Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2021
Малашенко Алексей Всеволодович — российский востоковед, исламовед, политолог. Доктор исторических наук, профессор. Один из ведущих российских специалистов по проблемам ислама. Постоянный автор «ДН».
Предыдущая публикация в «ДН» — 2020, № 8.
Арабистами не рождаются
На подлете к базе ВВС Арабской Республики Египет, неподалеку от городка Бильбейс, у египетского лейтенанта на Су-7 что-то пошло не так. Полет был боевой. Сижу я в наушниках возле руководителя полетами подполковника Геннадия Владимировича Коноплёва и слушаю, на что летун жалуется. И ничегошеньки на его родном арабском не понимаю. И как уразуметь, когда за спиной четыре курса Института восточных языков при МГУ им. М.В.Ломоносова, а знаний по авиационным терминам — ноль.
Подполковник проговаривает какие-то цифры, а я как правильно эти цифры произнести — забыл.
— Не знаю, не понимаю, — бормочу.
Коноплёв, мужик спокойный и доброжелательный, смотрит на меня.
— Понимаешь. Все понимаешь, — говорит он и добавляет, — ты ж комсомолец.
И пока тот бедолага, кандидат в покойники, заходил на третий круг, цифры вспомнились. И стал я что-то переводить. Последние мои слова были «ихбат» (по-арабски «садись») и «е.т.м.» (это по-русски). Он сел, а Коноплёв сказал:
— Вот. А твердил, что все забыл.
Случился этот позор летом 1972 года. Бильбейская база была одной из двух крупнейших — первая находилась в Жанаклисе, на севере страны. Наша — ближе к Суэцкому каналу и Синайскому полуострову, где чаще всего египетско-израильские столкновения и происходили. Раскройте карту. Там и сейчас неспокойно. Там продолжает джихад созданный в 1987 году ХАМАС (Исламское Движение Сопротивления). Хамасовцев во всем мире, кроме России, считают террористами, и в Москву они часто наведываются поговорить насчет урегулирования арабо-израильского конфликта.
…Расстался я с Геннадием Владимировичем и отправился в отведенный мне на базе чуланчик, размышляя о собственном ничтожестве. Как же так — четыре года учил язык, сдавал зачеты, полгода протрудился переводягой в учебном центре в городе Мары, а как дошло до настоящего дела, облажался.
И зачем вообще связался я с этим языком? Как это все случилось?
Первый шаг по дороге к бильбейскому аэродрому
Но прежде нужно понять и согласиться с тем, что арабский, как и другой восточный язык, это — другая жизнь, чудо, соблазн, кошмар. Прикоснувшись к нему, оторваться невозможно. Услышав его, копаясь в его закорючках, чувствуешь себя другим. Так ощущают себя китаисты, японисты, кореисты, те, кто зациклен на хинди, ну и арабисты.
К арабам у меня симпатия с детства. В 1956 году мы — папа, мама и я — переехали с Новослободской улицы, из коммуналки в другую коммуналку, на Третьей Тверской-Ямской.
В новой восемнадцатиметровой комнате было просторно. Стояли пианино, диван, папин секретер, столик, на нем — белое пластмассовое радио с одной-единственной первой программой. Вот с 1956-го и начал слушать радио, по которому передавали новости со всего мира. В октябре означенного года с утра до вечера вещали про Ближний Восток. Я тогда узнал три новых понятия — арабы, Суэцкий канал и израильская агрессия (что израильтяне — это всего-навсего евреи, не догадывался).
Много говорили про Гамаля Абдель Насера. Телевизора у нас не было, и в лицо я его не знал. Но имя запомнил. В году этак 60-м увидел Насера по недавно купленному черно-белому «Знамени»: добрый такой, улыбчивый. В 1972 году в Каире я приехал к его усыпальнице — высокой арке, в проходе которой стояла его гробница. Приставленные к ней часовые меня поначалу не заметили и гонялись вокруг святого места, покалывая друг друга пиками. Увидев одинокого посетителя, они немедленно доскакали до своих постов и вытянулись в струнку. Один из них неожиданно меня приветствовал. «Мархаба» (привет), — пробормотал он. «Мархабатейн», — ответил ему я и подумал: порезвились бы так стражи мавзолея Ленина…
Бежало время. Карту мира я выучил наизусть, и Ближний Восток сохранялся на ней каким-то личным кусочком. Я уже сообразил, что израильтяне и евреи не одно и то же. Евреи — свои — каждый день в гости ходят, а израильтяне чужие, плохие. Вот арабы — все хорошие, однозначно.
До арабского языка было еще далеко. Его призрак стал появляться тогда, когда лет в 12—14 надо было хоть отдаленно, но задумываться над вопросом «кем быть». Подростком потянуло в мир искусства — отец и мать были артистами: папа тогда трудился в Театре Маяковского, а мама в Центральном Детском, а еще была ведущей сверхпопулярной в те времена радиопередачи «С добрым утром».
Однажды пригласили меня сниматься в кино, на главную роль (в фильме «Рыжик»). Мама не пустила — до сих по не знаю почему. Что оставалось? Сидеть, уткнувшись в карту. Тут еще попалась в руки открытка «Вид города Каира» — красивые машинки, дома высокие, темно-голубая река Нил. Шел от той картинки запах волшебный. Опять уткнулся я в карту мира, ее ближневосточный кусочек. А там в 1967 году — «шестидневная война». То, что любимые арабы продули ее за несколько суток, было обидно. Непонятно. Особенно если верить советской пропаганде, твердившей, что они становятся все сильнее и сражаются за правое дело. Зато как интересно!
Короче говоря, заявил я дома, что буду учить арабский язык и отправлюсь на Ближний Восток. Так был сделан первый шаг по дороге к бильбейскому аэродрому.
Чудо, соблазн, кошмар
…В Московский Государственный институт международных отношений (МГИМО) меня не допустили, потому что не хватило комсомольского стажа. Для поступления туда в 1968 году требовалось пребывать во Всесоюзном Ленинском Коммунистическом Союзе Молодежи не менее двух лет, а я накопил только год. Все, что Господь ни делает, все к лучшему. В том году арабского отделения в МГИМО не было. В Институте восточных языков МГУ — было. И долгий комсомольский стаж не требовался. ИВЯ тоже считался престижным, хотя не до такой степени. В ИВЯ на арабское отделение я и поступил.
1-го сентября пришел на первое в жизни занятие по арабскому языку. Первая арабская группа состояла из восьми человек, среди которых была лишь одна худенькая и напуганная девушка по имени Аврора. В комнатку, где сидели, вошел темноволосый мужчина в очках, а с ним красивая женщина с настороженным лицом. Мужчина представился доцентом Грачьей Михаиловичем Габучаном, а его спутницу звали Людвига Ивановна.
Пробежавшись взглядом по нашим физиономиям, Габучан обратился к своей спутнице:
— Людвиги Иванна, вам не кажется, что опять набрали идиотов, посмотрите на них (Грачья говорил в нос с армянским прононсом).
Такого не может быть, — не верили мне знакомые, когда я рассказывал про первый урок в университете. Я и сам cтал подумывать, мол, это все мне померещилось. Решил проверить. Два моих однокурсника Олег Гущин и Виталик Расницын слово в слово повторили слова Грачьи.
И стали мы учить арабский язык. Громом обрушился он на нас, оглушив своими «нелепостями»:
— писать надо справа налево;
— у каждой буквы по четыре написания — в начале слова, в конце слова, в середине его и отдельно;
— десять пород глаголов (что такое порода, не скажу — все равно не поймете);
— двойственное число;
— про падежи и говорить нечего, их хоть и не так много, как в русском, но все равно путаются в голове.
От той нашей группы из восьми человек на белом свете осталось только трое. Не все ребята пали в сражениях за свободу арабов. Просто так случилось. Арабистика — дело нервное.
Была еще одна, вторая арабская группа. В ней, между прочим, учился будущий посол России в Тунисе Серёжа Николаев. Группа отличалась от нашей, первой, — половину ее составляли девушки, и кроме того, там, помимо арабского, проходили французский. В первой группе учили английскому. При этом в первой нас, франкофонов, выпускников французских спецшкол, было большинство. Когда в аудиторию впорхнула моложавая «англичанка» и поприветствовала нас: «Хэллоу, бойз», мы, не сговариваясь, хором ответили: «Бонжур, мадам».
У меня английский не заладился с самого начала. Я и теперь-то, после 20 лет, проведенных в Московском центре Карнеги, прожив почти три года в Штатах, в нем барахтаюсь. В арабской переводческой карьере английский мне пригодился только однажды. Дело было в алжирском городе Батне в Военной школе боевого оружия (Lеcole Militare des armes de combat), главном военном училище Алжира. Ее начальником был уроженец Батны, будущий президент Алжира (1994—1999) Аль-Амин Зеруаль. Вся военная техника была советского производства, советники — советские майоры, подполковники и полковники. Так вот, поступило в батнинское училище некоторое количество новейшей техники. К железу прилагалось его техническое описание. Открыли — а там все по-английски. Кто ж в Батне его прочтет? Тут-то я по дурости и брякнул, что, кроме арабского, учил еще английский.
Короче, подвели меня к одному ящику, достали бумажки на английском. Посмотрел я на то, что там написано, закурил и перевел надпись, гласившую «Destinated to Iraq». Много лет спустя, коллега-арабист, работавший в Ираке, услышав эту байку, прокомментировал: «Слушай, старик, а мы тогда “шилки” эти (техника ПВО) ждали-ждали».
Вернемся в ИВЯ. Первое домашнее задание было написать четыре страницы палочек справа налево. Я хмыкнул, а потом чертил их три или четыре часа, нажив кровавые мозоли на пальцах. Не верите — попробуйте сами.
И началось.
Арабский был изнурительным трудом, каторгой, бежать с которой почему-то не хотелось. Магия. На четвертом курсе, освоившись с арабским, я по ночам переписывал Коран, подпольно вывезенный из Египта между нестиранными рубашками. Мусульманином не стал, но в исламоведение незаметно погрузился.
