Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2021
Илья Мамаев-Найлз родился в 1996 году в Йошкар-Оле. После окончания школы поступил в Марийский государственный университет на специальность «учитель английского и немецкого языков». На втором курсе ушел из дома путешествовать автостопом и жить в машине. Ставил танцевальные спектакли в театре. Работал учителем английского языка в школе и бариста в кофейне. Живет в Санкт-Петербурге.
В «Дружбе народов» его первая публикация.
Все началось в Израиле, в душном минивэне с закрытыми окнами. Машина тащилась сквозь толпу торгашей, они стучали по стеклам раскрытыми ладонями. Не косточками пальцев, как стучат по двери, а мокрыми бледными щупальцами, оставляя на окнах отпечатки — короткие линии жизни, любви и успеха.
От ужаса Артём забывал моргать. Его семья молча отказывалась от безделушек, продавцы злились и кричали проклятия. Артём хотел зажмуриться и заткнуть уши, но не мог пошевелиться и беспомощно впитывал чуждые звуки. Но зарычал двигатель, и все пропало. Спереди раздалось жужжание, щелчки заевшего механизма стеклоподъемника, и в салон дунуло раскаленным городом. Желтые стены домов сливались с желтым песком и желтым солнцем. Артём вдохнул, и обжигающий воздух вошел в легкие, оттуда — в кровь, через которую во все клетки тела проникло отчаяние. Состояние требовало темноты и холода — козырька кепки, опущенного до носа, чтобы никто не заметил, как капли пота смешиваются на щеках Тёмы с каплями слез от попыток удержать рвоту внутри глотки. Соленые ручейки бежали вниз, распухшую кожу щипало, но он не протирал лицо — руки лежали неподвижно, как будто у него все было хорошо, как будто он просто уснул.
Нога до сих пор болела — он подвернул ее в пещере Рождества.
Хотя Артём мало что знал о вере и человечестве, он почувствовал, что находится в месте невероятной исторической важности — в точке отправления. И люди вокруг вели себя так, словно зашли в вагон метро: не смотрели друг на друга и молчали. Огромный пласт тысячелетней культуры в виде нависшей тишины качнул их вагон, Артёма пошатнуло, и он неправильно шагнул на ступеньку. Боль резко ударила лодыжку, и захотелось взвыть, но он не издал ни звука. Отец заткнул ему рот.
Слезы, пот и сопли смешивались и скатывались по его сжатым бледным губам. Артёму нужно было попросить воды или, может, остановить машину, сказать, что его укачало, но он не мог. Нет, в его семье плохое остается несказанным. Машина влетела на кочку, водитель вскрикнул что-то на иврите, но Артём уже этого не слышал: его несказанные слова не удержались внутри и вслед за взлетом автомобиля ринулись вверх, и Тёму вырвало на только что купленную икону из Вифлеема. Это было самое начало 2000-х, и Артём еще даже не пошел в школу.
Икону поставили на комод в столовой к другим сувенирам: деревянный Будда, Эйфелева мини-башня, монеты разных стран, вязаный член из Исландии (он долго не простоял), разные игрушки и японская кукла Дарума. Она исполняет желания: загадываешь, закрашиваешь один глаз, а когда сбывается, закрашиваешь второй. Артёму ее подарили в рассчете на то, что он загадает хорошие оценки или мобильный телефон — что-то понятное и выполнимое. А Артём загадал, чтобы все люди были счастливы.
Потом мама узурпировала икону — поставила на свою прикроватную тумбочку. Она начала ходить в церковь и решила создать филиал в спальне. Никто не возражал. То есть никто и не заметил: учитывая обстоятельства, до Богоматери с младенцем Иисусом никому не было дела.
Папа изменил жене с инопланетянкой: в телефоне любовница была записана как «УФО». Сколько Артём ни ломал голову, он не мог вспомнить знакомых теть с такими инициалами. И он не понимал, как отец мог променять маму, которую звали Любовь, на какую-то Фаину или Фёклу. Когда между отцом и сыном состоялся первый и последний мужской разговор о женщинах, папа сказал, что восточные женщины очень привлекательны в молодости, но в старости ужасно угловатые. Артём тогда испугался, что ее могли звать Фарида.
Они с сестрой никогда не обсуждали произошедшее. Нельзя назвать полноценным обсуждением единственную реплику сестры: «Понимаешь, они ведь разведутся!» и «Как это? Этого не может быть! А как же мы?» — написанное на лице маленького Тёмы. Тем не менее он знал наверняка, на чьей Моника стороне. Она всегда была папиной дочкой. Хотя ей тоже было непросто, она не плакала.
