Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2020
Чтение — вот лучшее учение.
А.С.Пушкин
В прошлом «барометре», завершая ламентации о книжных магазинах, я пообещал написать о будущем самого процесса чтения.
Но начать придется с прошлого. Со знаменитой пушкинской фразы, взятой в качестве эпиграфа.
Как и большинство расхожих цитат, это изречение было «выдрано» из контекста.
21 июня 1822 года в письме своему младшему брату Льву Пушкин уговаривал его не тратить время на учение, а сразу делать военную карьеру.
«В русской службе — должно непременно быть 26 лет полковником, если хочешь быть чем-нибудь когда-нибудь…Тебе скажут: учись, служба не пропадет. А я тебе говорю: служи — учение не пропадет. …Чтение — вот лучшее учение — знаю, что теперь не то у тебя на уме, но всё к лучшему».
Чтение выступает здесь не как некий идеал, а как вынужденная замена учения, если молодой человек выбирал вместо него службу.
Вплоть до начала девятнадцатого века чтение не считалось «лучшим учением», даже среди дворян. Реплика госпожи Простаковой: «…Я, благодаря Бога, не так воспитана. Я могу письма получать, а читать их всегда велю другому», или ее братца: «Я отроду ничего не читывал, сестрица! Бог меня избавил этой скуки», — были не столько злой сатирой, сколько реальным отражением положения вещей. Чтение воспринималась (а) как нечто необязательное и (б) как «скука».
«Недоросля» и пушкинское письмо брату разделяли всего сорок лет. За это время ситуация полностью изменилась. Чтение в высшем сословии стало (а) обязательным и (б) само превратилось в средство разогнать скуку[1] .
Причин было несколько, назову лишь две, как мне кажется — главные.
Первая — война 1812 года.
250 тысяч погибших, значительная часть которых были представителями дворянства, из которых состоял весь офицерский корпус. Число значительное, учитывая, что к началу девятнадцатого века в России было 362 тысячи дворян.
При чем здесь война?
В традиционном, патриархальном обществе передача знаний и навыков (бытовых, профессиональных, религиозных…) чаще всего идет напрямую от родителей к детям: от отца — к сыну, от матери — к дочери. Иногда и от бабушек и дедушек, но это реже: смертность в таких обществах довольно высока, даже до пятидесяти доживали немногие.
Чтение книг в этой модели — действительно нечто излишнее. Книга возникает там, где этот прямой канал подвергается риску. Например, у черного духовенства. Хотя прямая передача знаний от старших к младшим имеет место и здесь, этот канал, по сравнению с внутрисемейным, менее надежен, более зависим от обстоятельств (например, от прекращения прихода молодых монахов в тот или иной монастырь). Отчасти поэтому монастыри на Руси вплоть до восемнадцатого века были центрами книжного знания и чтения.
Итак, книга появляется там, где традиционный канал передачи знаний оказывается под угрозой. Чаще всего, в результате крупных войн, в которых гибнет значительная часть мужского населения. Пики чтения выпадают в Европе на периоды после крупных войн; а крупные войны, начиная со Столетней войны до Второй мировой, если и угасали, то лишь для того, чтобы смениться россыпью локальных.
Войны могли быть не единственной причиной, запускавшей механизм книжной передачи знаний. Близкий эффект могли иметь стихийные бедствия и моровые поветрия. Или даже просто существование социума в «уязвимом» режиме: в виде этнического или религиозного меньшинства. И чем выше степень диаспоризации — тем выше уровень грамотности и авторитет книжного знания. Кроме «классических» диаспоральных наций, еврейской и армянской, можно назвать и немцев — чей вклад в распространение чтения и книжности в России трудно недооценить.
Иными словами, чтение как «лучшее учение» — это результат кризиса: кризиса традиционных, непосредственно-практических и изустных каналов передачи знаний. В результате такого кризиса — одного или целой их серии — уже само чтение «встраивается» в процесс трансляции знаний так, что самими читателями этот род «лучшего учения» воспринимается как вполне естественный.
Все это, однако, не отвечает на второй вопрос: а именно, каким образом чтение из источника скуки превратилось в средство борьбы с ней. Почему чтение стало считаться не только «лучшим учением», но и лучшим развлечением?