Когда-то я написал «Мой ислам», легкомысленную, но честную книжку, про которую знаменитый мусульманский авторитет молвил: «Это его ислам». И был прав. Сейчас я пишу, о моем арабском языке, о моем Ближнем Востоке и, простите, опять немного о моем исламе.
Во втором семестре первого курса был диктант. После него в класс вошел Грачья, бросил на стол странички с диктантом и принялся нас обличать. Самый умный из группы, Митя Прокофьев, сделал всего восемь ошибок и получил три с минусом. Дмитрий действительно был одарен способностями к языкам (он потом выучил еще и иврит). Самый глупый сделал сорок восемь ошибок. Да, подумалось мне, прав был Грачья, когда сказал, что набрали идиотов. Главным идиотом оказался я.
Нас заставляли учить наизусть небольшие арабские тексты, некоторые из них запомнились навсегда. Как-то раз в Бильбейсе арабский капитан, послушав мой перевод какого-то авиационного регламента, с раздражением спросил: «Ты вообще правильно говорить умеешь?», и от обиды я продекламировал ему один из выученных на первом курсе текстов. Капитан обалдел, а потом промолвил: «Ты арабский знаешь, но учи термины».
На втором курсе мы переписывали тексты, написанные нашими предшественниками. Выяснилось, что лучше всех эти тексты писал и знал наизусть некий Витенька Посувалюк — так ласково называла его наша преподавательница арабского Людмила Григорьевна Ковалёва и ежесекундно ставила нам его в пример. Витеньку Посувалюка мы ненавидели дружно, всей группой.
Напрасно. Виктор стал выдающимся дипломатом, служил послом в Ираке, а затем стал заместителем министра иностранных дел РФ. Он слишком рано ушел из жизни, тем самым нанеся ущерб российской внешней политике. При сумасшествии, которое называется «арабской весной», после нее, Виктор наверняка добился бы большего, чем нынешняя российская политика.
Возможно, я неправ, но, похоже, нынешняя ближневосточная дипломатия, с точки зрения профессионализма, уступает прежней. Она слишком несамостоятельна, зависима от президентской администрации, является не более чем исполнительницей ее указаний. Нет фигур, сравнимых с Евгением Максимовичем Примаковым или с тем же «Витенькой» Посувалюком.
Упомяну в связи с Примаковым одну не лестную для меня историю. В бытность его директором Института Востоковедения АН СССР он принимал какого-то арабского деятеля. В этот момент я проходил по второму этажу мимо его кабинета. Какой-то негодяй-начальник велел: помоги, мол, там ему с арабским языком. И втолкнул в кабинет. Когда я запереводил, ЕМ посмотрел на меня не то чтобы с брезгливостью, но с явным сожалением. Потом он и его гость продолжили разговор на чистом арабском языке. Легким мановением руки директор отпустил меня на все четыре. Примаков, вопреки тому, что о нем некоторые судачат, арабский знал очень хорошо.
Нас учили разные преподаватели, учили разным языковым аспектам. Самыми непонятными были занятия с Алкаином Альбертовичем Санчесом. Он толковал нам арабскую грамматику. Не имея ни малейшего призвания к лингвистике, я слушал его лекции, как эхо в сосновом бору. Красиво, но непонятно. Поэтому и разговариваю по-арабски с минимумом грамматических изысков.
Не могу не вспомнить добрым словом Элеонору Порфирьевну Бобылёву, пытавшуюся учить нас синхронному переводу. Быть синхронистом — артистический дар. Сделать синхронистом абы кого невозможно. Эленора Бобылёва это понимала и раздражалась. И все-таки какие-то первичные истины синхрона она в нас вдолбила.
Однажды Эленора Порфирьевна устроила дерзкий эксперимент: рассадила нас в наушниках по кабинкам и сказала, что включает на магнитофоне отрывок из Тургенева, который мы должны хоть как-то перевести на арабский. Далее планировалось публичное прослушивание получившегося перевода.
Так вот, сижу я в кабинке, потею от ужаса, а из наушников: «По серому небу тяжко ползли длинные тучи; темно-бурый кустарник крутился на ветре и жалобно шумел…» Пытаюсь «войти» в литературу, со страху забываю даже знакомые слова и… матерюсь, матерюсь — я ж здесь один, никто не слышит. Выпустила нас Элеонора Порфирьевна из кабинок, дала послушать, чего мы там напереводили, а потом сказала: если хотите послушать Малашенко, то пусть девушки выйдут.
Помимо нас, грешных, Бобылёва работала с разной публикой. Например, ставила арабское произношение хору, кажется, Приволжского военного округа, которому предстояло на гастролях в Египте исполнять песню «Родина моя» (что по-арабски — «биляди»). В быстром произношении первая «и» редуцируется. Представьте припев песни в исполнении сотни здоровых русских мужиков в военной форме.
И еще одно имя — Харлампий Карпович Баранов. Он у нас не преподавал. Мы его никогда в жизни не видели. Я о нем только читал в сделанной Институтом востоковедения книжке «Слово об учителях». Харлампий Карпович был нашим «злым гением». Он создал главное орудие пыток — арабско-русский словарь.
Словарь был нашей путеводной звездой, иконой. Без него понять и перевести что-либо с арабского языка было невозможно. Словарь был толст и огромен. У каждого порядочного арабиста он сохранился надорванным, измятым, даже изжеванным. На четвертом курсе у меня от него отвалилась обложка.
Много лет спустя мне подарили новый. И у меня оказалось целых два барановских словаря. Встал вопрос — зачем нужен старый? Выбросить рука не поднялась. До сих пор стоит на полке, без обложки.
Кроме арабского, нас учили истории. И хорошо учили. Древней арабской — Левон Исидорович Надирадзе, который через слово говорил «вообще так». Однажды он произнес главную кораническую мысль: «ля илля илля ля, Мухаммад, вообще так, расул Алла» (нет бога, кроме Бога, а Мухаммад посланник Аллаха).
Девятнадцатый век читал Николай Алексеевич Иванов, двадцатый — Наталья Сергеевна Луцкая и Роберт Григорьевич Ланда. Интересно было у всех. Они не только учили, но еще и привязывали к арабскому миру. Слушать их было все равно как читать интересную книгу — а что там дальше?
Лекции Ланды были интересны, умны и очень объективны, что в советские времена давалось непросто. С одной стороны, ничего, скажем, «диссидентского», с другой — огромное количество фактов, характеристик и некий подтекст: мол, вот какие были дела и какие люди. Из лекций Ланды становилось ясно, что все не так однозначно, и «мы» не всегда правы, и «они» не такие уж плохие и агрессивные. Его занятия были именинами сердца.
Перед экзаменами по арабскому языку всегда было страшно. На первом курсе экзамен шел несколько дней не то по семи не то девяти аспектам. Было чувство, будто продираешься сквозь чащобу и не знаешь, где в какую яму попадешь и какой сук свалится тебе на голову. Пересдача казалась кошмаром. Два раза восходить на лобное место… Кому-то пришлось проделывать это даже трижды. Остальные экзамены тоже не выглядели прогулкой по райскому саду, но на них можно было как-то выкрутиться. На арабском — никогда.
Впрочем, экзаменаторы не всегда были вампирами. Однажды великий Габучан во время экзамена вышел в коридор, повел вокруг очами и вдруг обратился к дрожавшему студенту Серёже Жилкину.
— Что, Жилкин, — спросил он, — боишься Грачью Михайловича?
— Боюсь, — тихо отвечал Серёжа.
— Ну, тогда пойдем выпьем коньяку, чтобы не боялся.
Габучан повел его в распложенный неподалеку от ИВЯ, на углу улицы Горького и Манежной площади, ресторан «Националь», где они выпили по хрустальной рюмке. Вернулись обратно, и Жилкин сдал арабский, если память не изменяет, на четверку.
У востоковедов, в особенности у арабистов, есть чувство корпоративности. Тем более, если они закончили один институт. Говорят, что сейчас это чувство размывается. Но у былых поколений оно сохранилось. Помочь своему — это у нас в крови.
Не помню, чтобы кто-нибудь из наших плохо отозвался об ИВЯ. Те учителя, которых мы поначалу боялись, теперь вспоминаются самой доброй памятью. Все мы разбежались кто куда. Но на тридцатилетний юбилей института очень многие из нас выбрались. Праздник проходил на Ленгорах. Большой зал, президиум, шум. Называют ректора, при котором мы учились, завкафедрой арабской филологии профессора Сан Саныча Ковалёва. Все встают. Не договариваясь, каждый сам по себе. Овация. Не видел, были ли слезы на глазах у Ковалёва. У моего соседа они появились.
Но это потом. А пока мы, уча арабский язык, начинаем задумываться, что дальше. Наступил третий курс, а вместе с ним разговоры о студенческой практике, которая мыслилась не иначе как поездка заграницу. Это сейчас все катаются, как хотят и куда хотят — были бы бабки. В наши времена пересечение госграницы было событием огромного масштаба. Для этого требовалась непонятная для современной молодежи «выездная виза».
Настал мой час. Пришла заявка (так, кажется, это называлось) на отправку на практику за рубеж, и получена с четырьмя — партийной, комсомольской, профсоюзной и административной подписями — положительная характеристика.
Как это было в Египте
Реактивный Ил-62 не походил на восемнадцатого «Илюху», выглядел мощнее и торжественнее. Волнующий рев четырех расположенных в конце фюзеляжа движков, и… можно откинуться на спинку самолетного кресла.
В 1972 году была демократия: в самолетах курили. Люблю критиковать советскую действительность. Но прежний Аэрофлот вспоминаю с ностальгией. И кормили вкусно. Лучше, чем в американской «Панам» и французской Эр Франс, даже поили.
До Каира долетели незаметно. Сели. Трап, жара, бронемашины, мешки с песком. Сто метров пешком до здания аэропорта. Стеклянные двери. Возле них два человека со средним выражением лица: «Кто по линии Десятого управления?»
Я по линии этого управления. Сразу — в сторону. Ясно, мы на неформальной территории Советского Союза, рыпаться не надо — все будет правильно. Ведут… нет, не ведут — провожают до автобуса.