Хладнокровность и прагматичность — она переняла эти качества у отца и развила их, как иные школьники до максимума прокачивают в компьютерных играх первое оружие. Для отношений с людьми оно было губительным, но для работы с лошадьми, с которыми она проводила большую часть дня, — самое то. Моника представлялась Артёму неуязвимой, как Ахиллес, то есть настолько же уязвимой: с одним лишь слабым местом — холодной головой, которая не дала ей утонуть во время развода родителей.
Они остались вместе. Это не соответствовало правде даже территориально: мама осталась в родительской спальне, а папа навсегда переехал в гостиную. Постельное белье сняли с дивана только когда к ним приехала журналистка местной газеты. В городе проходил конкурс «Лучшая семья года».
— Скажите, вы счастливы? — спросила журналистка у Моники.
— Ой, конечно! У нас прекрасная семья! Мы много путешествуем и… ездим по разным странам!..
— Чудесно-чудесно… У Вас необычное имя. Назвали в честь Моники Беллуччи? — подмигнула журналистка родителям.
— Да, — ответил отец.
— А Вы, Артём, как живется Вам?
— Очень хорошо… — ответил он, обдумывая, как бы ему незаметно удалить свою последнюю запись ВКонтакте: «Пистолет к виску — и все проблемы решены…»
— А что это за необычная куколка?.. Китайская, да? А почему только один глаз закрашен?
Words Unsaid. Артём тогда подрабатывал на заводе, собирая открытки. Огромный цех с воздухом, переполненным мелкими частицами блесток. Оказалось, что у Артёма на них аллергия: он начал кашлять и чихать. Работники жаловались, что «производственные условия могут привести к заболеваниям дыхательных путей». Но другого пути у Артёма не было: он хотел накопить на гитару. Вокруг него сидели женщины и слушали РетроFM. Артём подсматривал за ними. Хотя его самого выворачивало от попсы, он видел, что людям нравится. И не просто нравится — эти грубо склеенные слова, пафосные и пошлые, типа: «Я… люблю-ю-ю тебя до слё-ё-ёз… та-та-та-та-та-та-та… каждый вздох, как в первый раз-з-з» заставляли работниц о чем-то задумываться, вспоминать, и их лица преображались скорбью, становились теплее и счастливее. И тогда Артём понял, как все исправить. Посыпал одну открытку двойной порцией блесток и, пока все отвлеклись на «На-деж-да — мо-ой компас земной…», сунул настоящую надежду себе за пазуху. Она грела по пути домой, Артём не мог дождаться, чтобы подарить открытку родителям. На ней были нарисованы два лебедя, розы, сердечки, и написано:
Сегодня с годовщиной свадьбы
Спешим поздравить вас, друзья.
Пусть будет крепкой и счастливой
Большая дружная семья.
Годовщина была не скоро, и Артём сразу вручил подарок. Родители улыбнулись, поблагодарили, положили открытку на комод к сертификату победителя «Лучшая семья года» и разошлись спать в разные комнаты.
Несчастье оказалось их фамильным проклятием. Такая успешная, чудесная, несчастная семья. Директор завода. Директор школы. Директор конюшни. Переводчик порно. Как иных кровных родственников объединяет нос картошкой, их объединяла общая судьба.
— Послушай, ну, я могу ошибаться, но в общем-то так оно и есть, — рассуждал Артём в душевой. — У мамы может начаться рецидив, сестра развелась со вторым мужем. Они вообще читали значение имени, когда ее называли? Одинокая. Как корабль назовешь… Черт! — он повернул ручку душа в другую сторону. — Вот почему смывают наверху, а ошпаривает меня?! Ладно… Папино счастье в том, чтобы все были счастливы — ха! А я — что? А я хожу в душ с открытой дверью потому, что моя жена в любой момент может взять на кухне нож.
Все тихо. Хотя, может, ее просто не слышно из-за потока воды. You never know, подумал Артём.
Поначалу он тайно лелеял надежду на свою исключительность. Да, он свято верил, что идиотская порча обойдет его стороной, если он сбежит из семьи и будет жить по-другому. Словно несчастье — это не судьба, а заразная болезнь, от которой можно уберечься, если не контактировать с зараженными.
