Литературные итоги 2020 года
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2021
Традиции «ДН» подводить итоги минувшего литературного года — 15 лет. Пролистав три первые журнальные книжки, начиная с 2007 года, можно получить если не полное, то весьма объемное представление о наиболее интересных и обсуждаемых произведениях и авторах, о самых горячих полемиках и премиальных сюжетах, об опыте и насущных проблемах толстых журналов, книжных издательств, литературных сайтов и блогов — в перекрестье субъективных оценок и суждений писателей, критиков, блогеров из столичной и нестоличной России, «ближнего» и «дальнего» зарубежья.
Как всегда, мы предлагаем участникам заочного «круглого стола» три вопроса:
- Каковы для вас главные события (в смысле — тексты, любых жанров и объемов) и тенденции 2020 года?
- Удалось ли прочитать кого-то из писателей «ближнего зарубежья»?
- Литература в обществе «удалёнки» и «социальной дистанции»: роль, смыслы, векторы выживания и развития.
Дмитрий Бавильский, прозаик, литературовед, критик (г. Челябинск)
Безвозвратное деление
1. Не сразу, но, кстати, и не только мной, было замечено, что многие явления ковидной жизни, ранее существовавшие в неразрывном единстве, словно бы разделились на отдельные фракции — вот как составляющие в правильно устроенном коктейле. Общественное существование оказалось отделенным от приватного, искусство — от культуры, телевиденье — от новостей и информации. Нечто похожее происходит и в литературе, причем сразу же по всем фронтам, где беллетристика, как и массовое книгоиздание, все больше и больше отдаляется от «высокой литературы», переводные новинки от отечественных, а поэзия — от народа и общеупотребимого языка.
Безвозвратное это деление происходит и на автономных сценах. Вот, например, в критике, где младомодернисты, как я обозначаю плеяду эссеистов-смысловиков во главе с Ольгой Балла (первый лауреат премии «Неистовый Виссарион» в минувшем году выпустила том «Смысловых практик в книгах и текстах начала столетия» «Пойманный свет», а также сборники: поэтических текстов «Сквозной июль» и экзистенциальных записок «Дикоросль», — напоминающих, разумеется о тетрадях «Самосева» Филиппа Жакоте ) и Александром Чанцевым (в 2020-м он закономерно получил премию Андрея Белого за том «Ижицы на сюртуке из снов», увесистого автопортрета современного интеллектуала в рецензиях и обзорах), существуют отдельно от обозревателей, сводящих рецензии к пересказу сюжета.
Еще более ощутимое разделение происходит в области перевода, где новые варианты классических произведений требуют все большего ума, таланта и опыта, необходимого для того, чтобы учитывать не только особенности авторского синтаксиса и интонации, но также все предыдущие интерпретации и трактовки. И не только и не столько отечественные.
К примеру, «Путевой дневник» путешествия в Германию и в Италию Мишеля Монтеня вышел по-русски впервые, причем в двух разных переводах: «Лимбус пресс» издал вариант Леонида Ефимова, а «Красный пароход» — Натальи Мавлевич. А вот новые транскрипции статей и эссе Поля Валери пересобраны Марианной Таймановой в изящный сборник «Лимбус пресс», исправляющий поэтические вольности предыдущих переводчиков. Не менее важен и второй вариант перевода романа Луиджи Пиранделло «Записки кинооператора», девять лет назад запоротого произвольной редактурой издательства «Текст». В декабре «Лимбус пресс» представил аутентичную версию Владимира Лукьянчука, и культурная справедливость, наконец, восторжествовала.
Впрочем, как кажется, самым ожидаемым переводом этого года, по самым разным причинам, стал третий том эпопеи «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста, отмеченный премией Андрея Белого. Его ведь Елена Баевская уже который год мужественно штурмует вслед Адриану Франковскому и Николаю Любимову. И не боится сравнений с выдающимися предшественниками.
Традиционного для русского слуха Свана она превращает в Сванна, а «У Германтов», выход которого в «Иностранке» выпал на нынешний год, переделывает в «Сторону Германтов», чем запускает цепочку необратимых следствий в восприятии классического текста, интонационно ориентированного отныне, по признанию Баевской, на раннюю прозу Пастернака. Однако выглядит это весьма современной и крайне актуальной прозой, словно бы сегодня написанной…
И это, конечно, выдающийся труд, приблизиться к которому из переводов актуальной литературы, могут разве что Инна Стреблова и Ольга Дробот, занятые русским вариантом шеститомного прозаического цикла Уве Карла Кнаусгора «Моя борьба».
В прошлом году «Синдбад» опубликовал первое «Прощание», теперь подоспела «Любовь», и если первую часть литературные обозреватели еще как-то вынужденно заметили, очень уж много шума книги эти до сих пор вызывают в Америке и в Европе, то вторая часть прошла у наших критиков полностью незамеченной — подлинно новаторской литературы у нас не любят и не прощают вообще никому.
Пока что «Моя борьба» движется по возрастающей, открывая современной литературе какие-то небывалые доселе возможности.
И потому что такого умного и честного автофикшн пока еще не было. И оттого, что, прежде чем устремляться вперед, Кнаусгор итожит достижения классического искусства (не только литературы, но также театра, живописи и, например, кино): помимо описания повседневной жизни, в которой, на первый взгляд нет ничего особенного, а на второй взгляд обнаруживаются залежи смыслов, «Прощание» и, тем более, «Любовь» набиты мета-рефлексией.
