благодаря художественным качествам прозы.
Список рецензируемых критиком авторов тоже «скан» его личной книжной иерархии. У Чанцева в «Ижицах…» он демократичен. Авангардизм Андрея Бычкова, постмодернистские романы Дмитрия Быкова «Июнь» и Бориса Клетинича «Моё частное бессмертие», публицистика Захара Прилепина «Некоторые не попадут в ад» и книги Александра Иличевского мирно соседствуют здесь между собой и с социологом Борисом Дубиным, и с радикалом Эдуардом Лимоновым, и с критикой Ольги Баллы, и с травелогом Александра Стесина «Африканская книга», и с жутким романом Владимира Данихнова «Тварь размером с колесо обозрения» (исповедь больного раком с фантастическими элементами). И с именами, гораздо менее известными массам, — с таким толстожурнальным автором как Максим Гуреев, например. Здесь налицо не конкуренция авторов в глазах критика, а целостное восприятие литпроцесса как множества имен, каждое из которых самоценно. Достоинства и недостатки книг не имеют основополагающего значения, что доказывает рецензия Чанцева на последний роман фандорианы «Не прощаюсь». Критик рассматривает его в равновесии «за» и «против» и не спешит пригвождать как масслит. «Новый… заключительный роман фандоринской серии лучше всего было бы описать словом “халтура”. Но халтура… весьма любопытная. …«Не прощаюсь» — это… размышления самого автора “о судьбах Родины”. И отслеживать их — едва ли не интереснее, чем перипетии детективного сюжета». Чанцев сравнивает «Не прощаюсь» с «Зимней дорогой» Леонида Юзефовича: обе они о том, что «нет… правых и виноватых. Есть достойные и недостойные люди по обе стороны баррикад и линий боя».
Мне было радостно встретить в разделе «Перечитывание» статью «Несбё и все-все-все» о феномене скандинавского детектива, на фоне которого он уверенно выделяет Ю Несбё и его героя Харри Холе. Эту пару и я нежно люблю. «Ю Несбё… изначально выламывается из моды — и делает это настолько красиво и мощно, что уже диктует ее сам». «…Книги о Харри — детектив прекрасный, overdrive… Но это больше, чем детектив, и отнюдь не меньше, чем просто литература». Рассуждения о том, что будет со скандинавским детективом, когда его покинет Харри Холе, Чанцев завершает списком фамилий «младоскандинавов», среди коих «хороших авторов много»: Лиза Марклунд, Пер Вале и Хокан Нессер, Арнальд Индридасон, Юсси Адлер Олсен, Гунар Столесен, Леена Лехтолайнен, — и решительным выводом: «Они хороши, конечно. Конечно, мы ждем нового Несбё». Это даже не смелая попытка реабилитации «низкого жанра» детектива, а констатация факта, что один детектив является литературой, а другой — нет, как и любой роман любого жанра. «Гимн» Ю Несбё укрепил меня в ощущении того, что на сегодня Чанцев выделяет в потоке художественной прозы романы, которые выстраивают действие. Я тоже их предпочитаю. Такое «единомышленничество» приятно.
Сборник Ольги Баллы «Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия» похож на сборник Чанцева в целом, но отличен в важных частностях. Первое отличие — книга Баллы аккумулирует рецензии и статьи за двадцать лет, а Чанцев ограничивается пятью годами. В книге Баллы тоже семь глав, как и у Чанцева. Дальше цифры не совпадут. У Баллы в каждой главе по 7 текстов (число 7 выбрано за мистичность) — итого 49. Материалы в ее сборнике единого формата — рецензии или статьи о книгах, реже — об авторах. В книге много материалов персональной рубрики Баллы в журнале «Дружба народов», что, по-видимому, определило ее формат. Тут нет вольностей вроде интервью или эссе. Единственное отступление — врезы к подборкам тематических рецензий в «Дружбе народов» (они приводятся дважды). Врезы по конструкции соответствуют проблемным критическим статьям в миниатюре. Так что чанцевская всеохватность «зеркалится» у Баллы гигантскими временными рамками, но суживается жанровым малообразием.
Сборник только из рецензий, на мой взгляд, уязвим «сиюминутностью», но Балла так не считает. Возможно, ее труд призван окончательно ввести в литературный оборот ряд книг и явлений. Это реально, если речь идет не о литературной моде. Сборник Баллы точно соответствует подзаголовку: высвечивает смысловые практики начала века — и ради этого продумана его структура.
«В книге литературного критика и эссеиста Ольги Балла… избраны из труднообозримого обилия некоторые тексты о литературе… Отражает это всё не столько объективные черты литературного и книгоиздательского процесса как таковых (автор подозревает, что в своем целом они необозримы, а в объективности есть что-то нечеловеческое), сколько собственные вопросы автора, с которыми тот обращался к попадавшим в поле его зрения текстам, в свете которых они прочитывались», — гласит предисловие с типичной для Балла личностной иронией.