Поэтому на первом курсе он ушел из дома, жил в машине в полях с гитаркой, парой книжек, горелкой и купленной на последние деньги сковородкой. Однажды они случайно встретились с сестрой у магазина, и Артём еле сдержал смех: Моника в новом пальто, только из парикмахерской, в руке — эко-пакет с эко-продуктами. Она оцепенела и разучилась говорить, когда увидела брата-бомжа и беспорядок в салоне авто. С хаосом они боролись по-разному: Моника упорядочивала карандаши и тетради на рабочем столе, а Артём бил о стену бутылки. Или садился на крышу автомобиля и кричал вдаль все, что раньше не мог произнести вслух. Я смотрю «Ранеток»! Вы лицемеры! Тушеные овощи — это невкусно! Долбанный мир! Я хочу родиться заново!
— Эй, парень, ты больной?! — раздался сзади голос.
— Нет-нет, я здоровый, спасибо, — ответил Артём, повернувшись вполоборота к мужчине в полицейской форме. На дороге стояла машина ДПС.
— А ты чего тут делаешь? Травку куришь?
— Никак нет. В поле кричу.
— Зачем это? — спросил офицер, чувствуя, что его пытаются как-то надуть.
— Черт его знает! Нравится!
Артём достал сигарету и закурил. Одумавшись, предложил полицейскому, тот, хоть и уверенный, что его обманывают, плюнул и взял. Мальборо Красный как никак.
— Товарищ офицер, разрешите спросить? — тот от неожиданности поперхнулся дымом, раскашлялся и заплакал. — Вы вот всё всегда честно говорите?
— Кхе-кхе. Ну, не вру, ясен пень, но и чистосердечные не даю. Я ж не преступник. Хе-хе-кхе-кхе-кхе.
— В Библии вот сказано: «Лжесвидетель не останется ненаказанным, и кто говорит ложь, не спасется». А мы вот разве не врем, когда говорим, что кого-то любим? Хотя только и делаем, что хотим побыстрее сбежать. Или ладно, другой пример, — когда недоговариваем. Это тоже лукавство, хитрость, тоже неправда выходит, когда говоришь только половину правды. Типа говорим: «Я тебя люблю», а на самом деле думаем: «Я тебя люблю, но иногда хочу, чтобы ты сдох».
Полицейский улыбнулся — чуйка не подвела: парень псих и хочет кого-то убить.
— Да, да, да… — забормотал он, обдумывая план действий.
Артём повернулся к нему.
— Да что вы мне да-да-да?! Нет-нет-нет! Уж сделайте милость, скажите, что я неправ.
«Прав, прав, — думал офицер, — я прав, чокнулся».
И все принимали Тёму за сумасшедшего, когда он решался сказать правду. Нет, конечно, есть этикет (он еще есть?), нормы морали и прочее — но ведь молодой человек и не говорил ничего аморального. А если и говорил, то ответственность едва ли лежала на нем, ведь аморальность была в самой правде. И в конце-то концов, как же, «лучше горькая правда, чем сладкая ложь»?
— Милая? — окликнул жену Артём, выключив воду в душе.
Она не отвечала.
— Солнце? Даша?
Доносился шум — видео американского блогера, жена смотрела их в свободное время. Артём не понаслышке знал, что значит «сердце чуть не выпрыгнуло» и «сердце в пятки ушло». Оно и прыгало, и уходило, и разрывалось, и обливалось кровью, когда Артём представлял, как сейчас найдет на кровати телефон с включенным Ютубом и окровавленную жену. Облажался, облажался, повторял про себя Артём, не надо было ходить в душ, от меня еще даже не воняло!..
— Даша, ты где? — спросил он судорожно.
Шум шел из спальни. Ноги подводили Тёму, ступали кривовато пятками, выворачивая колени, и он чуть не упал. Дверь была приоткрыта — дурной знак: именно через приоткрытую дверь он видел папу с другой женщиной; маму на коленях, сложившую руки для молитвы, зажженные тощие свечи на прикроватной тумбочке и через секунду — рыдающую несчастную женщину.
— Даша? — пробормотал Артём.
— Чего? — ответила она весело. Очередной выпуск был смешным.
— Эй, ты чего это?
Только сейчас Артём осознал, что стоит голый и сырой.
— Я… прости, я забыл взять свежие трусы.
— Так а чего не позвал, кош? — она достала пару с его полки и вложила ему в руку.
— Спасибо, — пробормотал он и пошел обратно.
