Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2021
Янина Ахх родилась в 1980 году в Новосибирске. Училась в Казанском театральном училище на отделении «Актер эстрады». Окончила с отличием отделение английской лингвистики Татаро-американского регионального института и магистратуру по направлению «Функционирование телевидения» Казанского федерального университета. Проводила исследование «Искусство — дитя свободы» в рамках стажировки для журналистов в Свободном Университете Берлина. Работала в различных татарстанских СМИ, в том числе главным редактором экспериментального журнала VS. Печаталась в журналах «Артикуляция», «Берлин. Берега», «Идель».
Молочные реки
(поэма)
Просочившиеся сквозь простыни белые разводы на черном диване означают вовсе не то, что раньше. Это ее молоко протекает и рисует новую картографию жизнедеятельности. Молочные реки по пыльноватым выцветшим берегам.
Свой дом Лодкина тоже не узнаёт. Привычные запахи — надсадный душок грустного дурмана и парфюма на выход — заменил бодрый аромат новых памперсов, присыпки, детского масла. Мультяшные пеленки занавесили ар брют, в глазах пестрит от желтого, голубого, зеленого. Поверхности, на которых раньше восседали цветы и кораллы, захватили дьявольской механики штуковины — молокоотсос, колбочка-сцеживатель, подогрев для бутылочек. Зубопрорезыватель, подушку от газиков и прокладки для сосков из-за одного названия выкинуть бы. Лодкина только и делает, что прокладывает, подкладывает, смягчает, присыпает и протирает. Легче от придыханий и подтираний не становится.
На пустышки — Лодкина в первую очередь запаслась ими как единственными понятными объектами — приходящая акушерка смотрит как на грех. И Глаша тоже. Выплевывает с оскорбленным видом и не затыкается, пока не заполнит весь свой рот мягким лодкинским соском. Сосет сосредоточенно с открытыми глазами — перед ней только бесконечная дюна груди. Этот серьезный, как северное море, глаз в районе собственной подмышки отрезвляет Лодкину — он мудр и исполнен важности.
Насосавшись, Глаша отпадает, как выполнившая миссию пиявочка. Лежит, наконец, каноническим ангелочком. Пару минут.
Если Лодкина сама не уснула, она закрывается в душе, включает плейлист студенческих времен и наяривает щеткой по массажным линиям. В остальное время тела своего не чувствует — только распределенную в разной степени тяжесть, которой нужно двигать. Поднимать ее, переносить, не кантовать.
Сбившиеся слои ваты, изолирующие ее настоящий живот, Лодкина трогает мочалкой. Руками страшно — разве же это я? Это не мое, чужое. Когда живот рос вместе с Глашей внутри, было весело — далеко ли еще они дорастут и не лопнут? Всё, приехали… лопнули.
Наголосившись, наревевшись в душе — музыка орет защитной стеной, — пару раз выдохнет со стоном перед тем, как открыть дверь и вместе с паром ворваться в новую жизнь. Лодкина рождается из чрева ванной, а за порогом неизвестная среда, в которой она еще не научилась дышать. У нее жабры не подходящие, не материнские. Визг, дым сгоревшей картошки, Лодкин, почему-то показывающий ей утюг. Обратно уже не спрятаться, не закрыться. Теперь пережидать до следующего сончаса.
Когда на третий день после родов грудь налилась, как у иконы порно, Лодкина фоткалась. Но куда такое выложить? Лицо заревано — пока грудь наполнялась молоком, ее одолевали истерические смех и рыданья. Глаза похожи на мидии, щелочки которых горят изнутри диким блеском. Опухшие губы — вот еще из красивого, кроме бюста четвертого размера.
Попросила Лодкина принести темные очки из дома. Трется об него надутыми титьками. Лодкин зарывается между ее волосами и шеей. «От тебя пахнет молоком». Совсем скоро перестанет быть приятно, когда он так говорит.