Первое, что я увидел на арабской чужбине, была птичка удод — по-арабски «худхудун», второе слово, выученное на уроках арабского языка. (Первое было «бэбун» — дверь.) Остроклювый худхудун ошеломил не меньше, чем увиденные впоследствии Лувр, Рейхстаг, Трафальгарская площадь, мавзолей Мао Цзедуна, Нью-Йорк после 11 сентября. С замиранием сердца постояв возле равнодушного к приезжему из Москвы удода, проследовал в автобус.
Автобус тронулся, и я попал не просто в дорогую для советского человека заграницу, но в тот самый арабский мир с его арабским языком, который в муках изучал.
У разных арабистов самое первое восприятие арабского мира — различно. У тех, кто в юности попал туда с дипломатами-родителями или, например, на долгую учебу, оно иное, чем у тех, кто его «выстрадал». Одно дело, когда тебя привезли. Совсем другое — когда ты попадаешь туда один-одинешенек, беззащитный, без Грачьи Михайловича и не знаешь, что от тебя потребуется завтрашним утром. Один на один с арабским миром и его языком.
Арабский окружил и подавил меня с самого первого момента. Одно дело смотреть напечатанные на папиросной бумаге учебные тексты, другое — упереться взглядом хоть в магазинную вывеску. Отдельные буквы еще понятны, но слова…
Автобус катил нас по каирским унылым городским окраинам, а надежда — вдруг повезут через центр — истаяла. Привезли в спальный район «Мадинат Наср», где и обитали советские советники. Этих мадинат-насров (еще их звали «наср-сити») было несколько штук, меня подвезли к шестому, самому отдаленному.
Вселили в 10-этажный дом с 10 (или 12) подъездами. На каждую круглую лестничную клетку приходилось 8 квартир. Я попал в 10-й подъезд на восьмой этаж. Там жили только наши.
Мне досталась комната в двухкомнатной квартире с каменными полами (на востоке полы везде каменные), где проживал майор из Череповца, с которым мы сдружились за считанные полчаса. Я привез водку, а у соседа в огромной банке была присланная из дому замечательная, с легким сахарным оттенком сельдь.
Стало душевно. На какое-то время я даже забыл, где я и зачем сюда притащился. Восточная экзотика отступила в тень.
На всякий случай подошел к окну, взглянул на Каир и расстроился. Расстилавшийся перед взором кусок египетской столицы был скучен, как первые Черёмушки. Слева — дома из еще не снятой «Иронии судьбы», прямо — одно-двухэтажные белые домики за глухими заборам. Справа — желто-рыжие холмы.
Меланхолия упрочилась по мере знакомства с жилищными условиями. В душе по потолку и стенам скакали жизнерадостные тараканы. Еще один таракан меланхолично устроился на моей подушке.
Стоило из-за этого годами зубрить арабскую грамматику.
Настроение улучшилось утром, когда на рассвете запел, призывая на молитву правоверных, муэдзин. Этот звук заполонял все пространство, возносился к небу и, отражаясь от него, разбегался за горизонт. Сказать, что он завораживал — ничего не сказать. Азан заполонил душу (это я как исламовед говорю). Подобное волшебное звучание я слышал потом только единожды — зимним утром в Казани, в Старо-Татарской слободе.
Тем же утром за мной приехал микробас и отвез в «Риас», где наше командование руководило нашим военным присутствием в Египте. Формально никаких советских войск в стране пирамид не было. Однако кое-что на глаза попадалось. Это вроде как сегодня Частная Военная Компания (ЧВК) «Вагнер», которой нигде нет — ни в Сирии, ни в Ливии, ни в иных африканских царствах-государствах. В советские времена ни о каких ЧВК и речи быть не могло. Зато в 1970-х был анекдотец: что самое сложное для советских летчиков во Вьетнаме? — во время полета одной рукой держать раскосыми глаза, дабы походить на вьетнамцев. Впервые этот анекдот появился еще в 1950-е, когда наши летчики не участвовали в корейской войне.
Короче, заезжаем в ворота, а навстречу — строй, славянская рота в местной форме. Шагают в ногу. Раздалась команда — «Стой, направу!» Понятно без перевода.
Не то чтобы я слишком удивился присутствию в Каире Красной Армии. Но вот увидеть это воочию было необычно. …Первым вопросом, который был задан мне начальником переводчиков всего Египта полковником Пеговым, был: в какой организации состоишь — в профсоюзной или спортивной? Вопроса я не понял. Состоял ли я членом «профсоюза студентов», не знал, а что касается спортивной организации, то промямлил, что спортом не занимаюсь, хотя играл в шахматы за институтскую команду.
Переводчиков начальник внимательно посмотрел на меня, в его глазах промелькнуло медицинское любопытство. Пегов переспросил в упор — ты в партии или комсомолец? Так я узнал один из главных не подлежащих разглашению военно-политических секретов СССР: в несоциалистическом зарубежье КПСС и ВЛКСМ переходили на нелегальное положение (ну, вроде как большевики-подпольщики в годы царизма или «молодая гвардия» при немецкой оккупации). «Спортсмен», — сознался я.
Мне сообщили, к какой группе я приписан, выдали 20 египетских фунтов и отправили домой, сказав, что скоро за мной придут и увезут на место работы. Ждать пришлось долго.
И вот почему.
В разгар конфликта
Судьбе было угодно, чтобы я появился в Египте в разгар конфликта между тогдашним египетским президентом Анваром Садатом и советским руководством. Тесных отношений, как и при Гамале Абдель Насере, тогда не было. Москва оказывала военную помощь, но достичь равенства с Израилем по боеспособности и умению воевать египтяне и остальные арабы не могли. Израильтяне владели оружием с большей ловкостью. Да и не надо забывать: они сражались за собственное существование как государства. Им некуда было отступать.
Арабам неудачи казались временными, случайными, они были уверены, что обречены на успех. 100 миллионов арабов против 4 миллионов каких-то евреев, пробравшихся на арабские земли. И главный союзник арабов СССР обязан давать им наступательное оружие, его советники призваны учить арабов наступательному бою.
Русские же, возмущался Садат в 1972 году по телевизору, учат нас бою оборонительному. Их советники — «оборонщики», а оружие — «оборонительное». В Москве такой постановке вопроса удивились. Отличить оборонительное оружие от наступательного непросто. Вот штурмовик — это оружие наступательное. А стреляющие по нему зенитка или ракета это что — наступательное или оборонительное?
Короче, Садат заявлял, что Советский Союз сдерживает арабов в их справедливой борьбе. Не дает им развернуться. Надо признать, в Кремле и в самом деле не ведали, как разрулить арабо-израильский конфликт. Проигрывают арабы — плохо, потому как это подрывает авторитет СССР, побеждают арабы — кто знает, что им придет в голову. От лозунга «сбросить Израиль в море» никто не отказывался. Затяжной конфликт был на руку Москве, поскольку гарантировал ей присутствие на Ближнем Востоке.
Садату же была нужна победа, которая укрепила бы его власть, сделала его безальтернативным, единственно возможным лидером и в Египте.
Еще одна причина ухудшения отношений между Каиром и Москвой заключалась в том, что Анвар Садат никогда не приветствовал односторонней ориентации Насера на Советский Союз. Выражаясь современным политическим языком, он предпочитал многовекторность. И одним из векторов был Запад, прежде всего Соединенные Штаты. Он искал сближения с американцами, а одним из лучших путей к этому становилось ухудшение отношений с СССР.
Пройдет семь лет, и в 1979 году в Кэмп-Дэвиде Садат подпишет знаменитый мирный договор с Израилем, с тем самым государством, которое в знаменитой книжке Насера «Философия революции» было названо «не более чем детищем империализма». За кэмп-дэвидское соглашение Садат будет заклеймен арабскими националистами и исламистами, а в 1981 году убит на трибуне во время военного парада членом организации Братьев-мусульман лейтенантом Исламбули.
В следующем, 1973 году произошла очередная, как обычно короткая арабо-израильская война, которую в Каире объявили победной, хотя полноценной победой она не была — египтяне вернули захваченный израильтянами в 1967 году Синайский полуостров, но затем их войска были остановлены, так что это столкновение закончилось «вничью».
Итак, в 1972-м Садат принял решение отправить домой советских советников. Наши возмутились, но настаивать не стали, а решили «пошутить». Тут обнаружился нюанс: cоветские военнослужащие в Египте делились на две категории: советники (хабиры) и специалисты (мусташары). Первые пребывали непосредственно в войсках, вторые, технари, обслуживали технику и обучали египтян с ней обращаться.
Говоря о высылке, египетский президент имел в виду только хабиров, а в Москве приняли решение вернуть домой всю (почти всю) военную миссию, включая мусташаров. Таким образом, после отъезда советских друзей египтяне были вынуждены самостоятельно осваивать новую военную технику и обслуживать старую. Это не всегда получалось. Рассказывали, что на базе ВВС под Асуаном, где стояли бомбардировщики Ту-16 (военный аналог Ту-104), после отъезда советских спецов подняться в воздух смогли только два самолета.
Вывозить своих из Египта в Кремле велели немедленно, за считанные дни, а то и часы. И началась эвакуация, которая сопровождалась немыслимой суетой. Как говорится, «пожар в сумасшедшем доме во время наводнения». Как рассказывали приближенные к начальству люди, неизвестно было даже сколько «наших» в Египте, сколько их в каждой отдельной группе. Расхождение между официальными цифрами и реальным количеством людей порой было в разы.
В нашем подъезде наступила паника. Народ сновал по круглым лестничным площадкам, слышались нервные женские голоса. Вскрикивали брошенные без присмотра дети. Надо было куда-то запихивать закупленные в здешних магазинах шмотки, а доставать пустые коробки было трудно.
К подъезду подкатывали автобусы. Шла быстрая погрузка человеков и вещей. Говорили, одна семья, погрузив в автобус ковры, забыла про детей, что обнаружилось лишь в аэропорту. Пришлось за ними возвращаться. Над Мадинат-Насром пролетали тяжелые самолеты. Мне показалось, что они грузовые. Оказалось, так оно и было на самом деле. Пассажирских лайнеров не хватало. Приказали грузить людей в транспортники, предварительно снабдив их ватниками. Помните, как во время полета ласковым голосом объявляют, что температура за бортом минус 50 или сколько там еще градусов. Внутри «грузовиков» не сильно теплее.