Балла изобрела свою форму построения книги (не потому ли, что рецензии быстро устаревают?..): «Распределено это всё… по направлениям внимания: как самих авторов обозреваемых книг и текстов, так и его собственного, читательского внимания и интереса. Такие направления… предшествуют жанровым делениям, поэтому в каждой из получившихся в результате глав-частей проза соседствует с поэзией и обе они — с нон-фикшн…» Количественно все же доминирует нон-фикшн, отчего полной репрезентативности литпроцесса у Балла нет, скорее, это путеводитель по миру научной, научно-популярной и высоколобой художественной литературы. Под лупу критика попадали настоящие «смысловые практики» — изводы интеллектуальной и документальной литературы, среди них много изданий НЛО.
«Направления внимания» Балла поясняет читателю еще в одном предисловии: «Предуведомительные бормотания автора». Они делятся по главам, но не всегда так отчетливо дифференцируются по смыслу.
Глава «Обживая пространства» — о человеке в пространстве; «Сопротивляясь истории» — о большой истории и об отношениях человека со временем. Глава «Изъясняя неизъяснимое» вначале задумывалась как раздел о поэзии, но расширилась, когда в ходе собирания текстов выяснилось, «что уловлением неизъяснимого занимается не только поэзия». Глава «Изумляясь человеку» — тексты о детстве и об окружающей среде. «Соединяя разорванное, пересекая границы» — о пересечении границ в широком понимании. «Упорствуя в смысле» — тексты о поиске смысла существования. Наконец, глава «Собирая рассеянное» — едва ли не концептуально важнейшая в сборнике: «О том, как между явлениями… которые и не подозревали о своем родстве, обнаруживается — или создается — связь и цельность». Здесь же Балла называет всякий написанный текст смысловой и эмоциональной биографией его автора, и это важное уточнение.
В некоторых рецензиях Балла, как и у Чанцева, встречаются пассажи, легко обратимые на ее собственные тексты. В рецензии на антологию «”Рим совпал с представленьем о Риме…”: Италия в зеркале стипендиатов Фонда памяти Иосифа Бродского» (НЛО, 2010, составитель Клаудия Скандура) звучит как похвала: «Самое худшее и бесплодное, что здесь могло бы быть сделано — это трепетное благоговение, архивариусов буквализм, музейное педантство. Оттого-то наши авторы по этому пути и не пошли. Не получилось, слава Богу, ни школярства, ни начетничества, ни… отчета как жанра. Получилась живая жизнь». Так и книга Балла написана, несмотря на серьезный круг чтения, живо, не академично, со словесным кокетством и ведением диалога то с читателем, а то с кем-то третьим, за кадром. В этом же тексте («(Пере) сотворение Рима: символическое наследство и работа освобождения») Балла делает программное заявление: «Россия… такая странная страна, которая едва ли не полнее всего осознает себя через «свое чужое», через далекое и не вполне доступное, но именно нам адресованное к проживанию… Почвенничество, по меньшей мере в нашем отечестве, еще никогда никуда, кроме глухих дремотных тупиков, не заводило. Тоска по Италии для нас — не просто устойчивый культурный топос… Недаром в глазах одного из законодателей русского чувства Италии, Мандельштама, она была страной, в которой “больше неба”, а ее “яснеющие в Тоскане” холмы он называл “всечеловеческими”». Если это запрос Балла к литпроцессу, то он состоит из книг, ориентированных на глобализм (не «на западную культуру»). И ее интересуют созвучные с нею авторы. Отчего и проявляется гигантская панорама нон-фикшна, раздвигающего границы жанра.
А вот что Ольга Балла говорит о Денисе Осокине («Огородные пугала с ноября по март»): «Если бы было твердо известно, где, собственно, проходят границы литературы (но они, подобно границам осокинских миров, проницаемы, подвижны, теряются во мраке), можно было бы отважиться сказать, что это — не вполне литература. Написание таких текстов… по сути, магическая практика. Да и чтение — по крайней мере, отчасти — тоже». Разве это не о текстах Балла? Да и не обо всей критике?..
Опорные фигуры литпроцесса Балла — те, к кому обращены несколько рецензий: литовский поэт и переводчик Томас Венцлова и его переводчик поэт Георгий Ефремов и россиянин Дмитрий Бавильский. В прихотливой структуре книги эти авторы рассматриваются то как творцы, то как объекты биографий или исследований; весь сборник предстает образчиком «связи и цельности», сложной, как головоломка, но безусловной. Не менее важны Балла картины мира, создаваемые авторами, упомянутыми единожды: хорватом Миленко Ерговичем, испанцем Хуаном Гойтисоло, немцем Вальтером Беньямином, венгеркой Ильмой Ракузой, «шведской чешкой» Катериной Яноух и другими деятелями литературного интернационала. Не все писатели из книги известны широкому читателю, оттого просветительское значение сборника высоко.