У Глаши ротик малюсенький, с пятицентовую монету, но беззубыми своими деснами она, как щелкунчик, ухватывает сосок. Лодкина взвизгивает, младенец пугается и пищит, рискуя разорвать свои игрушечные легкие. Лодкина придумала грызть край пододеяльника, пока эта миниатюрная акула — недаром бомбы маскируют под запелёнутые свертки — раздирает ее плоть.
— Если заснет, вставьте ей в рот палец вот так, сбоку, — разожмите челюсти, — в роддоме обучает медсестра с сектантским блеском в глазах. — Не давайте ребенку висеть без дела. Пусть разрабатывает вам соски. Ничего, что кровоточит.
— У меня ощущение, что фрау Краузе меня отчитывает, — жалуется она другой сестре.
— У фрау Краузе семь детей, не обижайтесь на нее, она просто очень устала. Она хорошая женщина, правда. Видите, ваша дочка заворачивает нижнюю губку вовнутрь? Расправляйте ей ротик.
А природа не могла сама позаботиться? Почему у малявки во рту должны ковыряться Лодкина и целая армия теток?
Совершите лучше варварство над самой Лодкиной, разожмите ей челюсти, расправьте губы — на лице ее страдальческая маска. Это катастрофа: Лодкина — певица. Неделю назад она орала так, что потеряла голос. И хрен с ним, — карьера потеряна уже пару лет как. Акула Глаша причмокивает рыбкой гуппи.
— Я, наверное, перейду на смесь, — говорит Лодкина матери по телефону. — Ничего у меня не разрабатывается, вся грудь в синяках, соски в запекшейся крови. Как военный грим.
— В твоих интересах здоровый ребенок. Так обеспечь его иммунитетом. Или вообще никогда себе не будешь принадлежать, — мать умеет отрезвить.
— И то дело! Отчего не пострадать?! В конце концов, когда у меня еще будет третий размер? А вчера еще был четвертый.
— Ну и третий твой скоро спадет. А перестанешь кормить — останутся только сдувшиеся шарики…
— Спасибо, мама, умеешь поддержать, — Лодкина вспомнила, почему запретила матери приезжать в Берлин к ее родам.
— Ты не выносишь правду, Настя. Всё в своих фантазиях, иллюзиях бесконечных. Оргазмические роды какие-то придумала…
— По-ка!
А ведь она действительно верила, что роды будут оргазмическими. Написала отказ от эпидуральной анестезии. Врач посоветовал повременить и не принял документ — иначе ей при всем желании не смогли бы поставить эпидуралку. Теперь-то она матерая мать и доверяет медицине больше, чем природе.
Когда схватки начались, Лодкина танцевала под мантры. Лодкин сначала массировал ей крестец, но быстро скопытился от усталости. Выждала положенные пять часов — по часу на каждый сантиметр раскрытия — и вызвала «скорую». Поездка под сирену, скорость машины между ног, пожалуй, и стала самой гармоничной частью процесса — она вдоволь наоралась.
Заявляется в роддом, который выбрала только из-за наличия бассейна.
— Ну, принимайте в водичку!
— Так у вас раскрытие-то всего сантиметр, погуляйте пока…
А дальше был трип по описанным у древних адским дорогам — она что-то поняла и про земные тени, и про демонические стрелы, и про «убояться зла». Из ее утробной мясорубки, казалось, может вылезти только фарш. Но нет — как спортивный снаряд из неизвестной игры, как перезрелый плод, только теплый и могущественный, шлепнулся на кушетку подарок из тех темно-красных обителей, в которых она побывала. Мокрый человек, отменивший боль.
* * *
Приехали из роддома, Лодкина вышла на балкон и отгородилась от новой реальности стеклянной дверью. Сидите тихо в своем аквариуме, а я проветрю легкие.
Как нарочно, демонстрацией по улице идут с вином и цветами, едут на великах в длиннополых шляпах. Дымят марихуаной и пританцовывают. Совсем охренели целоваться прямо под лодкинским балконом.