Первые рейсы с «возвращенцами» на родине встречали с оркестром. Последующие — без музыки…
После эвакуации я оставался один в десятиэтажном доме. Спасибо, что воду не отключили. В подъезде на месте консьержа сидели два автоматчика. Так меня никогда в жизни не охраняли.
Позже выяснилось, что в суматохе про меня просто забыли. Двадцать фунтов таяли. Захваченная из дому колбаса кончилась. Покупал я самое дешевое, например, арбуз, на который немедленно сбегались мелкие насекомые.
Из развлечений были пешие прогулки по окраинной каирской улице, по одну сторону которой стояли высокие дома, а по другую катились вагончики наземного метро. Самой большой финансовой тратой оказалась стирка белых брюк (военную форму еще не выдали), на нее ушло фунта полтора. Пиво я не люблю, а то бы совсем разорился.
Зато была масса свободного времени, которое я использовал для совершенствования арабского языка. Практически занятия заключались в том, что, задерживаясь возле лавочек, я пытался понять, о чем разговаривают между собой торговец и покупатель. Иногда что-то улавливал, чаще — нет. Зато к манере разговора, к интонациям привыкал. Возвращаясь в квартиру, которая казалась тюремной камерой, записывал услышанные выражения. Иностранный язык можно учить где угодно и как угодно — и не только от усердия, но и просто от скуки.
Дальше так продолжаться не могло, и я рискнул сам поехать в РИАС. Ехать пришлось в двухвагонном метро-трамвайчике четыре остановки. Добравшись до РИАСа я информировал не помню кого, что, мол, есть такой переводчик, которого назначили в такую-то группу, а что ему делать он не знает. Похоже, «риасовец» не слишком врубился, но что-то записал, строго посмотрел на меня и велел ждать.
Не до меня там было. Приказ из Москвы предписывал уничтожить всю документацию, чтоб «не досталась врагу». Ну, вроде как в 1942 году взорвали Днепрогэс. В «Риасе» жгли ненужные бумаги, заодно и барановские словари. Я стоял, как завороженный, это было такое же кощунство, как сожжение иконы язычниками. Плавно перелистывались огнем страницы.
Скоро обо мне вспомнили. Хоть было понятно, что меня просто потеряли, виноват оказался я. Спорить бессмысленно, тем более что мне было все равно, куда повезут, куда поведут.
Один за двух
Повели в соседний подъезд, где кучковалась группа, к которой я был приписан. При встрече с соотечественниками я испытал чувство Робинзона Крузо, увидевшего парус на горизонте. В группе было два летчика и пять технарей. В придачу им были даны три переводчика, два с английским, один, то есть я, — с арабским. Вообще-то должно было быть целых два арабиста, причем толковых, а не как некоторые…
Старшего группы, майора, звали Андрей Васильевич Ена. Его знавали некоторые мои приятели-арабисты, и каждый рассказывал о нем только хорошее.
Почему после эвакуации оставили именно нашу группу, не могу сказать, может, по ошибке, а может, потому, что ее задача заключалась в обучении египтян владению новейшей техникой. Такой техникой в то время был признан штурмовик Су-17 с изменяющейся геометрией крыла (по-арабски — «джанах мутахарика»).
В то время, однако, египтяне мечтали о тогдашнем чуде техники, истребителе МиГ-23, который только начинал приходить на смену знаменитому во всем мире МиГ-21. «Сушки» обрели всемирную славу позже.
И покатились мы на микробасе в Бильбейс, на базу ВВС километрах в 80-ти на северо-восток от Каира. Въезжаем. Пустыня, а из песка кое-где торчат боевые самолеты. Выглядят они заброшенными, некоторые вообще завалены на одно крыло. Жалко. Как выяснилось, жалеть их было ни к чему — то были фанерные макеты, чтобы сбить с толку израильского агрессора. Имитация была великолепной. Делать декорации египетские специалисты научились.
В 1998-м меня возили из Ашхабада в расположенный на юге Каракум Серахс, где соорудили железнодорожный узел, который должен был стать главной и единственной транспортной развязкой между Ираном и Центральной Азией. Проезжали мимо бывшей базы советских ВВС. Там из песка тоже торчали самолеты, но это был не камуфляж, а реальные «самолетные трупы». Было больно и обидно смотреть на эти огрызки советского могущества.
Надо признать, египтяне умели делать не только камуфляж. Многие хотели учиться, с уважением относились к нашим специалистам.
Хотя временами восточная инертность, фатализм приводили привыкшего к порядку советского человека в отчаяние. Объявляют воздушную тревогу. Где-то летают израильские асы. Долетят они до нас или нет, непонятно, скорее всего, вряд ли — слишком далеко забираться в Египет командование дозволяло им только в особых случаях. А у нас на базе — час мусульманской молитвы. Тревога объявлена, а правоверным хоть бы хны.
— Они совсем оборзели? — (употребляя другое слово) интересуется специалист по САУ Леонтий Амплиевич Исаков. И что мне, востоковеду, ответить? Рассказывать о традиции, о религиозной идентичности?
Случалась и русско-православная беспечность. Жарко, хочется покурить в холодке. А тут под боком склад, дверь в который не закрыта. Там, внутри, прохладно и ящики, ящики, на которых нарисовано что-то темное. Сажусь на ящик, закуриваю. Вдруг заходит Ена и делает мне замечание в матерной форме.
Оказывается, я расслабился на ящике с бомбой.
Так что одни молятся при артналете, а другие равнодушно дымят верхом на бомбе. Вот она схожесть русско-православной и арабо-мусульманской идентичностей. В 1992 году журнал «VIP» опубликовал мою статейку «Русские не арабы, но как похожи».
В авиационных терминах я разбирался, как известное животное в апельсинах. Ну, не попадались они мне по жизни. Здесь не мог помочь даже великий и могучий барановский словарь, тем более что он был арабско-русским, а мне требовался русско-арабский, причем технический. Представьте, что вы попали в темный коридор без фонаря, а ваша задача не только самому идти по этому коридору, но еще послужить провожатым целой веренице бредущих за вами горемык.
Поздно кого-то критиковать, но советское Министерство обороны могло бы и позаботиться о «переводилах» и оснастить несчастных подходящими словариками. Увы, в МО всегда был и сохранился избыток стратегов, но не прагматиков. Тому свидетельство и «вхождение» ограниченного контингента в Афганистан, и чеченские войны.
Помощь пришла неожиданно. Кто-то из ИВЯшных приятелей перед отъездом на каирскую Голгофу осчастливил меня собственным, созданным вручную, словарем технических терминов — толстой тетрадью с каллиграфически выписанными словами. Передачу тетради приятель снабдил следующим выражением: «Она мне теперь не за хрен, а тебе может пригодиться». И пригодилась!
Тетрадь оказалась бесценным даром. Например, там был перевод слова «тангаж» — кто из нормальных читателей ведает, что сие значит? А это когда самолет идет сначала вверх, а потом вниз. По-арабски — «сууд валь хубут». Красиво звучит, а попробуй запомни. Оттуда-то я узнал и про «джаннах мутахарика».
…Занятия с лётным составом должны были начаться через три дня после приезда, а голова уже распухла. Кроме терминов, т.е. существительных, приходилось ориентироваться еще в глаголах. Арабские глаголы это вам не гамлетовское to be or not to be.
А еще предстояло осваиваться в новом житье-бытье. Сразу стало ясно, что наше жилище — не пятизвездочный отель (впрочем, о существовании таковых я даже не подозревал, да и были ли они в начале 70-х прошлого века). Смотрелось оно более чем скромно, хотя поначалу могло показаться уютным. Четыре кровати, столько же прикроватных тумбочек, один обеденный стол. Один на всех санузел с ванной, которая, судя по ее чистоте, появилась еще в эпоху фараонов. Другая отведенная нашей группе комнатенка была столь же непритязательной.
В комнатах было по два окна, под которыми проходила не то канава, не то маленький окопчик. Дом был двухэтажный. На втором этаже, где мы и зажили, имелся небольшой холл, за холлом веранда, на веранде тоже стол, цветной телевизор и большой коричневый шкаф, на крыше которого проживала большая крыса — у нее там располагалось родовое гнездышко. Крыса вела себя дружелюбно, и когда мы играли в карты, иногда спускалась вниз и неторопливо фланировала у нас под ногами. Кто-то даже придумал для нее имя — «крыска Толя». Почему «Толя» — не помню.
В остальных двух комнатах жили по два летчика — два наших, два египтянина.
О наших летчиках сложилась легенда. Еще до Египта я где-то прочел, что в один прекрасный день два египетских самолета, нарушив негласную договоренность, полетали над одним израильским городком на столь малой высоте, что в окнах повылетали стекла. Получился скандал. Позже выяснилось, что это на спор — кто ниже пролетит — резвились советские асы, якобы наши соседи по «отелю». Рассерженное советское командование будто бы уволило обоих «чкаловых» из армии, но потом восстановило, и один из лихачей даже командовал авиаполком.
С нашими летчиками я не общался, а с арабскими лейтенантами Саидом и Мухтаром — сколько угодно. Вместе с другими летчиками они осваивали «сушки». И Саид, и Мухтар вели себя слегка горделиво, а у меня почему-то возникла мыслишка, что они направлены в эскадрилью еще и для того, чтобы приглядывать за нами. Хотя приглядывать-то было незачем. Я с ними сблизился — порой просил помочь разобраться в авиа-языке, и они помогали, хотя и ухмылялись.
Мухтар собирался жениться, и его невестой была дикторша с каирского телевидения. Как-то раз мы даже встречались — красивая, с умными «нефертитиевскими» глазами египтянка.
Первое написанное арабскими буквами слово, которое попалось на глаза в коридоре с учебными классами, было «ат-табелька». Дважды прочитав его и ничего не поняв, я готовился раскрыть самодельный словарь, однако Саид разъяснил его смысл. Непонятная надпись означала «расписание полетов», а пришла она из чешского языка. Позже, когда я работал в 80-е в Праге в журнале «Проблемы мира и социализма», это слово неоднократно попадалось мне на глаза в разных учреждениях. Tabelka по-чешски — просто-напросто расписание. А в «расписание полетов» в Бильбейсе оно превратилось потому, что до нас работали там чехословацкие товарищи, тренировавшие египтян на самолетах Л-29. На базе сохранилось несколько этих элегантных, женственных самолетов, напоминавших, скорее, о балете, чем о войне.