Есть трогательный пример открытия имени поэта из Крыма Михаила Лаптева (1960—1994). Критик придала резонанс стихам, которые не на слуху. «…Лаптев — поэт исключительно мощный — до сих пор очень мало известен. Даже при том, что его стихи были включены в антологии “Строфы века” и “Самиздат века”…он не то что еще не оценен по-настоящему, не осмыслен литературоведчески — он практически не прочитан», — пишет Балла. По ее словам, Михаила Лаптева в последние годы избирательно публиковали «Юность», «Новый мир», «Дружба народов», газета «Гуманитарный фонд»; также его блог в ЖЖ ведут другие люди (у блога 47 подписчиков). Сборников его известно два: «Корни огня: Стихи 1987—1994 годов» и «Тяжёлая слепая птица» (М.: Крымский клуб, 2012). О второй книге Балла и ведет речь. Она ей интересна как первая книга крымской серии «Зоософия», «посвященной… рефлексии о культурных смыслах и образах животных». По мне, книга интересна прежде всего как яркая поэзия:
Тяжёлая слепая птица
назад в язычество летит,
и мир асфальтовый ей снится,
и Гегель, набранный в петит.
Молчанье жирное зевает.
Она летит, в себе храня
густую память каравая
и корни чёрные огня…
Мощным стихам сопутствует подробный и вдумчивый их анализ, где автор и рецензент стоят друг друга. Другие поэты, значимые для Балла, — Алексей Парщиков, Лев Оборин, Геннадий Каневский, Андрей Тавров как прозаик, Ян Каплинский (русскоязычные стихи), Григорий Кружков — здесь как автор эссе об У.Б.Йейтсе — и Ольга Седакова. Ей единственной посвящен не отклик на книгу, а очерк к юбилею: «Седакова — из тех, кто возвращает слову его метафизический статус, осуществляет этот статус в своей поэтической практике, дает его пережить как чувственное событие».
Если искусственно сузить дискурс Балла до художественной составляющей текущего российского литпроцесса, выпадет узкий круг имен и названий. Бавильского и Осокина уже «посчитали». Алексей Макушинский фигурирует в сборнике как автор романа в очень вольном стиле «Предместья мысли: философическая прогулка». Роман «Орбинавты» русско-израильского автора Марка Далета. Сухбат Афлатуни — «Поклонение волхвов».
Александр Ярин «Жизнь Алексея: Диалоги» — житие в диалогах раннехристианского святого «по мотивам» легенды об Алексие, человеке Божием. Эпистолярный роман Марины Москвиной и Юлии Говоровой «Ты, главное, пиши о любви». «Ода радости» Валерии Пустовой в дефиниции «роман без берегов». Сборник эссе Дмитрия Воденникова «Сны о Чуне». Роман Виктора Мартиновича «Ночь» — писатель гражданин Беларуси, но Балла ищет в российской прозе параллели с его антиутопией и находит Дмитрия Глуховского («Метро»), Эдуарда Веркина («Остров Сахалин»), Яну Вагнер («Вонгозеро») — со ссылкой на Галину Юзефович, кстати, героиню одной из рецензий Балла с книгой «Удивительные приключения рыбы-лоцмана: 150 000 слов о литературе».
Наиболее полный портрет феномена современной русской прозы Балла дает в заключительной части сборника, в проблемной статье «Время без надежд и иллюзий» об итогах литературных нулевых. Критик верна себе: для нее первичны «явления, в которых словесное искусство так или иначе… выходит за свои прежние пределы и вообще — за пределы освоенного». Это прежде всего «нормализация», даже рутинизация сетевой формы существования литературы. А среди персоналий — это «неожиданные, нетиповые фигуры». К таковым Балла относит Михаила Эпштейна, Лену Элтанг, Андрея Лебедева (жителя Франции), покойного Александра Гольдштейна и Макса Фрая. Макс Фрай укладывается в глобалистскую парадигму: «он — при всей органичности своего европейства …мог бы осуществляться решительно где угодно, и в свой проект втягивает русских авторов, где бы те ни обитали, от России и той же Литвы до Израиля». Отдельных теплых слов удостоены «Проект ФРАМ» и «Вавилонский Голландец» — антология рассказов о корабле-библиотеке; о ней Балла пишет: «Это — самый настоящий роман в новеллах, во множестве сюжетных линий, параллельных друг другу, пересекающихся, выныривающих друг из-под друга». Авторы проекта: Алексей Карташов, Елена Боровицкая, Нина Хеймец, Елена Хаецкая, сам Макс Фрай и др.
А вот «топовые» авторы масслита Акунин и Пелевин упомянуты только впроброс — в контексте рецензии на книгу Галины Юзефович. Замечу, что Чанцев в этом пункте демократичнее. Складывается впечатление, что облик текущей русской прозы для Баллы и для Юзефович разнится: первая взыскательно отбирает для рецензирования то, что рождает в ней эмоциональный отклик, вторая видит профессиональную обязанность. Однако Балла находит у себя и Юзефович главную точку соприкосновения: «…Юзефович — один из не так уж многих наблюдателей современного культурного процесса, кто не разделяет “алармистских прогнозов о неизбежном упадке культуры”. Это редкая позиция. И к ней уже поэтому стоит прислушаться и присмотреться». Как с этим не согласиться?..
Чанцев пророчит близкую смерть традиционной критике. Балла ни разу не говорит о такой опасности. Характерно, что оба при этом продолжают работать в данном жанре, то есть опасение эфемерно. Это, пожалуй, главный объединяющий смысл сравнения двух панорам литпроцесса.