Так как все, что происходит в жизни рассказчика и рассказывается им в режиме реального переживания, чередующегося с экскурсами в прошлое, призвано иллюстрировать и утверждать творческий метод автора, предъявляя его со всех возможных сторон. Таким образом, «Мою борьбу» можно прочитывать как эксперимент по превращению сырого сырья «вещества жизни» в литературу высочайшего качества. В этом смысле Кнаусгор вполне тянет на звание «современного Пруста». Просто в его эпопее на один том меньше.
2. Действие «Коки», нового романа Михаила Гиголашвили, посвященного наркоманским мытарствам безвольного, но симпатичного персонажа, отчасти происходит в Европе (сначала в Голландии, почти на буквальном криминальном дне Амстердама, затем в немецкой психиатрической клинике), отчасти в только что образовавшейся России и соседних республиках, ставших независимыми государствами, — сначала в родном Тбилиси, затем в пятигорской тюрьме, куда Кока попадает из-за очередной авантюрной комбинации, вызванной поисками запретного кайфа…
В Амстердаме Кока, предоставленный самому себе, ежедневно швалындался среди «преступного элемента», поражая изобретательностью и вынужденной эмпатией, раздутой до беспримерного человеколюбия, неожиданной смелостью и стойкостью, которой оборачивается его бесхребетность. В Тбилиси и, тем более, в Пятигорске все его наработки и знакомства обнуляются, и нужно начинать отстраивать систему потребления с нуля.
Таким нестандартным образом Гиголашвили противопоставляет родину и чужбину, говорящих на разных, в том числе и социальных, языках, исповедующих разные принципы человеческой свободы. В этом смысле Европа комфортнее, но равнодушнее, тогда как Россия оказывается душевной страной больших возможностей, где возможно, вообще-то, все.
Кстати, именно этим русский роман (причем не только современный) и отличается от западноевропейского, «пронизанного работой дисциплинарных институтов», как написала Эмма Либер в статье, сравнивающей «Холодный дом» Диккенса и «Братья Карамазовы» Достоевского в сборнике «Русский реализм XIX века» («НЛО», 2020), тоже вышедшем в самом конце года.
Гиголашвили, полжизни исследующий и преподающий творчество Достоевского в университете, повторяет в «Коке» некоторые открытия классика. Во-первых, демонстрируя принципиальную предвзятость уголовного расследования, которое заканчивается для Коки неожиданным освобождением. Во-вторых, детальными и весьма длительными описаниями тюремного быта, явно отсылающими к «Запискам из мёртвого дома». Общим у двух писателей оказывается и гуманистический пафос милости к падшим — употребляя, они ведь не вредят никому другому, кроме самих себя.
3. Логично предположить, что режим «удаленки» и «самоукорота» способен обратить вдумчивых людей к чтению: цифры продаж электронных и бумажных книг в других странах прямо на это указывают. У нас же рынок продажи текстов падает, особенно книжных (цифровые показывают небольшой рост), а если что и растет по-настоящему, как у взрослых, так это потребление видео-контента на стриминговых платформах (фильмы и сериалы): самая читающая страна в мире безвозвратно утратила первенство не только в освоении космоса, но и в чтении, которое вытесняется в России другими медиумами и источниками информации.
Да я и по себе наблюдаю, что чтение воспринимается теперь как необязательный и дополнительный способ проведения досуга, существующий по остаточному принципу. Теперь он работает лишь тогда, когда использованы все прочие возможности траты времени — от сериалов до соцсетей. Потому что читать — это же трудиться нужно!
Для большинства из нас удаленка так и не стала способом разворота к себе и возможностью наведения интеллектуального порядка. Ведь для этого нужен относительный душевный покой, ощущение перспектив (мы читаем, в основном, под потребности будущего) и хотя бы какой-нибудь намек на методологию. Тогда как многие из нас почти буквально погребены под избытками ненужной информации, которую невозможно ни осознанно освоить, ни, тем более, структурировать.
Кстати, это ведь книги и умные журналы помогают структурировать внутреннее пространство лучше любых других видов культурного потребления, так как именно чтение позволяет человеку остаться один на один с собой и с «умным собеседником» на максимальное количество времени, однако кто теперь задумывается об этом всерьез? Информационный избыток подхватывает и подхлестывает наши самоощущения, постоянно увеличивая скорости личного времени до состояния непреходящего вихря. Остановить который не способна даже необходимость сидеть по домам.
В будущем, если, конечно, все останутся живы и забудут тревоги и массовые смерти жертв нынешней эпидемии, мы будем вспоминать это время как удивительный сбой инерции и привычных жизненных стандартов — то, что в литературоведении называется «актуализацией высказывания» и «вскрытием приема».
Пандемия covid-19 вынужденно подарила нам обилие личного времени, при правильном использовании способного образовать какое-то количество «внутренней свободы», необходимой для постоянного духовного и душевного самосохранения.
Для описания культурных практик этого високосного года я даже придумал особый жанр коронанарратива, несколько частей которого весьма оперативно вышли в «Новом мире» (№ 5, № 6, 2020). В них я достаточно подробно описываю смену формаций самоощущения и реакций на то, что происходило и происходит в общественном сознании сначала весной, затем летом и вплоть до конца года, поскольку новые главы коронанарратива готовятся к выходу в тематическом выпуске журнала «Комментарии», целиком посвященном культурным итогам года, полностью захваченного актуальной всемирной напастью.