Не помню, какой была тема самой первой лекции, но мне показалось, что кое-что из моего перевода до слушателей дошло. Наступил час вопросов. У меня покраснели уши. Говорить я еще кое-как мог, но вот понимать вопросы… Каждый дилетант знает, как это сложно. Сейчас, — мелькнула мысль, — вот тот, который внимательнее всех меня слушал, подымет руку и… Именно этот и спросил. Я чуть не заплакал от радости. Он задал вопрос на арабском литературном языке, которому меня почти четыре года учили. Я его понял! Наверно, такое радостное чувство испытывает случайный олимпийский чемпион, дуриком занявший золотое первое место.
Назавтра наступили суровые, изматывающие от необходимости ежеминутно слушать и понимать, арабские будни.
Перевод — профессия многогранная, особенно если ты один. В обязанности одного-единственного входило:
— переводить лекции (если твой перевод понимают);
— находиться при технаре, который объясняет, что и как нужно подкручивать в самолете;
— быть в постоянной готовности, если вообще кто-то попросит тебя что-то перевести;
— по распоряжению начальства письменно переводить что-то из технического описания;
— и вообще быть готовым к любым неожиданностям самого разного характера.
Переводить приходилось все! Например, «да скажи ты ему, что он м-к, пошли его к…» Если задержался, торопят, переспрашивают, «ты его точно послал?» Тот, кого посылают, может и сам послать. Египетский мат я старательно записывал в книжечку, а потом заучивал. Помогало. Египтяне, в свою очередь, любопытствовали насчет русского мата и оказывались прилежными учениками.
Рядовой арабский переводчик трудился «прислугой за всё», что было малоприятно, но полезно — когда еще придется каждый миг тренировать себя в иностранном наречии.
Бывали, конечно, и счастливые мгновения. Лежишь порой под деревцем на травке в «душме» — так по-бильбейски звалась самолетная стоянка — жуешь зеленый тонкокожий лимон и смотришь, как «твой» спец Коля Тымчик с помощью рук растолковывает египетскому сержанту, чего куда крутить. Следовало бы подойти и помочь, но так не хочется выползать из тени.
Есть два стиля переводческого труда. Первый — выучил наизусть все слова-термины — и хоть трава не расти. Он говорит — ты переводишь. У него спрашивают, ты ему переводишь. Я ему перевел, я тебе перевел, а дальше пошли вы все — и по-русски, и по-арабски.
Другой стиль иной: сначала разберись во всех этих железяках, проводах и переключателях, а уж потом толкуй, иначе говоря, не переводи, а объясняй. Как, например, дословно перевести на арабский «чрезпериодный компенсатор малого усиления»? Есть такая хрень в какой-то настройке. Этот «выражанс» мне однажды в Алжире достался. Ничего — выкрутился.
Я принял второй стиль, пытался сначала во всех технических деталях разобраться сам. Повзрослев как переводчик, я стал допускаем в кабину пилота. Мне там сразу понравилось. Посидев несколько раз в кабине, узнав, где и что надо нажать, чтобы проехать по бетонной полосе метров двадцать, и как правильно катапультироваться, я попросил Ену прокатить меня на «спарке» — учебном самолете с двойным управлением — и дать самостоятельно порулить хотя бы минутку (вот она переводческая наглость). Андрей Васильевич с нежным изумлением посмотрел на меня, и сказал:
— У тебя там, наверху… чего-нибудь вдруг… а у меня — семья, дети…
К этой теме я больше не возвращался. Но почуял, что «магия полета» существует. Однажды не удержался и спросил Ену: а если бы я сейчас — в лётное училище?..
— А тебе сколько?
— Двадцать один годик.
— Поздновато, — последовал ответ.
Так что летчика из меня не получилось. Скажи тогда Ена что-то вроде «пойди, попробуй, поступи в лётное», глядишь, и закончилась бы моя арабистская карьера.
Однажды Ена выплеснул афоризм, запомнившийся на всю оставшуюся жизнь, и к которому советую прислушаться нынешней молодежи. Мы стояли около «Сухого», и я с ученической непосредственностью спросил:
— Андрей Васильевич, у кого лучше — у нас или у них.
— У нас лучше, у них — полезнее.
Думайте как хотите. Не хватало и не хватает стране таких вот прямых честных офицеров.
Слава богу, курсы для летчиков читались больше по-английски, но все остальное падало на меня. Торчать под самолетом, где постоянно что-то отключалось, вошло в привычку. Я даже испытывал нечто вроде самолюбования, когда произносил слова вроде «разъем», «шайба», «дренаж», порой даже показывал, где надо крутить и на что нажимать. Общий арабский язык с подопечными постепенно устанавливался.
Однажды на «Сухом» протерся шланг высотомера. Они часто рвались, но сейчас это произошло совсем некстати. «Касура» (сломался), — развел руками сержант. «Касура» было одним из самых распространенных слов в аэродромной практике. По правилам, следовало идти и информировать о происшествии мусташара. Народ засуетился, все глядели на меня, ибо в этой идиотской ситуации решающее слово оказалось за переводчиком. Было жарко, под крылом собралось несколько человек, и один из них предложил «попросить Мухаммада».
— Позови, — разрешил переводчик.
Из-под фюзеляжа выполз сонный чернокожий толстяк в синем комбинезоне, взглянул на нас и развел руками. Что сказал ему сержант — я не понял. Но «судани» — так называют в Египте выходцев с юга — улыбнувшись, перекусил зубами толстую черную резину и протянул ее мне. Потом «судани» залез обратно в подсамолетную тень, а я отдал перекушенный шланг сержанту. Ремонт закончился на редкость быстро.
Мне выделили отдельный «кабинетик», куда заходили с разными вопросами сержанты и рядовые. Однажды притащили что-то вроде термометра — «касура». Сделав умный вид, я обещал разобраться. На следующее утро обнаружил на столе темную нестираемую жидкость, которая оказалась… ртутью. Ртуть убрали, кого-то наказали. Скандала не получилось. Но кто-то сказал: это была провокация, тебя, дескать, хотели отравить, чтобы нас отсюда убрать.
Не верил и не верю. Это все от восточной расхлябанности, вроде как взрыв селитры в бейрутском порту в 2020-м.
Работала наша группа много. Мусташаров уважали. Когда настало время расставаться, а выяснилось, что группа уезжала до полного завершения программы, возникла смешная и грустная ситуация. Спец по двигателю Саша Мясников прямо на самолете сказал, что работает сегодня последний раз, а завтра уезжает. Египетский напарник схватил его за рукав и не отпускал, крича: «Как же ты можешь, ведь мы же вместе работали, что мы без тебя будем делать…» Мясников едва вырывался из его рук. Сам видел и слышал.
Мясников интересовался политикой. Как-то раз, слушая по телевизору выступление Садата, критиковавшего советскую внешнюю политику (а я это переводил), он вдруг вскрикнул: «Что ему надо, да не хочу я за них подыхать…» Это уже не легенда. Я Саше сочувствовал. Это же моя, а не его профессия — я разгуливал в египетской военной форме и с русской физиономией. Однажды в спину запустили камень и попали. И в тот же день полицейский остановил поток машин, чтобы русский хабир мог перейти улицу, да еще козырнул. Ну, прямо для документального пропагандистского фильма.
Как-то сидим за полночь ну и, ясное дело, отдыхаем. А на аэродроме что-то случилось. Надо срочно ехать. Везут. Выясняется, что кто-то при посадке перерубил аэродромный кабель, и все потухло. Службы аэродрома спохватились и вместо погасших огней расставили керосиновые лампы. Поверить трудно, но поверьте: все обошлось.
Нас позвали на всякий случай — вдруг кто промахнется. Никто не промахнулся. Мы просто посидели в соломенных креслах и полюбовались на красивое зрелище — керосинки, реактивные самолеты… Потом отправились доужиновать.
Случавшиеся время от времени военные действия нас никак не касались. В начале сентября по телевизору мы узнали про израильские налеты. Назвали даже населенный пункт, на который они сбросили бомбы. Прикинули расстояние — оказалось, до нас лёту минуты полторы. Хмыкнули и продолжили играть в карты.
Не без приключений
Что я переводчик, официально нигде записано не было. В пропуске на базу рядом с моей фотографией было указано: летчик — «таяр». Пропуск с этой гордой надписью выдали после того как однажды меня задержала охрана, не пропустив на базу. Я возвращался туда в одиночестве. Справка, удостоверявшая личность, не сработала — бумажка была маленькой и измятой. Да и вытаскивал я ее неуважительно — из заднего кармана штанов. Это вызывало подозрение.
Меня заставили выйти из уазика, повели к одноэтажному домику охраны и поставили носом к стенке. Один «сторож» бросился звонить по телефону, а меня окружило человек пять охранников. Что-то объяснять солдатам было бессмысленно.
Часы показывали полдень, тени не было нигде. Обоюдное раздражение нарастало. К этому времени я насобачился бойко переругиваться на иностранном языке. Поначалу охранникам это даже нравилось. Но конфликт затягивался. Мне велели встать к стене лицом, «поставили к стенке». Раздалось щелканье затвора. Я в шутку поднял руки.
Позже в кругу друзей я рассказывал, как меня чуть не расстреляли и как страшно «стоять у стенки». На самом деле было весело. Растерянные египтяне не знали, что со мной делать. Они отвели (чуть не оттащили) меня от «места казни». Потом, прислонив к той же стене автоматы, ушли в свой домик, где было прохладнее. Я же, посидев на лавке, прихватил пару автоматов и отправился пешком по шоссе прямиком к месту службы. Можете себе представить подобную сценку в советской армии?
Охрана быстро спохватилась, догнали меня, я сам сдал им их же оружие. Тут и пришло указание пропустить этого русского. Мои сторожа довели меня до машины, а один даже помахал на прощание рукой.
