Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2021
Запертые в четырех стенах, в снежной и темной Москве — мы продолжаем искать новых впечатлений, новых художественных идей, чтобы не сидеть тупо в этой мысленной темноте, чтобы не оплакивать непрерывно прежнюю свободу в эпоху ковида и ежедневных прощаний.
Для меня таким новым и неожиданным — стала трансляция на портале Культура.РФ спектакля «Кеды».
Я, собственно, не относился к этой трансляции как к чему-то новому — пьеса старая, да и спектакль поставлен не вчера, — пока не дошел до последних кадров. И вдруг я увидел тут людей в масках! Оказывается, все эти глаза, которые становятся благодаря маскам еще ярче и еще трагичнее — это глаза сегодняшних зрителей, они сегодня, преодолев страх и холод, пришли на эти самые «Кеды»!
…Пьеса вообще-то удивительная. Ни одна пьеса о современности не имеет, пожалуй, такой судьбы, как эти «Кеды».
Ни знаменитый вырыпаевский «Кислород», ни великая пьеса Пресняковых «Изображая жертву», ни возлюбленная мной «Ощущение бороды» Драгунской, ни «Пластилин», да вообще ничто, ни знаменитые прилепинские «Отморозки», ни хиты Театра.Doc («Синий слесарь», «Соколы») не пережили нулевых, десятых, не перешли плавно в нынешнюю эпоху.
И только «Кеды» Любови Стрижак — незаметно въехали в сегодня. Они возникают вновь и вновь, по всей России, во всех провинциальных театрах, то на той «малой сцене», то на этой, то в столицах, то в райцентрах, по ним можно по-прежнему изучать «современную молодежь», да и сама эта «молодежь», изображенная в пьесе, и уже порядком повзрослевшая, смотрит из зала как бы сама на себя и… радуется, наверное, что осталась жива?
Почему пьеса пророческая?
Дело в том, что в конце пьесы главный герой Гриша, столкнувшись с разгоном несанкционированной демонстрации, садится на велосипед друга и, как сказано в тексте, на полном ходу «врезается в полицейский автозак».
Чтоб было понятно, я просто перескажу финал.
Два молодых человека, Гриша и Миша, бесцельно идут по Москве, наталкиваясь неожиданно на «Марш несогласных»; один из них начинает снимать, как полиция (в нынешней постановке ее заменили на «Росгвардию») бьет одного из протестующих дубинками. Миша снимает происходящее на телефон, на него накидываются полицейские, волокут в автозак, он бросает велосипед. «Гриша садится на велосипед друга и на полном ходу врезается в автозак».
То есть пьеса «Кеды» написана тогда, когда никаких митингов, кроме небольших, не очень людных собраний на площади Маяковского по 31 числам — даже и не было. Она написана до событий на Болотной. До событий в Украине. До смерти Немцова. До (задолго) «московского дела» и всех на свете одиночных пикетов. Концовка «Кед» была лишь фантазией автора. Неким причудливым допущением. Тогда, восемь-девять лет назад, это так и воспринималось: ну вот, надо же, что автор(ка) придумала, в автозак у нее он врезается.
Однако «допущение» автора постепенно стало обыденностью. Автозак переехал не только этого придуманного Гришу на велосипеде, но и многие другие реальные судьбы.
Когда-то я смотрел «Кеды» в совершенно иной интерпретации. (Это был какой-то фестиваль современных пьес, ей богу, не упомню ни на какой площадке, ни режиссера, ни актеров не помню тоже). Там был симпатичный худой и совсем юный мальчик, который всю пьесу куда-то идет — идет, идет, идет, и всюду ему плохо, неуютно — и с родителями, и на работе, и с девушкой, и в ночном клубе, и он все идет, гонимый каким-то своим внутренним беспокойством, несчастный и неприкаянный, — пока не попадает под колеса полицейского автозака… И возникает полное ощущение, что этот не понятый никем, нелюбимый мальчик — в конце гибнет. Просто гибнет. От этой нелюбви (фильма Звягинцева, конечно, тоже еще не было). Что никакого другого конца тут даже не предполагается.