«Ой, наследил-то! Тут прямо лужа! Полотенцем бы хоть вытерся!» — раздавалось у него за спиной. Неважно. Сердце вернулось на место, и он снова начал дышать. Все хорошо. И нет, Артём не почувствовал себя счастливым. Апокалипсис просто перенесся на попозже. Он так и подумал: not today.
Конец света проваливался у них чаще, чем у Свидетелей Иеговы, но последние его жаждут, потому что после смерти их ждет счастье, а Артёма — нет. Его единственный шанс быть счастливым — это не Иисус, а Даша. Но жена сказала Артёму, что ее в этом мире не держит ничего.
— Как же ничего? А я?
Она покачала головой. Что-то внутри него тогда треснуло и так никогда и не восстановилось. Следующие раз восемь Артём перенес не легче, но потом, как старый волк, научился на собственных ранах и перестал совершать главную ошибку — надеяться.
На что он только ни уповал: взаимная любовь, секс два-три раза каждый день, психологическая незрелость жены (потому что тогда можно было надеяться, что однажды она-таки созреет), вкусный горячий ужин — он просто надеялся на хорошую жизнь. Говорят, надежда умирает последней, но жене с суицидальными наклонностями удалось ее пережить.
Без надежды жить стало проще. Пару недель он даже испытывал радость невротиков — безразличие ко всему. Но оно оказалось затишьем перед страшной бурей. Тёма стал ипохондриком.
— Что? Что опять не так?! — спрашивала жена во время перекура у куртки с опущенным капюшоном.
— Ничего, кош, все нормально, — отвечала куртка, а человеческая нога продолжала отбивать ритм хауса по стенке. — Мне утром трудно живется.
Утром его подводили и тело, и дух, и сам бог. Артём вставал с комком мокроты в горле и напрочь забитым носом, отчего, едва проснувшись, сразу чихал и, спотыкаясь, бежал в ванную с горстью соплей в ладошке. Жена старалась прожить еще один день, а он мешал, сильно мешал.
Однажды Артём высморкался в раковину и ужаснулся: из него вышли не сопли, а комки невысказанных слов. Он проглатывал их, когда молчал с родителями, сестрой и женой. И ведь слова-то не самые большие и тяжелые, русские как никак, не немецкие, но тут одно, там одно — и набралось столько, что его грудь пронзило страшной болью, и легкие начали свистеть. Этот свист только убедил Тёму в его теории. Как говорил Чехов, если человек свистит, ему есть что сказать.
Ему всегда было что сказать. Артём стал насвистывающим Дарт Вейдером. Жена, конечно, заметила новую особенность мужа: засыпать стало трудно. Она взяла подушку и легла валетом.
— Что такое, солнце? Зачем перелегла?
— Ты свистишь.
— Нет.
— Свистишь! Я что, не слышу, что ли.
— Не свищу я. Дышу просто.
Но Артём замолчал, потому что «да», «свищу» склизко спустились вниз к остальным товарищам, и на грудь словно положили кирпич. «Такой короткий разговор, — подумал Артём, — а я уже еле дышу… надо освободить немного места, чтобы уснуть».
— Да, я свищу.
— Спи уже.
Как и любой ипохондрик, он всегда думал, что чем-то болен. Болезни представлялись ему воплощением аспектов духовных, поэтому и лечить их нужно было не лекарствами, а, например, молитвами, как мама. Именно с их помощью мама и поборола рак, хотя врачи отводили две недели и не советовали начинать курс химиотерапии, чтобы не мучиться в последние дни.
Месяцами мама молчала о том, что ей трудно подняться на пятый этаж. Потом на четвертый. На третий. Второй. И только когда она уже не могла встать с кровати, мама решилась сказать, что ей не здоровится. Десять процентов — врачи обычно говорят процент надежды на жизнь, но в мамином случае они сказали: «Девяносто процентов на этой стадии умирают». «И ведь справилась, — думал Артём, — с помощью слов». Высказанных слов. Как когда он кричал в поле, задыхался и чувствовал, как в груди бьется сердце — пульсирует жизнь, которая, как ему казалось, не может быть трагичной и бессмысленной.
Внутри него накопилось слишком много слов. У него заканчивались силы. Работать, ходить, даже вставать — все ему теперь давалось трудно. Поэтому новость о том, что вечером состоится семейный ужин в ресторане в десяти станциях метро от его квартиры, не могла радовать.
Это был редкий случай: вся семья в сборе. Съехались из разных городов, чтобы увидеться — только поэтому. Никаких причин типа: «по работе», «отдохнуть», «на выставку» и прочих. Нет, увидеться и поговорить. «О чем же нам говорить», — думал Артём.