Зато о другом случае вспоминается не столь весело. Мы ехали на базу, и вдруг по дороге произошло несчастье — у микробаса лопнула камера. «Касура». Предстояло менять колесо. Все случилось на окраине Каира. Микробас остановился, мы вышли, водитель Габер достал домкрат. За несколько минут вокруг собралась толпа мрачных мужчин, многие с автоматами за плечами. Они в упор разглядывали незваных пришельцев. Мне удалось заговорить с одним из них — он оказался палестинцем. Мы очутились в «палестинском районе» Каира и находились в окружении беженцев.
Так и простояли в молчании целый час, пока Габер менял колесо. Сели в машину, тронулись, я оглянулся. Никого уже не было. Ничего страшного не случилось. Но эпизодик запомнился.
Не представляю себе египтян, стоящих в такой же ожесточенной позе. Им далеко до палестинцев. Разная история, разные традиции. И те, и другие — арабы, но различаются между собой столько же, сколь и их диалекты.
Еще одна поездка обернулась настоящим приключением. Ена разрешил съездить в музей Араби-паши, выдающегося египетского политика, в 1881 году поднявшего восстание под лозунгом «Египет для египтян», а в 1882-м на недолгое время ставшего главой страны. В историю он вошел как вождь национально-освободительного движения. Но в столкновении с английской армией его войска потерпели поражение.
Музей находился неподалеку от города Загазига, который был намного больше Бильбейса, а его центр выглядел вполне по-европейски.
Я выпросил пистолет, засунул его под сидение автомобиля и отправился на экскурсию. Добравшись до музея, двухэтажного белого здания посредине деревни, я обнаружил, что он закрыт. Закрыт наглухо, ни одного сотрудника поблизости не было, а собравшиеся вокруг жители долго не могли понять, зачем меня сюда занесло. Наконец к машине пробился парень студенческого вида и, узнав зачем этот русский сюда приехал, обещал помочь.
«Студент» исчез и вскоре появился с двумя традиционного вида немолодыми людьми в фесках, которых он представил как директора музея и его заместителя. После приветствий они выразили радость по поводу моего стремления ознакомиться с жизнью и деятельностью великого египтянина, но признались, что музей они сами давно не посещали, а ключ куда-то задевался. Чтобы попасть в музей, надо было открыть дверь изнутри. Двое сотрудников полезли в окно. Чтобы не терять времени, я отправился вслед за ними.
И тотчас же началась экскурсия, которая продлилась больше часа. Первый этаж был посвящен Араби-паше, на втором размещался небольшой музей быта — этакое смешение истории, политики и этнографии.
По завершении экскурсии я вручил «гидам» небольшой гонорар, и тем же манером мы втроем вышагнули из окна на землю. Все шло хорошо, но, подходя к машине, я обнаружил, что вокруг нее собралась толпа, все что-то кричат, да еще и раскачивают автомобиль. С трудом протиснувшись к машине, я залез внутрь, водитель завел мотор. Но толпа не расходилась — и тронуться мы не могли. Чего хотел «бурлящий народ», понять было невозможно. От волнения я, нащупав под сидением пистолет, скомандовал водителю: «Вперед!», и он, тоже обалдевший, поехал прямо на людей. Те расступились, разбежались, и мы вырвались на проселочную дорогу. Будь на месте египетских феллахов палестинские федаи, все обернулось бы куда хуже.
Благодаря визиту в музей Араби-паши, я узнал сразу несколько новых слов на литературном языке, поскольку именно на нем была прочитана лекция, а новые термины всегда сопровождались указанием на те или иные предметы египетского быта. Об инциденте в музее я долго никому не рассказывал.
И еще одна история, по нынешним временам пустяковая, а по тогдашним — рисковая. Задружился я с египетским стажером Ахмадом, который учил русский и, как и я, учился на переводчика. Парень был застенчивый, русский знал не хуже, чем я арабский, но мы договаривались.
Как-то раз Ахмад предложил мне прокатиться в гости к его родственнику, мужу его сестры, Исмаилу. Докладывать по команде я не стал, а, нарушив правила поведения советского гражданина за рубежом, отправился с Ахмадом в гости к Исмаилу, который жил на окраине все той же Загазиги.
По дороге Ахмад сообщил, что его дядя состоял в Организации Братья-мусульмане и в 1954 году сел в тюрьму на три года. Кстати, в 1958 году Братья в очередной раз безуспешно покушались на президента Насера. Получив такое приглашение сейчас, я бы задумался, но тогда Братья-мусульмане в моем сознании были не более чем парой абзацев в учебнике «Новейшая история арабских стран» (1967 г. изд.), по которому мы сдавали экзамен в ИВЯ.
Да и в наши времена, когда президент Путин в 2015 году встречался со ставшим на короткое время президентом Египта братом-мусульманином Мухаммадом Мурси, контакты с организацией БМ, упоминание которой сопровождается формулировкой «запрещена в России», не криминально. Кто только в Кремль из числа запрещенных организаций не шастает? Политика-с.
Дядя Исмаил жил на втором этаже солидного, но обшарпанного дома. В небольшой гостиной на буром ковре стояли три кресла, маленький столик и мягкий диван. Дядя усадил меня на диван, его младшая дочь принесла две бутылочки колы. Потом, извинившись, он сказал, что пришло время молитвы. Дальше происходило то, что вполне сошло бы для киносюжета о диалоге цивилизаций. Брат-мусульманин молился, обратившись на стену, за которой на расстоянии тысячи полторы километров находилась священная Кааба, а я, сидя в военной форме на диване, потягивал пепси.
Когда дядя кончил молитву, появился Ахмад.
Разговор зашел о футболе. В Египте две ведущие команды — «Ахли», которая как-то раз в редактировавшемся сыном поэта Сергея Есенина Константином еженедельнике «Футбол» сравнивалась с московским «Спартаком», и «Замалек», которая, по мнению автора той же статьи, походила на «Динамо».
И разговор пошел. Брат-мусульманин был поражен, когда я сказал, что «Ахли» немного мельтешит с передачами в центре, а «Замалек» играет скучно. Говорили мы долго, и при этом ни слова не было сказано про ислам. Похоже, племянник Ахмад был разочарован, тем более что дядя чем дальше, тем больше углублялся в футбольные детали. Он даже вышел на лестницу меня проводить. Так что брат-мусульманин большим фанатизмом не отличался.
Зато веру в Аллаха продемонстрировали два летчика-лейтенанта, соблюдавшие пост, во время которого запрещается прием пищи до момента, пока черную нить нельзя отличать от белой. Так положено по исламской традиции.
Соблюдать пост надо, но и управлять самолетом тоже надо. Натощак это делать непросто. В Коране говорится, что не соблюдать пост позволено тем, кто в пути, а также тем, кто на стезе джихада. Вылеты на «Сухом» вполне походили под вторую формулировку. К тому же Министерство обороны, с одобрения главного исламского университета аль-Азхар, приняло решение, что в армии несоблюдение поста разрешается, а в авиации соблюдение его запрещено под угрозой отстранения от полетов. Наши лейтенанты решили от полетов отстраниться. И тогда на двух (!) вертолетах на базу прилетел замминистра обороны, чтобы уговорить летчиков вернуться в строй. Замминистра я не видел, но оба вертолета торжественно протрещали над нашими головами. В итоге оба офицера согласились поесть и продолжить джихад.
Курсы для летного состава заканчивались, да и переводили их «англичане», я в основном был «на практической работе» — подкрути это, открути то, нажми сюда…
Но вот однажды меня попросили письменно сделать техническое описание самолета. Это, между прочим, много-много страничек, собранных в несколько брошюрок. Поначалу я испугался, а когда разобрался, то понял, что, во-первых, могу, а во-вторых, это не так уж сложно.
Сел переводить. Это избавило от ежедневных поездок на аэродром. Перевод продвигался быстро и успешно, тем более, что многие страницы дословно повторяли друг друга, и недели через две я предоставил толстую кипу листочков, сверху до низу аккуратно исписанных по-арабски.
По возвращении в Москву, когда с гордостью проинформировал военное ведомство, что помимо всего прочего подготовил письменный перевод техописания самолета, я получил по шапке, поскольку такие переводы выполняются за деньги по отдельному заказу «принимающей стороны», то есть египтян. Получилось, что я отнял деньги у коллег-переводчиков, которые сидят в Москве…
В нашем однокомнатном общежитии был принят распорядок, по которому ежедневно назначался дежурный, обязанный готовить обед, накрывать на стол, мыть за всеми посуду и т.д. Согласно «договору», у дежурного не было никаких «прав человека». Так, он был обязан нарезать огурцы и помидоры так, как было угодно каждому из «клиентов». Бесправие дежурного было игрой, но каждый, вне зависимости от возраста и воинского звания, ее правила соблюдал. Иногда даже удостаивался похвалы за вкусно сваренный суп.
Однажды, оставшись дежурным, я достал из холодильника увесистый, аппетитный кусок мяса. Правда, мясо чуть настораживало своим излишне розовым оттенком. Варилось оно дольше обычного и на пробу было жестковатым. Проигнорировав данное обстоятельство, я торжественно поставил кастрюлю на стол. Съели, хотя и без особого удовольствия.
Вечером пользовавшиеся с нами общим холодильником египтяне спросили, не взяли ли мы по ошибке их мясцо. Их мясцо было ослятинкой.
Вкусившие от приготовленного мною супа выразили негодование. В подробности вдаваться не буду. Но все же, поверьте на слово, если ослятинка качественно приготовлена, она вкусна, только не стоит варить ее, как заурядную говядину.
С ослятиной, точнее, с ослом, связан еще один казус. По дороге на базу мы однажды остановились на бережке одного из многочисленных рукавов нильской дельты. Сошли, подошли к мутной серо-коричневой воде. А по ней плывет осел (дохлый). Не помню, по какой причине, возникла дискуссия, но я вызвался тут же испить водицы из Нила. На спор. Опустился я на колени у великой африканской реки, зачерпнул ладошками воды и выпил.
Тут же подпрыгнул ко мне один из мусташаров с бутылочкой самолетного «горючего», которое я немедленно и принял. До сих пор жив и здоров. В 2020-м все кричали об угрозе всеобщего коронавирусного заражения. Друзья, надо правильно запивать и закусывать.