Это был искренний, чистый, на одном дыхании сделанный, очень короткий спектакль. Яркая тень (можно так сказать?) подростковой темы 60—80-х. Отзвук «Над пропастью во ржи». Молодой герой против отвратительной «страны взрослых». И вот прошло время.
…Режиссер Руслан Маликов, создавая спектакль в театре «Практика» семь лет назад — не мог предполагать, что именно произойдет за эти семь лет, куда повернется фокус общественного внимания.
Его Гриша, а также его друзья, один из которых женится, другой — уезжает из страны, чтобы попробовать свои силы в какой-то там европейской школе для клубных музыкантов, вечером идут по городу, по своему городу, в котором у них есть любимые места, любимые улицы, да и любимые девушки тоже есть, это собственно, и выстраивает незамысловатый, но воистину магический сюжет «Кед», то есть — бесконечная прогулка. И вот впервые я поймал себя на мысли, что «Кеды» — это явный парафраз или даже театральный ремейк знаменитого фильма «Мне двадцать лет» (он же «Застава Ильича»), культового фильма шестидесятников. Те же ребята в поисках себя, тот же наивный романтизм, те же торопливые, обрывистые разговоры о главном, на ходу, на бегу, те же болезненные отношения со взрослыми — с матерью, с ушедшим отцом. Те же сложные и запутанные отношения с девушками.
Но тогда, десять лет назад, я не воспринимал эту культурную рифму, мне был важен только Гриша, его горячий нервный разговор с собой, его обиды, его уход отовсюду, из всех точек своего маршрута — практически бегство, меня завораживал этот ритм. Мне хотелось сравнить «Кеды» с фильмом «На последнем дыхании».
И — как я уже сказал — этот спектакль был почти пророческим, он предрекал этому неприкаянному поколению выход на улицу, борьбу с системой, с несправедливостью, борьбу и обретение себя в этом попадании под колеса автозака.
Но вот прошло время — и с этими героями, с этими ребятами режиссер Руслан Маликов разбирается куда более жестко. Все актеры, играющие «трех товарищей», выглядят чуть старше, чем заявлено в пьесе (Данила Шевченко, Данила Ариков, Виталий Щанников). Им явно за тридцать, а по тексту они все время произносят — мне двадцать шесть, двадцать семь, все время тормошат эти цифры, задаются внутренним вопросом: это много или мало?
И это вроде бы такое случайное несовпадение — возраст актеров и возраст героев — вдруг становится логичным, ясным ходом: все они «переростки», все они люди, которые задержались в юности, застряли на каком-то витке пути, и вот, сбившись в кучку, соображают — а почему? Что с ними не так?
Инфантильность их, подростковость не создают поля сочувствия, это, скорее, болезнь. Им тяжело. И да, мы видим, что им тяжело.
Взрослые в пьесе «Кеды» — если говорить о том, как воспринималась она тогда, десять лет назад, — обрисованы бегло, потому что они тупые, ничего не понимают, окружают героя зоной отчуждения, равнодушия и лишь подталкивают «под колеса автозака»: мать, отчим, начальник на работе, злой Пал Иваныч, да еще и голос далекого отца, звучащий в телефонной трубке. Все они фальшивы, никто не может понять, никто не может «по-нормальному поговорить», от них только хуже.
Но за это время что-то с этим текстом (и с этими взрослыми) произошло. Укрупнились детали, все стало более резким, острым, отчетливым.
И мать, которая пытается угодить новому мужу, и отчим, который пытается с сыном поладить, — тема вполне человеческая, болезненная, вызывающая сочувствие (да и велика традиция такого сочувствия, можно вспомнить другой прекрасный советский фильм «Мама вышла замуж» с Олегом Ефремовым). И грубый начальник Пал Иваныч, который изо всех сил пытается защитить свою некрасивую дочку от возможных обид, — даже и он вызывает сочувствие.
Да-да, это так, именно условные «отцы», а не условные «дети» здесь вызывают сочувствие — они задавлены жизнью, они несут груз обязательств, с них невелик спрос за то, что они не научились «книжки читать» или не ту музыку слушают, ведь это же ерунда, перед ними груз воистину библейских задач — дети, семья, сама жизнь.