Лодкина хочет спуститься, — как объяснить Лодкину и новой маленькой Лодкиной, что ей надо уйти? И свои ноги как уговорить ходить по-людски?..
— Эй, возьмите меня с собой!
Вот ведь она — настоящая лодкинская жизнь. Самоубийственное расстояние разделяет их — ее и жизнь.
Покидает открытое пространство — из космоса возвращается в капсулу квартиры. Дочка, как в замедленной съемке, дирижирует нано-руками. Трогает воздух, ощупывает его атомы. Что она там видит? Куда ты смотришь, пришелец? Научи меня, покажи! Глаша, не отводя взгляд из никуда, ручонкой проводит по лодкинской шее.
* * *
В беременность Лодкина избегала мамские компашки, гуляла сольно. Ледоколом, работающим на веселящем газе, она двигалась по красивым бульварам, а ей улыбались.
Теперь улыбаются Глаше, но той пофиг. Она мявкает и хочет повиснуть на груди. Лодкина сканирует взгляды, вылавливает сочувственные и не знает, как их утилизировать. Где контейнер для радиоактивных отходов?
Да-да, ну конечно, это я! Просто не беременная. И хорошо, что не узнали. Мы, русские, считаем, это к богатству.
Нужно поддержать себя, свою новую роль. И вот она уже рисует простигосподи мандалы на сессии против материнского выгорания. Ау, я заземляюсь! Это кафе в огороде. Сливайся с природой, Лодкина! Сын арт-терапевтки Стаси посыпает песком выгоревший самосвал. Глаша кряхтит и причмокивает в коляске, укрытая кустами лебеды. Рисовать у Лодкиной с детского сада выходило плохо, материнство чакры рисования не открыло. Стася находит ее линии «разрушительными», но «надо вырисоваться» — тогда и на Лодкину снизойдет гармония.
Индюком подпрыгивая между грядками, показался бодрый здоровяк. Пупс-великан лет пятидесяти. На нем майка-сеточка из арсенала восточных гопников и шелковый шарфик с бахромой. Загляделся на Лодкину и растекся улыбочкой визиря из иллюстраций к «Тысяче и одной ночи». Лодкина отворачивается — что за нах? а визирь чешет прямо к их столу и приветствует Стасю фальшивым поцелуем в щеку.
Смуглый, бравый, он как будто из мультика выскочил со своими круглыми глазищами. Это Наджми, Стасин коллега-психоаналитик.
— Вы какой метод проповедуете?
— Глубокий и проникновенный, — что-то в этом духе. Лодкинского немецкого не хватает, чтобы расспросить его подробнее. И заморачиваться в ее планы не входит.
Тут вопит Глаша и, приложившись к груди, заводит свою обеденную мычалку.
— Наверное, так вкусно… — блеет дядька.
Вообще-то Лодкина прикрыла платком момент соединения Глаши с грудью. Но этот хрен пялит во все глаза.
— Не знаю. У Глаши надо спросить.
Глаша оторвалась от груди и повернула мордочку к дядьке. Она явно хвасталась.
— Ах, сразу видно, у тебя сын! Благословенный мальчик…
— У меня благословенная дочь, — Глаша в подтверждение запела песенку маленького броненосца — «бруммм-брумбрум». Стасин сын стал подпевать, и дядька присоединился.
Глаша дрыгает ногами в воздухе, Наджми приплясывает, мальчик тянет его за шорты.
Впрыск маскулинности в атмосферу не представлялся опасным. Лодкиной надоело обсуждать прозрения Стаси. Она жаждет отчаянного веселья, а дядька так славно забавит малышей.
И вот она сама, будто на качелях,
запрокинув голову вниз,
беззаботно ухахатывается,
заглушая законный
на этой территории
детский смех.
Кайфует от освобождения собственного звука и не может остановиться.
Хоба! — на желтом лодкинском платье нарисовалась лужица и струйкой побежала вниз к животу. Как непрошеные слезы.