Клипы той жизни
То, что вы сейчас читаете, если еще не надоело, — не мемуары. Это — фотографии, или, как теперь модно говорить, клипы той жизни. У каждого арабиста таких клипов в запасе немерено. Кому они нужны? В первую очередь нам самим, ностальгирующим по молодым годам. Как заметил однажды Владимир Набоков, «человек всегда чувствует себя дома в своем прошлом».
Но то, что я рассказываю о прошлом труде арабистов, в чем-то похоже на то, что происходит сейчас. Вот сбили однажды египетские зенитчики над Каиром израильский самолет, а он оказался египетским (сам Примаков рассказывал). А как успела соврать наша пропаганда, расхвалив успех египтян! Вранье — типично и для советской, и для постсоветской политкультуры. Недавно, в 2018-м, сирийские стрелки по ошибке сшибли российский Ил-20. Виноват, как всегда, оказался Израиль.
Одна из «фотографий» моего бытия на Ближнем Востоке — прыжок в бассейн с десятиметровой вышки. Казалось бы, отнюдь не самое значимое событие. Но это как посмотреть. Захожу однажды в бассейн — кругом никого. Взбираюсь на последнюю ступеньку вышки. Голова кружится, поворачиваюсь, чтобы спуститься вниз. И тут является взвод египетской армии, выстраивается вкруг бассейна и смотрит, как советский офицер сиганет в воду. Сойти по лестнице нельзя — это измена родине. Прыгнуть — все равно что с самолета без парашюта. Зажмурив глаза, скакнул вниз. Арабисты не сдаются!
Когда я вынул голову из воды, раздались бурные арабские аплодисменты.
…Выходной у мусульман, как известно, приходится на пятницу. Это, во-первых, для того, чтобы их не путали с иудеями, для которых день отдыха — суббота. Во-вторых, потому что пятница — еще и базарный день, когда после завершения торговли положено идти на общую молитву, послушать проповедь имама, а после обсуждать текущие вопросы, в том числе, как удачно или неудачно торговалось.
Так повелось еще со времени пророка Мухаммада.
Выходной в пятницу наступал и у советских военспецов.
В четверг мы отправлялись с базы в каирские апартаменты, где предавались заслуженному отдыху. Отдых был прост, как студенческая столовка. Я шел в магазин под написанной по-русски вывеской «Бакалея Льюис», где продавались колбаса, водка «Московская» и сардельки. Арабского языка не требовалось. Сам Льюис трепался по-русски лучше, чем я по-арабски. «Птички приносят», — объяснял он разнообразие и изысканность ассортимента его магазинчика. Однажды на вопрос, почему вторую неделю нет сарделек, он пожаловался, что «контрабандушка не пришла», потому как ее задержали в Сухуми. Кто забыл — в 1972 году Сухуми был столицей Абхазской Автономной Республики в составе Грузинской ССР. Я посочувствовал Льюису, потому что, бывая в этом замечательном городе, знал, какие там берут взятки за торговые, особенно незаконные операции.
Водка у Льюиса стоила дорого, да и особой потребности в ней не было — самолетного спирта вполне хватало. А к пиву «Стелла» я незаметно пристрастился, хотя запивать им алкоголь было небезопасно.
Мадинат-Наср скучен. Делать там совершенно нечего. Восточной экзотики никакой. Впрочем, иногда могли подкрасться женщины с закрытыми лицами, в темной одежде, из которой они вынимали одну, а то целых две груди и, покачивая головой, призывали: «Мистер, мистер». Местные сексработницы чаще всего обращались со своими предложениями в дни получения хабирами жалования, которое было весьма значительным. И спрос имелся, хотя такого рода контакты были строжайше запрещены.
Торчать на окраине в выходной невозможно. Хотелось в центр, в настоящий Каир.
Каир
Описывать Каир? Нет. Он описан и переописан. Пересказывать мнения других, эпигонствовать… Но делать что-то надо — какой арабист без Каира? Заранее прошу прощения за следующие странички. О чем они? О том, как я вживался в Каир, становился его частью. Казалось бы: эка невидаль. Попал в Москву — чувствуй себя москвичом, в Берлин — берлинцем, в Казань — казанцем и далее по списку.
Перебираясь из одного сумасшедшего города в другой (Москва и Каир города безумные), каждому приходится адаптироваться к чужому. Это непросто. Иду по арабоговорящему Каиру и… не понимаю каирского языка. Экое унижение, чувство неполноценности для переводчика.
Улицы, дома, мужчины в длинных белых галабеях, прилавки магазинов (тогда советские туристы именовали их «музеями»), красивые девчонки — ничто. Пока не начнешь понимать речь — ты чужой.
И вдруг на Фуаде (улице имени короля Фуада) разбираю несколько слов. Мужчины говорят о пиве. Поначалу дошло только «пиво», где и когда они хотят его выпить…
Следующее понимание было более продолжительным и пикантным. За мной пристроились девушки. Сначала они просто хихикали низкими голосочками. Но постепенно девичий разговор становился все более внятным. Я стал прислушиваться. Много новых слов узнал я тогда, одним обрадовался, от других стало обидно. Пусть мне потом рассказывают о взывающем к женской нравственности шариате. В какую-то секунду я не выдержал, повернулся к девчушкам и спросил: «Ну, кто первая?» Барышни шарахнулись в стороны.
Я же с достоинством продолжил прогулку. Что хотите думайте, но я вдруг почувствовал себя своим. Покупая жидкое мороженое, своего арабского уже не стеснялся. Чуть позже сам (!) поднял руку, поймал черного цвета такси, да еще и объяснил шоферу, куда меня надо отвезти. Я останавливал прохожих и спрашивал, как пройти на соседнюю улицу. Они отвечали, и я их понимал. Так по мелочам вклеивался в Каир, становился его частью, обращался с ним по-свойски.
Даже зашел в мечеть, что по дороге к Хан-Халили. Но не потому, что хотел помолиться, а потому что туда шли одни мужчины…
Два слова о знаменитом рынке Хан-Халили. На Хан-Халили надо приходить, чтобы обязательно что-то купить. Неважно что, важен сам акт покупки. Торг на его улочках — театр, в котором ты и актер, и зритель. Ты и в зале, и на сцене. Как «зритель» я покупал маме что-то бирюзовое, как «актер» — сидел за столиком с торговцем и пил густой сладкий кофе. Он сразу усек, что я пришел не глазеть, а покупать. Как будто следил, как я проходил мимо таких же лавочек, как замедлил шаг возле его магазинчика.
…Первая цена на серьги и широкое кольцо была заоблачной. Что это не более чем шутка, торговец не скрывал. Он рассматривал меня в упор и ждал реакции. Еще в Москве предупрежденный о местных торговых интригах, я назвал сумму в десять раз меньшую. Начался торг, даже не торг, а общение. Я курил длинную светло-коричневую «Нефертити», он — обыкновенную «Клеопатру», такие и в Москве в свое время продавались. Я понимал его арабский язык, он — мой. Он пару раз поправил мои грамматические ошибки, я растаял, но сдаваться не собирался.
Свою бирюзу я купил, надул он меня по-божески, и оба остались довольны друг другом. Спустя два месяца, шляясь по Хан-Халили, я к нему заглянул просто так, попить кофе, торговец меня узнал. Мы сидели за тем же столиком, а он красиво торговался с худым, в клетчатой рубашке немцем.
Такого количества золота, какое видел в Каире, я не встречал никогда. В СССР невозможно было представить золотых лавчонок, образовавших целые улицы. Наше золото сводилось к маминым серьгам и бабушкиному обручальному кольцу, которое она время от времени закладывала в ломбард. А тут целые улицы золота. А в кармане шуршат не переведенные в сертификаты фунты… Заглянул в магазинчик, на котором было написано «Шушани». Навстречу поднялся сам немолодой благообразный Шушани и разложил на прилавке деревянные дощечки с колечками, цепочками, кулонами и прочим развратом. Мое тогдашнее поведение можно назвать «молчание ягнят». Шушани вынес и положил мне на ладонь перстень с пятиконечной рубиновой звездой. Как же захотелось обрести эту роскошь (зарплату только что выдали), и какое мужество потребовалось, чтобы отвернуться от перстня и сказать ма’а ас-салаяма (до свидания). Куда бы сейчас я дел этот перстень со звездой, близкой по размеру к кремлевской?
Каир обаятелен своей безудержной бестолковостью. Он — как муравейник. В нем нет главного центра притяжения. Ни про Токио, ни про Тегеран, ни про Дели, ни даже про Стамбул такого не скажешь. В этих тоже необъятных городах присутствует какая-то регламентация, скрытый порядок. От сутолочности Каира дико устаешь, но к ней привыкаешь, как к наркотику.
Когда перечисляют каирские достопримечательности, чуть ли не всегда первой называют пирамиды. Это неправильно. Во всех туристических справочниках расположенные неподалеку от города, в Гизе, эти громоздкие бессмысленные сооружения на самом деле «прицеплены» к Каиру. Так же, как — не к ночи будь помянут — Сфинкс.
На самом деле они — другая, искусственная, по-своему даже злая цивилизация, жестко описанная в знаменитом ефремовском шедевре «На краю Ойкумены». Тяжелые глыбы, из которых сложены фараоновы мавзолеи, чужды Каиру так же, как древнеегипетские иероглифы — арабскому языку. Но все же быть в Каире и не заехать в Гизу нельзя. Это даже невежливо. И как-то ночью мы с Леонтием эти монументальные усыпальницы посетили.
Все началось как обычно. Вечером в Мадинат-Насре приняли немножко желтоватого спирта, запили пивом «Стелла», потом закусили, потом опять выпили и опять закусили. Было уже за полночь, когда, наговорившись о постылой работе, мы перешли к проблемам истории и культуры, — тут-то и вспомнили о пирамидах.