А вот условные «дети» — они вызывают раздражение. Хотя, казалось бы, именно их должно быть жалко.
И даже дружба их, прекрасная, казалось бы, юношеская дружба, не выглядит чем-то «святым» или искренним. Как-то вот не получается у них ни произнести клятву на Воробьёвых горах, ни искренне влюбиться, ни по-настоящему взбунтоваться.
Скорее, они просто раздражены. Постоянно сильно раздражены.
…Совершенно не помню этой темы в постановке десятилетней давности — ну да, они ссорились, но не более того. Не помню депрессивной тяжести от этих разговоров — да, они отчаивались, но это казалось нормальным. Кажется, что режиссеру пришлось сильно постараться, чтобы разрушить их обаяние, чтобы показать эту трещину, разбить скорлупу возраста.
Достигается это самыми разными средствами — кричащей клубной музыкой, надо сказать, на редкость неприятной. Раздражающим прерывисто пульсирующим светом. Акцентами на второстепенных деталях — скажем, герои в ходе пьесы, конечно, курят, так изначально и предполагалось. Но сделать такой пластический мощный фетиш, это надо было суметь. Ну и главное — самой актерской природой они раздражают.
Главный герой Гриша — человек дерганый и внутренне злой. Да, он страдает, да, наверное, он «хочет добра», да, у него есть мечты и идеалы. Но за всей этой старой структурой текста идет постоянное ощущение, что режиссер и актер видят его другим зрением, отслаивают мало-помалу и показывают зрителю куски какого-то другого Гриши, того, который в изначальном тексте не предусмотрен, — то есть Гриши, который распадается на части, тонет в своей тоске и в своей злости.
И вот, вообще-то говоря, возникает главный вопрос спектакля — этого конкретного спектакля, сыгранного в этом конкретном 2020 году: зачем это все?
И ответ, который напрашивается сам собой: переоценка ценностей. Переоценка всей этой традиции: фильма «Стиляги», спектакля «Взрослая дочь молодого человека», фильма «Застава Ильича», бесконечных подростковых повестей Крапивина, вообще всего.
Бунт, протест, нон-конформизм советской и постсоветской молодежи — все это отправляется на свалку истории.
Вспоминаются, скорее, фельетоны «Комсомольской правды» о стилягях и «вещистах» — славная традиция, протянувшаяся от 50-х до 80-х годов («Гниль», «Плесень» и так далее).
Да, конечно, все не так уж однозначно тут, в этом спектакле, как в тех ужасных карательных фельетонах, но, ей-богу, их не жалко, этих ребят, и они, увы, вызывают отторжение. Почему же так получилось?
Не склонен упрекать режиссера в какой-то искусственной позиции или уж тем более в политической ангажированности. (Хотя, конечно, для меня лично то, что Руслан Маликов смело шагнул из «Практики» на сцену МХАТ имени Горького и поставил там первый спектакль в рамках «новой художественно-патриотической концепции», постановка «Последний герой» — факт удивительный).
Наверное, все-таки само время поставило перед героями (и перед зрителями) это прямое неприятное зеркало — после бурного интереса к протестам и бунтам, к поколению, которое в эти протесты и бунты вливается, вписывается, вдруг возникают новые вопросы.
Ну а что же дальше будет? Как дальше жить?
Как взрослеть? Как относиться к обычным человеческим ценностям, которые принято почему-то называть «консервативными», хотя они всеобщие, — к семье, например, к браку и детям?
Долго ли можно сидеть в ожидании того, что «все это рухнет», весь этот лживый взрослый мир? И пока сидим — как себя вести, какую позицию избрать?
Уходил со спектакля (ну то есть выключил экран, пошел на кухню, поставил чайник) — со смешанным чувством.
Те, прежние «Кеды», этот горький вздох, этот гимн поколению, прокатившийся по стране, по сотням сцен, — мне нравился куда больше. Да и «Застава Ильича» мне кажется ценностью непреходящей, фильмом на все времена.
Но эти, маликовские «Кеды» — 2020 года — они заставляют отвечать на вопросы, они раздражают, они мучают.
И в этом их достоинство.