— Это что? Неужели молочко? — шары у дядьки вылезают из орбит и рот открывается, как у имбецила.
— Наверное, соски у тебя уже слишком пористые — ничего не держат, — объясняет всезнайка Стася.
— Молочная железа, как цветок, — мычит из своей прострации дядька. — Чудо природы… Нектар.
— Кажется, мне пора.
Лодкина прикрывается Глашей. Та недовольно пищит, пока мать пытается левой рукой вытолкать коляску на дорожку.
Дядька вскакивает:
— Вы расстроились? Это же шутки. Глупые шутки, в самом деле!..
— Отстаньте уже! Не надо мне помогать.
А, в сущности, что произошло? Дома Лодкину настигает осознание, что она разучилась общаться и превратилась в обиженку. Сейчас ей зверски хочется ответить остроумно. И ведь она обожает обсуждать свои «боеголовки наслаждения».
В школе соседка по парте дразнила: «Вечно ты пялишься на свои пупырыши». Не такие уж они и пупырыши, скорее помидорины.
Лодкина придумывала им имена: правая — Ребекка, левая, у которой пипочка была чуть больше, — Кассандра. Мельпомена и Мессалина. Волга и Кама. Все слова, которые в двенадцать лет кажутся красивыми и обещают счастье.
И сейчас взрослая Лодкина играет в бормоталки. Ее мозг ослепили зависшая в комнате солнечная пыль и окситоцин. Параллельно она ввинчивается ложкой в арбуз и обливается прохладным сладким соком. Прорезает ложкой воздух со словами:
Мои соски пористые?!
Зато вкусные!
Это млечный путь!
У тебя нечего зачерпнуть!
Почерпнуть. Испить.
А я вот так!
И так хренану!
Объявляю всем дуракам войну…
Ее скромную ложечную вакханалию прервал робкий писк входящего сообщения. «Стася дала мне твой номер. Сказала, ты певица. Мечтаю проинтервьюировать тебя для моего журнала “Фамм фантазм”. Позвольте! Посмотрите, там много интересных берлинских женщин засветилось».
Среди интересных берлинских художниц оказалась парочка знакомых. Она их недолюбливала. Особенно ту женщину из Тайваня, которая делала сакральный порошок из своих менструаций. И американку, которая утверждала, что ее сексворк равно артворк, тоже не любила. Завидовала.
Лодкина забыла, что такое секс, арт и ворк. Лодкина — скучная певица. Консервативная стесняшка. Подушка между ног у Лодкиной не для стимуляции, а чтобы облегчить давление на поясницу в вечном положении «на боку». Всё не на месте, особенно тазовые кости.
Ещё пять подушек нужно ей.
Под голову две подушки,
под локоть,
под ноутбук, чтобы экран был параллелен лицу,
и еще подушечка — поддерживать спинку Глаше,
создавать иллюзию кокона.
Лодкина пристроила на диванный подлокотник тарелку с курагой. Прежде чем лечь, по привычке из последнего триместра беременности сходила помочиться. И еще пару раз пришлось вставать. Заварить зеленый чай. В чай захотелось молока. Курагу вкусно с шоколадом и миндалем. Подлить чайку погорячее. Наверняка так же делала бабушка, когда возлежала со своими младенцами. Молоко подливала не для вкуса, а для лактации.
Сериалы все как-будто про пришельцев — откуда эти беззаботные люди, рассуждающие, кого трахнуть, во что нарядиться и где поужинать?! Почему не снимут про спасшую вселенную кормящую мать? Кстати! Вот прямо сейчас она возьмет и пожертвует излишки своего замороженного молока.
Пакеты с желтоватыми глыбинами с трудом помещаются в морозилку. Ни разу не воспользовалась этими запасами, не разогревала и вряд ли придется — молока хватает в дойках. «Дойки» — так говорила другая одноклассница, и от этого звенящего противного слова теперь никогда не отделаться.