В этом случае мы тоже имеем дело с кризисом, только другого рода: кризисом свободного времени. Наличием социально невостребованного свободного времени.
«Как это ни самонадеянно, — пишет Владимир Мартынов, — мне кажется, я могу назвать точную дату рождения художественной литературы, — это 1762 год, то есть год, в котором император Пётр III издал Манифест о вольности дворянства, даровавший дворянам право по собственной воле уходить в отставку либо вообще не поступать на государственную службу. …Наверное, впервые за всю многовековую российскую историю в России появилось целое сословие, которое на совершенно законных основаниях получило право иметь пожизненное свободное время и распоряжаться им. …В усадьбах образовывались обширные библиотеки и зарождалась культура постоянного, “запойного” чтения, которая, развиваясь в литературных журналах, салонах и сообществах, постепенно превратилось в то, что мы теперь называем великой русской литературой»[2].
Действительно, чтобы чтение служило не только средством обучения, но и эстетического наслаждения, читающий должен обладать не просто достаточным, но избыточным досугом. И чтобы при этом, среди прочих способов его заполнения, чтение оказывалась наиболее доступным и социально приемлемым.
Схожие причины лежали, кстати, и в основе последнего читательского бума, пришедшегося на 1960—1980-е.
С одной стороны, колоссальные людские потери в результате войн и репрессий, массовые переселения, слом — в результате коллективизации — деревни (с ее традиционно внутрисемейной передачей знаний и опыта). Традиционные каналы трансляции знаний от поколения к поколению прерывались, их «заместителем» оказывалась книга[3].
С другой — с середины 1950-х начинает слабеть режим жесткой трудовой эксплуатации (и самоэксплуатации — чтобы «прокормиться»). Переход в 1967 году на пятидневную рабочую неделю с двумя выходными может быть сравним по своим последствиям с «Манифестом о вольности». Пусть не в дворянских усадьбах, а в советских «типовушках» — снова формируются домашние библиотеки и возрождается культура запойного чтения…
Были, конечно, и другие способы заполнения освобождающегося времени, равно как и трансляции знаний. Прежде всего — телевизор, который в семидесятые был уже в каждой семье. И все же конкуренция со стороны визуального вплоть до девяностых была довольно умеренной. Телевещание, в отличие от чтения, было более детерминированным, телезритель был лишен той свободы выбора, которой обладал читатель; что в ситуации крайней идеологизированности телевещания было для «человека читающего» существенным преимуществом. Даже понравившиеся телепередачи или фильмы невозможно было пересматривать — в отношении книги подобных проблем не возникало.
Да и само советское телевещание было довольно литературоцентричным. Значительная часть фильмов представляла собой экранизацию литературных произведений — как классики, так и современных; на экране часто мелькали известные литераторы, читались стихи… О качестве этих стихов и оценке литераторов речь сейчас не идет; важно, что книга, книжная культура сохраняла доминирующее положение. Которое они вскоре стремительно начнут терять.
В 1990-е сокращается свободное время: и в результате возросшей эксплуатации, и самоэксплуатации — открываются новые возможности в областях, до тех пор фактически «закрытых». Бизнес, публичная политика, религиозная активность… Но и за сократившийся, ужавшийся досуг разгорается острая конкурентная борьба — прежде всего, со стороны видео-индустрии: телевидения и рынка видеопродукции. Книги в этой борьбе проигрывают почти сразу. Они, к тому же на протяжении девяностых всё больше дорожают, становятся менее доступными.
Небольшой «люфт» возникает в начале 2000-х. Несколько стабилизируется экономика, что позволяет значительной части россиян выйти из потогонного режима; с другой стороны, затормаживаются и многие прежние экономические и социальные лифты. Возникает излишек свободного времени — и поколения, выросшие в десятилетия «книжного бума» (а в начале нулевых — это большая часть активного населения) начинают тратить этот излишек, в том числе, и на чтение. Тем более что распространение интернета и электронных библиотек снова делает его предельно доступным.
Это почти мгновенно сказывается и на состоянии современной русской литературы. Она переживает период недолгой социальной востребованности — пусть и не сравнимой с той, какую она имела в позднесоветские годы.
