Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2021
Салимон Владимир Иванович — поэт, автор 25 книг стихов. Родился в 1952 году в Москве. Главный редактор журнала «Золотой век» (1991—2001). Лауреат премий журналов «Октябрь», «Арион», Европейской поэтической премии Римской академии (1995). Лауреат Новой Пушкинской премии (2012), премии «Венец» (2017) и др. Живет в Москве.
Постоянный автор «Дружбы народов».
* * *
Я знал, отец под Новый год,
как языка, живую ёлку,
взяв с бою, нам приволочёт
домой, крадучись, втихомолку.
Пока все спят, он у окна
её в ведро с водой поставит.
Проснусь — о, счастье! — вот она!
Горит. Сверкает. Бога славит.
И не беда, что всё у нас
в календаре перемешалось,
всё так запуталось подчас
и не на месте оказалось.
Что праздник празднику порой
дорогу переходит,
лезет
без очереди, как слепой,
шумит, буянит, куролесит.
* * *
Наши мамки, наши няньки,
нас на санки посадив,
тащат, тащат в гору санки,
как состав, локомотив.
Едет, едет по бульвару
поезд наш, со всех сторон
нам кричат — поддайте жару! —
видно, есть на то резон.
Еле-еле поезд тянет.
Кажется, ещё чуть-чуть
и навек в снегу он встанет.
Заметёт, завьюжит путь.
Мы до станции конечной
не доедем никогда,
унесёт нас быстротечной
Леты чёрная вода.
Мальчика в солдатской шапке.
В белой шубке меховой
девочку.
Стихи. Тетрадки.
Сделав жизнь мою пустой.
* * *
Что мне делать с моей Иркой?
Прежде, были времена,
без труда могли с бутылкой
мы управиться вина.
Пенилось вино в бокалах,
а вокруг сирень цвела,
словно в розовых кораллах
мы сидели вкруг стола.
Лёша, Коля, Саша, Слава —
их давно на свете нет,
только мотыльков орава
в сумерках летит на свет,
словно мелкие рыбёшки
к нам летят из темноты
души Славки, Кольки, Лёшки.
Ира, детка, где же ты?
Я проснулся среди ночи:
Ира! Ира! — стал кричать,
звать Ирину, что есть мочи.
Иры нет. Пуста кровать.
* * *
Дом пуст и холоден, и тёмен.
По осени во тьме ночной
он так нам кажется огромен,
как будто космос ледяной.
Но в пустоте и тьме кромешной
жизнь существует всё равно,
не в пику смерти неизбежной,
а словно с нею заодно.
Она присутствует незримо
и явственно и здесь, и там —
то в запахе печного дыма,
то в шорохах, что слышны нам.
Я о её существованье
догадываюсь без труда,
она себя не держит в тайне,
не знает страха и стыда.
Она не прячет, не скрывает,
лишь милосердно до поры
нам на показ не выставляет
клыки и когти, и шипы.
* * *
Бонни Клайда обнимает,
но сжимая рукоять
револьвера, оседает
Клайд, не в силах устоять.
Может, перед объективом
близость с ними как-нибудь
в ослеплении счастливом
мы хотели подчеркнуть:
нахлобучили мы шляпы,
сходства лёгкого ища,
спрятали хвосты и лапы
под одежду, трепеща,
потому что сердцем, кожей
ощущали, что нельзя,
обезьянничая, божий
гнев не вызвать на себя.
Клайд убит, погибла Бонни.
А теперь и мы с тобой
лай собачий, шум погони
услыхали за спиной.
* * *
Дорога только до моста,
а дальше — узкая тропинка,
глухие, дикие места,
что годны лишь для поединка.
Я бы и рад подставить грудь
под пулю доброму соседу,
но, трус презренный, он ничуть
не хочет кровь пустить поэту.
Он говорит:
Живи, поэт!
Зачем в тебя стрелять я буду?
И, вспрыгнув на велосипед,
купаться едет на запруду.
* * *
Без удовольствия за стол
в саду не сядешь,
сел у печки,
уставясь в деревянный пол,
в прямые ровные дощечки.
Такой, положенный во гроб
живым, увидел крышку гроба
несчастный Гоголь.
Бил озноб
его, хотя прошла хвороба.
Доска к доске — ни щёлки нет,
зазора нету, промежутка,
чтоб сквозь него увидеть свет,
и оттого ужасно жутко.
Так, в пол уставясь, я сидел,
колени обхватив руками,
как будто угадать хотел,
что там — в кромешной тьме — под нами.
* * *
Отец и сын на фотоснимке.
И кто-то третий — Дух Святой
иль Ангел, вроде невидимки,
нас ослепивший красотой?
Иль это — птичка-невеличка,
что вылетает всякий раз,
лишь вспыхнет вспышка, словно спичка,
до слез перепугавши нас?
Спроси фотографа об этом,
но он руками разведёт,
в карман полезет за ответом,
но ничего там не найдёт.
Откроет короб свой заплечный,
всё перероет в нём вверх дном,
но на вопрос ответить вечный
не может,
будто астроном,
что к телескопу всей душою,
как к мамке родненькой,
приник:
есть за чертою гробовою
жизнь иль наша жизнь — тупик?
* * *
День идёт на убыль, словно
в доме траур, полумрак.
Я, как это не прискорбно,
пью вино, курю табак.
Я пускаю кольца дыма,
и они, как корабли
межпланетные, вестимо,
в космос путь берут с Земли.
Бороздят миры иные,
облетают вкруг планет,
чьи пустыни ледяные
отражают звёздный свет.
В этом свете отражённом,
будто в зеркале кривом,
будто бы в окне вагонном,
перевёрнут мир вверх дном.
* * *
В дождь трамваи встают на коньки
и скользят вдоль бульваров тенистых,
где уже фонарей огоньки
загораются в сумерках мглистых.
Это сон или явь?
Это только мерещится, мнится —
тонкий профиль в трамвайном окне,
что летит в полумраке,
как птица
сквозь холодные струи дождя
и густой частокол мелколесья,
сквозь который пробиться нельзя,
крылья не поломав, в поднебесье.
* * *
Сколько золота намыли,
а уходим налегке,
тая столбиками пыли,
исчезая вдалеке.
Ветер дунул, дождь закапал,
ливень наши смыл следы,
чтоб никто по нам не плакал,
так как в этом нет нужды.
Никакого нету прока
горевать и слёзы лить.
Что ушли мы раньше срока,
смысла нету говорить.
Будто в самом деле где-то
стрелки, Господи прости,
на часах забыли с лета
на зиму перевести.