Молоко можно добавлять при купании, советовала акушерка. Принимайте ванны Клеопатры — и вы, и дочурка. Так и назовет Лодкина свой арт-секс-ворк, как только снова превратится в человека.
В больнице, где с ней проводили беседу о пользе вскармливания, излишками молока не заинтересовались. Слишком хлопотно тестировать этот продукт. Посоветовали передать детенышам обезьянок в зоопарк.
Уж лучше в человеческий зоопарк. Немецкий аналог русского авито. Звучать ее призыв наверняка должен как Spende Brustmilch. Selbstabholung. Лодкина регистрирует объявление и ликует от собственной практичности. Все в дело, все на пользу!
Среди прочих «пожертвую» ее объявление не выглядит странным. Люди не жалеют времени, чтобы пристроить не пригодившиеся мешки для пылесоса и справочники 1986 года. Также можно обрести канцелярские резинки, остатки цемента, шарик в виде цифры четыре и множество шерстяной одежды на штопку. Долой энтропию! И ценнейший продукт — грудное молоко — не будет в ней участвовать.
Экран телефона вспыхивает татуированной сатанинской рожей и сообщением «Я приду к тебе. Дай адрес». Сатана не дожидается ответа и тут же звонит.
Лодкина не сразу связала свое объявление с появлением этого типа в телефоне.
Бля-я-я! Она блокирует сатану, стирает его мерзость и прячет под локтевую подушку. Не экранируй на ребенка, тварь!
Почтовый ящик тоже переполнен бредом и именами Торстен, Хайнрих, Клеменс, Тобиас, Симон.
Буду бесконечно ласкать твою грудь!
Ты мать-одиночка?
Я хочу отведать твоего молочка!
Только молоко, или кровь тоже?
И среди них — как письмо от ангела, — сообщение от Верены: «Дорогая фрау Лодкина, наверное, вы хотели написать “материнское молоко”? Сочетание “грудное молоко” может привести к недоразумениям»… Спасибо, милая Верена! Я буду ждать новых писем — как не ввести в грех недоразумения Торстена, Тобиаса и Хайнриха.
А сейчас отвести бы морок, услышав человеческий голос.
Лодкину про эту лажу не расскажешь, — она видит перед глазами его ухмылку: «Ну что же, в твоем репертуаре, Настенька! Ты бы еще сисяндры свои сфоткала для иллюстрации».
«Муж в командировке». Можно так и назвать сборник историй про ее приключения.
Она звонит Анди, проходящему по категории «безопасный друг-гей».
— Мадам устроилась работать статуей в Парк Сансусси? Бьют фонтанчики? — Анди не может успокоиться с тех пор, как увидел струйки, дернувшиеся из лодкинской груди, как из дырочки в шланге.
— Лучше! Сансусси сам идет к нам, — Лодкина на автомате реагирует на его провокацию. Припоминает, что давно собиралась расфрендиться с этой самодовольностью.
— Слушай, матушка, я весь в непотребствах, давай утром побазарим, — и вешает трубку, оставив Лодкину завидовать молча.
Выгрузила молочные пакеты из морозильника. Чем-то они напоминают телят: столпились в заснеженном чреве и безмолвно, безропотно выражают готовность. Вынесла их во двор и разложила ледяшки на цветочные клумбы.
Соседи и не ведают, что тут нарождается ведьмин огород. Вон плацента закопана под цветущей яблоней. Какими своими соками еще полить серую берлинскую землю, чтобы она «хорошо родила»? С Лодкиным они просеивали почву от осколков, удобряли ее гранулированным навозом, но неистребимая цементная пыль не желала смягчаться и менять цвет. Из сортовых цветочных клубней прорастали хилые мутанты, их немедля в кружево обращали какие-то серые жуки.
Самой Лодкиной выписан приз за достижения в области фертильности, — она сговорчивей Берлина. Глаша лежала в переноске, как в корзине с лентами, — такие подарки супермаркеты разыгрывали на Восьмое марта в городе, породившем Лодкину.