— Как вы здесь поживаете? — спросила мама, как только они сели в ресторанчике за Казанским.
— Мам, ты сначала выбери, что поесть.
— Да я… — она замолчала. — Я… мне… что ты сказал?
— Говорю, надо заказать сначала. Нас ждут, — и Артём показал на улыбающегося официанта.
— Да, конечно… мне вот это, пожалуйста, — мама показала на первый попавшийся салат.
— Мне тоже, — сказала Моника, поправляя вилки. — Я ведь йогой начала заниматься. Стараюсь не есть жирное.
— И мне! — добавила Даша.
— Принесите мне кровавый стейк, — сказал отец.
— А мне «Молчание ягнят», — сказал Артём и отдал меню официанту.
— Даша, ты начала учиться на психолога?
— Да! Я вдруг поняла, что самое важное в жизни — люди. Я хочу им помогать. Знаю, звучит тривиально, но я правда…
Артём случайно кашлянул, и Даша ущипнула его под столом.
— Как замечательно!..
— А расскажи, как у вас проходит…
— О!
— Ничего себе! Вот это здорово!
— А потом мы, представляете…
— А-ха-ха-ха-ха-ха…
— Бывает же, да!..
Артём слушал жену и пытался представить себе ту счастливую жизнь, которую она описывала. Никаких попыток себя убить, угроз развода, напоминаний о том, что он переводчик порно — депрессивный лох, никаких обвинений в том, что он отравляет ей жизнь. Спокойствие.
По-настоящему Артём испытывал его давным-давно, перед пещерой Рождества. Он лежал на родительской кровати в отеле. Еще не было ни начала, ни слова. Артём дремал на груди отца так долго, что щека нагрелась и приклеилась. Он засыпал и просыпался под глухие удары бьющегося сердца папы и морские переливы его внутренних жидкостей. Артём мог видеть, слышать и ощущать, но не думать. Не облекать мир в слова. Почему мы не могли остаться там, думал теперь Артём. Отец сказал сыну, что пора на экскурсию. Они вышли на улицу, и тот номер в гостинице, как и все, что с ним было связано, навсегда остался позади.
— …в общем, нам с Артёмом очень хорошо. Ходим гулять в парк, а когда сидим дома, смотрим смешные видео на Ютубе…
— Нет! — вырвалось у него. — То есть да, мы это делаем, но есть еще столько всего… черт побери, плохого! Каждый день, каждую…
— Артём… — попытался остановить его отец.
Но было поздно. Все слова, залежавшиеся внутри, поперли вверх: он припоминал все на свете, не стал фильтровать неудобные факты — словам не терпелось вылететь наружу, они спотыкались, сцеплялись и выпрыгивали комками. Артём раскашлялся, хлынули слезы, и мир поплыл. Когда Артём протер рукавом глаза, то увидел, что оплевал всю семью малиновыми сгустками крови.
Мама странно на него смотрела. Как на «Девятый вал», когда они ходили в Русский музей. В ее взгляде было интимное понимание, сопричастность. Артём повернулся к картине и увидел нарисованные волны, оторванную мачту, людей. Страдания и прочее. Ничего необычного. Кроме одного — это была не трагедия людей, а торжество моря. На кресте — на вере — побежденные; люди, борющиеся за свою жизнь, хотя нет никаких шансов выжить в такой шторм. Aren’t they us, mum? Подумал тогда Артём.
Все сидели тихо. Голос разума нашептывал ему, что и он должен, но задыхаясь, Артём продолжил говорить. Еще и еще, пытаясь выговорить опухоль, выплюнуть ее на тарелку и разделаться с ней наконец. Это уже была не речь, а бормотание, полифонический свист. Он почувствовал необычное — пустоту внутри, ветерок вдоха, свободно пролетающий вглубь. Артём боялся упустить это ощущение. Боялся, что, если замолкнет, — перестанет бороться — все прекратится. Он прекратится.
Моника всхлипнула, моргнула, и на щеке заблестела тонкая полоска пробежавшей слезы. Артём замолчал. Эта капля словно упала в него, и внутри все вспыхнуло. Голос отца закружился эхом в голове. Слова распались на звуки, Артём попытался собрать их обратно, но забыл формы. В полудреме Артём вспомнил странное чувство. Словно сердце — магнит. И пока он тонул все глубже и глубже, грудь раздирало зудом.
Его тянуло наверх.