Решение посетить «музей под открытым небом» было принято немедленно и единогласно. Такси, к счастью (или к несчастью), оказалось возле подъезда, и мы отправились в путь. Миновав не такой буйный, как днем, Каир, выгрузились около темных груд камней. Нас немедленно окружили «гиды» и верблюды. Отогнать «экскурсоводов» и верблюдов не получилось, несмотря на то, что я прокричал что-то невразумительное на арабском языке. Те тотчас определили наше гражданство и принялись взывать к нам по-русски. Спирт со «Стеллой» сработал — я попытался вскарабкаться наверх. Добраться до вершины не получилось — Леонтий не пустил. Зато потащил меня к Сфинксу. Вы стояли ночью между сфинксовых лап? Мы — стояли.
Сфинкс могуч, об этом знают все. Глядеть снизу на его большую умную голову жутковато. Если смотреть слишком долго, может показаться, что он сейчас заговорит. Между лапами животного (а как его еще называть?) обнаружился люк, и специалист по САУ в него полез. Это не легенда. Это — быль. Леонтий «ухнул» между лапами сфинкса, а несчастный переводчик потом его оттуда доставал, протянув дрожащую руку.
Из-под Сфинкса мы вернулись довольные, счастливые, хотя, возможно, и не совсем отрезвевшие. На последующей практической работе ночь под Сфинксом не отразилась. Повторяю, дело было не в Каире, а на пирамидах, которые к моему Каиру отношения не имеют.
Вот такое было «приключение».
Случались приключения и без кавычек.
Например, застряли мы в лифте с коллегой-переводчиком Юрой Филатовым. Ерунда, конечно, но застряли-то из-за воздушной тревоги. Может, она была учебной, а может, вражеский самолет действительно пролетал неподалеку. Сначала было весело, потом стало жарко. Потом еще жарче. Мы разделись до трусов. Но не испугались — верили, что всё образуется. В итоге все и образумилось — лифт поехал. Но все же при воздушной тревоге советую спускаться по лестнице. Как при пожаре.
Кроме чужой для Каира Гизы, был в нем и другой самобытный район — Гелиополис, «Маср аль-Гадида» (новый Каир). Тогда я еще не видел Парижа, но если бы видел, назвал бы «Маср аль-Гадида» парижским Каиром или каирским Парижем.
В Гелиополисе можно было обойтись без арабского с его двойственным числом. Там я не ощущал себя переводчиком. Там можно было говорить на французском. Зато теперь во французском Париже без арабского не обойтись. На Монмартре он стал национальным языком.
Гелиополис — христианский кусочек Каира. Большинство тамошних христиан — копты. Есть марониты. Иногда я захаживал в церковь Святого Маруна. При входе надпись на французском «Пусть те, у кого есть, дадут тем, у кого нет». Кто же с этим спорит?! Пять колонн, «мозаичные» желто-голубые витражные окна. В храме всегда было пустынно и солнечно. В такие пестрые храмы не ходят, а заходят.
Раз в неделю, поужинав в малюсеньком и чистом кафе жареной печенью, я отправлялся в кинотеатр «Паллас» или в «Нормандию» и смотрел кино. В перерыве звучали французские, в крайнем случае на английском языке, песни, разносили колу. Иногда над открытом залом в темном небе пролетал с мягким гулом самолет.
У входа в «Нормандию» сидела пара нищих. Один из них, безногий, постоянно повторял, что он герой войны 1956 года. Такая война действительно была. В том году президент Насер национализировал Суэцкий канал, за что в ноябре получил удар от Израиля, Англии и Франции. Была знаменитая оборона Порт-Саида, а потом, несколько дней спустя, вмешались США и СССР, и на этом кризис завершился. В Москве говорили, что главную роль сыграл Советский Союз — якобы Хрущёв даже припугнул агрессоров ядерным оружием. Американцы писали, что это они, не желая расширения конфликта, решительно одернули своих союзников. Так или иначе, египтяне сражались мужественно, и вот теперь несчастный ветеран просил бросить ему несколько кыршей (пиастров) в серую шапочку, в которой постоянно лежало три-четыре монетки.
На параллельной с «Нормандией» улочке как-то заглянул в один магазинчик (не помню, что хотел купить), а попал в «Шербурские зонтики». Был такой фильм-сказка, где главную роль играла Катрин Денёв и звучала долго не забывавшаяся музыка Мишеля Леграна. Для моего поколения она была чем-то вроде «гимна любви». Вхожу, а там, как в кино: с огромными глазами хозяйка-мама, лет под сорок (для меня старовата), и дочка с такими же глазами, моя ровесница. Купил я в «Шербурских зонтиках» коричневую рубашку. А утром — на базу в Бильбейс. Как пел Высоцкий, «судьба людей кидает, как котят».
На следующий день — очередная неприятность. Кто-то из наших оставил на парапете приемник «Атмосфера», по нему передают «Доброе утро», слышу мамин голос. Тут самолет разворачивается соплом, звучит рев двигателей, и «Атмосфера» грохается на бетонный пол. Приемник жалко, он у нас такой был один на всю группу.
Для тех, кто не помнит, — самолеты вообще много шумят, особенно когда взлетают. Попав на базу, я решил вести что-то вроде дневника. Так вот, когда писал про самолеты, ради сбережения военной тайны называл их «морковками». Так, между прочим, и записано в дневнике — «от жуткого форсажа морковки свалился наш приемник». Глупость, но сколько сейчас пишут о разглашении разного рода гостайн.
И еще проза жизни. Про каирских тараканов уже говорилось. Теперь пару слов про бильбейских. Их было много, и они все время суетились. Это надоело даже терпеливым советским мусташарам. Андрей Васильевич принял решение донести до командующего авиабазы, что тараканьи провокации препятствуют нашей общей борьбе против сионизма и империализма. Участие во встрече с командующим базой пополнило мой словарный запас — с тех пор я навсегда запомнил как по-арабски таракан — сурсар. Ночью разбудите — отвечу.
Прибыли. Выпили по чашечке кофе. Ена-то с полковником кайфовали, а я размышлял: лишь бы кто-нибудь не вякнул то, чего я не смогу перевести. Полковник пригласил главного врача базы, изложил суть вопроса. Врач — майор Нагиб, невысокого роста человек со старушечьим ртом, пообещал, что все будет сделано, тут же велел принести из госпиталя соответствующие порошковые снадобья.
В коридоре майор Нагиб подошел ко мне, мягко улыбнулся и предупредил, что данные им средства уничтожают почти всех тараканов, но если кто-то из них выживет, станет большим, «как осёл» (зей аль-хумар — по-арабски). А еще посоветовал купить за двенадцать пиастров «диксэн» — вонючую прыскалку, на баллончике которой были нарисованы три слона («диксэн» рекламировали в кино между фильмами).
Без тараканов жить стало лучше и веселей. Первое время.
На третий день, зайдя в душ, я увидел в ванной существо. Не жука, не мышь, не игуану, а нечто танкообразное. Что это тот самый «зей аль-хумар», я и представить не мог. Набравшись мужества, ударил, брызнули кровь и мозговое вещество…
Если сказал про тараканье «а», имею право вспомнить и про крысиное «б». Утром встаю, не надевши очков, выхожу на длинный балкон, гляжу вниз, а там — много-много котят.
— Киски, — обрадовался я.
— Какие киски, — поправил Леонтий, выскочивший на мой крик на балкон. — Это — крысы. Нацепив очки, я понял, что коллега прав…
Всему хорошему, как и плохому, наступает конец. Завершалось мое пребывание в Египте. Хотелось и уезжать, и не уезжать.
Какую пользу наша группа принесла египетским вооруженным силам, сказать не берусь. По сей день одни полагают, что научить их невозможно, другие уверяют, что, наоборот, — египетская армия ныне на порядок лучше той, в которой мне довелось работать (служить).
Бельбейс дал мне то, что можно назвать «переводческой наглостью». Велено переводить — переводи, хоть как, но переводи. Вовек не забуду, как галдели египетские летчики, когда я замолкал после длинной фразы, начинавшейся с «маневрирование на низких высотах»: «Таржим, таржим, инта мутаржим — переводи, переводи, ты же переводчик», — гомонили они. И я, да простит меня Аллах, переводил.
Апофеоз моей переводческой наглости пришелся на состоявшийся в 1974 году съезд ВЛКСМ. Я работал с делегацией Палестины. Съездовский банкет завершался в гостинице «Советская» (досоветский ресторан «Яр», упомянутый всеми великими русскими писателями и поэтами). Я оказался рядом с делегатами Смоленского обкома ВЛКСМ и переводил им речи братских зарубежных гостей. Перевел с арабского (положено), с английского (кто ж его не знает), с французского, потом секретарь смоленского обкома вдруг спросил: «Ты и датский язык знаешь?» В микрофон вещал датский комсомолец. Мы понимающе переглянулись. «Наш человек», — одобрил меня смолянин. Как сказал однажды куда более искушенный переводяга, — главное, не останавливаться.
Отъезд из Каира назначили на 5-е декабря. С помощью знакомого из торгпредства Жени Журавлёва я позвонил в Москву и сообщил номер рейса. Но тут пришел приказ, что меня оставляют еще на неопределенное время.
Пришлось ехать в «офис», именно в «офис», потому что это помещение ни в какое сравнение с былым огромным Риасом не шло. Новый «штаб» выглядел обычной квартирой. Перезвонить домой не получилось (мобильников еще не придумали). Дома стол был уже накрыт, а я все ворочался на кровати в Мадинат-Насре. Вернулся только 12-го декабря. На столе стояли бутылка водки, нарезанный хлеб, колбаса и сыр. Чтобы не сглазить.
Сейчас трагизм, именно трагизм тогдашней ситуации понять невозможно. «Мало ли что там с тобой случилось», — сказал папа после третьей.
Шубу, как когда-то друг Саша, из Каира я не привез. Привез только ярко-оранжевую замшевую куртку и отцу японские часы Оrient. Еще притащил в чемодане размером в полметра стручок с бильбейской акации, которым до сих пор почесываю спину. И память о странной жизни.
ЧВК «Вагнером» мы не были. Безумных денег не получали. За мизерные бабки честно работали на Советский Союз.
Два года спустя я случайно узнал, что всю нашу группу наградили медалями «За боевые заслуги». Мое представление не утвердили — видать, плохо переводил.
Первыми словами, которые я произнес в 1989 году на конференции в Тель-Авивском университете, были слова: «Никогда не думал, что окажусь по эту сторону Суэцкого канала».