Когда Лодкина впервые увидела на своем платье пятно в районе груди, она не расшифровала приветствие будущих молочных рек. Подумала на свою неловкость, на капнувший соус, на парфюм. А ведь была уже на восьмом месяце. Сидела в рестике яхт-клуба с Лодкиным и его педантичным партнером, пялилась на озеро. Партнер похвалил ее шляпку. А мысленно, наверное, назвал свинотой.
— Сииии-сиииии. Тииии-тииии, — тянет-напевает она, укачивая Глашу. И себя пытается угомонить. — Мягкие пуховые титечки у ней… — эту песню она слышала на Масленице в парке и ждала потом, когда про нее саму так скажут.
— Чего ты вертишься, прыщики свои рассматриваешь, не наросло еще? — дразнил отчим. Лодкина отвечала отрепетированным взглядом, которым собиралась прожигать врагов. Ее набухшие тайные ягоды страшно радовали. Чтобы дать им место, она круглый год носила под одеждой верх от раздельного купальника. Папа достал по блату и прислал в подарок на день рождения.
Бывают мясные коровы, бывают молочные.
Бывают золотые, которым поклоняются.
Бывают для бойни.
* * *
Интервью она предложила провести в парке. Пупс пришел в шляпе с пером.
— Хорошо тут, есть простор фантазии… Глаша, мы плывем с тобой на молочных облаках. Купаемся в белых волнах из груди твоей мамы. Экстатично прыгаем по облачкам, мурлыкаем от наслаждения… Нас заливает молоко…
— Что это с тобой, Наджми?
— Не волнуйся, это просто групповой транс.
— Мне совсем не нравится.
— Ты знаешь, я когда увидел тебя, сразу почувствовал: ты та женщина, которую я искал.
— Э-э-э…
— Именно к тебе я могу обратиться со своей самой заветной просьбой.
— Оу!
— Давно мечтаю попробовать грудное молоко!
— Ты с какой стати вообще мне такое говоришь? Я тебя вижу второй раз в жизни!
— Потому что ты… мать. Ты кормилица.
— А что, истекать молоком — это как блять… отлить? Берите — не жалко!
— А куда оно бежит, твое молоко? Зачем? Куда ты бежишь?
Лодкина бежит с Глашей из парка. Молоко, преобразованное из ее крови, внутригрудным цветком бежит и бежит. Пусть попробуют догнать по млечному пути. Пусть утонут и напьются в этой реке. Только бы она не пересыхала.
Месяц без буквы «Р»
(рассказ)
Устрицы по-французски «лезуитр». Невозможно записать, как это произносится. Французы делают невозможные вещи ртом.
Лодкина учится производить бесстыдные звуки и есть устрицы. Усердно выворачивает губы, так что челюстной сустав пощелкивает. Это не страшно. Страшно, что нужно будет устрицу проглотить. Сердце поднялось к горлу и стучит: одумайся!
У Лодкиной свиданье. Устричный бар на рынке. Так много света внутри: и мебель — стойка, высокие стулья — кажется только что выпиленной из светлого дерева, и в бокале молодого вина — пузырьки солнца. Лодкина пьет вино и проводит поверхностную анестезию горла. Сердцу все приятнее там стучать.
На сами устрицы смотреть по-прежнему неловко, это ведь внутренность. Ее нежность блестит наивно. Оттого еще откровеннее физиология — бежевая беззащитная жидкость с комочками. Неизвестные продольные железы, как на обратной стороне ее языка, пленочки тонкие и толстые — или это лепестки? Сбрызгиваешь лимоном — они бегут волной от берега, стремятся спрятаться в бутон. Почему это надо есть?
— Я могу съесть твои, — сказал бы парень, уболтавший Лодкину на устрицы. Свои устрицы он бы уже прикончил, и на его блюде мягко отсвечивали пустые перламутровые тарелочки.
— Как половинки луны, — сказала бы Лодкина и потрогала их пальцем. Парень взял бы лодкинский палец и поцеловал.
Но напротив Лодкиной женщина, девушка — неизвестно, как назвать ее для себя. Она молодая и крупная, крупнее, чем на фото. Крупнее стойки, над которой возвышается холмами своих грудей. Крупнее самого этого дня, когда Лодкина решила, что не будет больше встречаться с парнями.
— Возьми у меня одну — предлагает Лодкина. — Я отворачивалась, а теперь хочу посмотреть, как ты будешь это есть.
— Очень просто, — Крупная высасывает устричный студень и довольно жмурится. Двигает губами, размазывает остатки вкуса по нёбу. — Ну?! А ты?
— Я еще не решилась.
Крупная смотрит строго и вопросительно. Как мама, как учительница, как продавец магазина, которую замучили просьбами показать игрушки, а потом вспомнили, что денег нет. Наверняка она думает: «Если еще не решилась, какого хрена ты пошла со мной на свиданье?»
— Раковины такие красивые… — Лодкина тянет время. — Мне они почему-то нравятся больше внутренностей. И с перламутровой стороны, и со стороны застывшей лавы. Смотри, тут есть и зеленоватые, и голубые, и даже розовые вкрапления. Эти трещинки… погладить их и успокоить.
— Съешь и погладишь.
— Да, но почему в таких красивых раковинах сидят такие безвольные, серые и жидкие устрицы?
— Потому что они дико вкусные. И это главное! — Крупная даже не пытается скрывать раздражение.
— Тогда буду топить их в вине! — заявляет Лодкина с наигранной бравадой. Делает огромный глоток, берет раковину, режет устричную ногу — сучка, неподатливая! Поливает лимоном, и серые прожилки по краям вмиг стареют, темнеют, морщинятся. От волнения Лодкина проглатывает вино во рту — заказать, что ли, третий бокал? Надо же их чем-то запивать…
Вылила на язык и проглотила. Устрица проскользнула мимо сердца, вернулась и окунула его в море. Арбузное море, море из шампанского и оргазма — вот где Лодкиной стоит утонуть, — так это восхитительно. Миллионы маленьких устриц пощипывают ее язык, щеки, глотку.
— Оу! — вот так волшебные комочки!
— Говорила же, вкуснятина!
— Ага! А я приготовилась глотать, как слезы. Давиться слезами.
— Ты вообще из-за чего страдаешь? Слезы какие-то придумываешь…
— Точно! Долой страдания! Пришла очередь второй устрицы в моей жизни!
Лодкина пожирает оставшиеся четыре штуки. Сок капает на шелк блузки. И ей это даже нравится. Надоела незапятнанность!
— Спасибо тебе! Лишила меня устричной девственности.
— Я же говорила. Это вовсе не страшно. Не противно и не больно. Надо только попробовать.
— Боюсь, на сегодня мой лимит экспериментов исчерпан, — веселье улетучивается, и его не вернуть. Лодкина всегда чует, когда радость испаряется навсегда. Крупная теперь похожа на обиженную учительницу из советских фильмов:
— Что конкретно ты имеешь в виду?
— Ты же объясняла, помнишь, что летом устрицы портятся? Что их можно есть только в месяц, в названии которого есть буква «р». У меня на внутреннем календаре — май.
— Слушай, кроха, ты достала со своими устрицами! Ты пьяна! Не хочешь — не надо. И экспериментов над людьми тоже не надо! Сидишь тут, кокетничаешь, непонятно что из себя изображаешь. Какого, блять, улова ты ждала?
Вот ведь метаморфоза! Теперь эта крупная француженка точно превратилась в маму, учительницу и продавца.
— Извините, пожалуйста, — говорит Лодкина маме, учительнице, продавцу и Крупной. Стекает с высокого стула. Ноги мягкие, как у тряпичной куклы, она ведет их к выходу. А там — еще больше солнца. И Лодкина знает спуск к реке, где можно пописать в воду.