С конца 2000-х ситуация снова начинает меняться.
Поколения прежних «советских» читателей постепенно уходят; приходят родившиеся в девяностые, а теперь уже — и в нулевые. Для большинства из них чтение — в том формате, в каком оно практиковалось в позднесоветские десятилетия — уже абсолютно нерелевантно. Упрекать их в этом — несправедливо; осуждать старшие поколения («не привили… проглядели…») — бессмысленно.
Первая причина, благодаря которой чтение считалось «лучшим учением», уже не действует. Более семидесяти пяти лет Россия не испытывает крупных людских потерь — а значит, и традиционным каналам передачи информации от старших к младшим ничего не угрожает. Более того. Со старением населения количество знаний, которые старшие готовы передать младшим, начинает превышать «пропускную способность» последних. Эти знания и опыт оказываются в каком-то смысле избыточными. Особенно учитывая, насколько упростилась коммуникация и насколько легче стало связаться с кем-либо, чтобы получить нужные сведения, не прибегая к чтению книг.
Книга — как элемент «кризисной передачи знаний» — оказывается все менее востребованной. А в ситуации перенасыщенности видео- и аудиоинформацией (и видео- и аудио-развлечениями) — даже излишней.
Чтение сохраняется — но главным образом как считывание информации. Желательно — короткой и компактной: чтобы не было «слишком много слофф».
Да и свободное время: его в десятые вдруг снова не стало; никогда прежде жалобы на его отсутствие не звучали так регулярно. Там дедлайны, сям дедлайны, никто ничего не успевает; какой уж там «читать». Даже критики не успевают читать книги, о которых пишут…
Так в постмодерном обществе происходит возвращение к до-модерному. Человек постмодерна так же не видит смысла в чтении, как и его пра-пра-пра-прадед или пра-пра-пра-прабабка. «Я могу письма получать, а читать их всегда велю другому», — пожалуй, не скажут; письма пока читают сами. Но что касается книг, то «велю читать другому» вполне применимо. Например, включить аудиокнигу и под ее неназойливое бормотание заниматься разными делами. А для школьной (институтской) программы — просто прочесть «краткое содержание».
Что же касается чтения как «лучшего учения»… Нет, учиться человек постмодерна как раз любит. Бакалавриат, магистратура, еще магистратура. И так лет до тридцати-тридцати пяти, легальным образом оттягивая вступление в самостоятельную жизнь. Но только чтобы учеба была сопряжена с минимальным количеством чтения. На одну мою знакомую, профессора университета, студенты пожаловались в ректорат: слишком много заставляет читать. «Мы не для этого сюда поступали…»
И если не будет серьезных потрясений (а их, разумеется, не хотелось бы), способных фрустрировать каналы поколенческой передачи информации, если старение населения будет продолжаться, то книжное чтение будет все более угасать. Со всеми вытекающими последствиями для литературы. Прежде всего, художественной.
А с угасанием книжности будут, естественно, угасать и культура письма, и навыки анализа и критического восприятия текста (любого, не обязательно книжного), и многое другое, связанное с уходящим модерном. Возможно, в каком-то небольшом сегменте общества книжная культура сохранится, как сохранялась в Средние века в монастырях и при дворах. Но — в «законсервированном» виде, без новаций.
Как и любая укоренившаяся культурная практика, книжность инерционна и способна довольно долгое время сохраняться в условиях, ее непосредственно не поддерживающих; это ее пока спасает.
Вопрос только о времени вхождения в это «новое Средневековье». Это время можно замедлить, а можно и ускорить — если не предпринимать никаких серьезных действий по поддержке книжной индустрии, современной литературы, самого процесса книжного чтения. Причем именно со стороны государства — современное государство также есть продукт модерна, продукт сложных внутренних и внешних кризисов, присущих эпохе модерна. В условиях постмодерна оно также переживает деградацию, все более теряя легитимность. Хотя тут строить какие-то прогнозы сложно, поскольку действия политических элит диктуются, прежде всего, интересами самосохранения, и лишь во вторую очередь — сохранения государства и связанных с ним культурных институтов и практик.
И все же. Пусть точка невозврата уже пройдена; но даже незначительное торможение при сползании в новую прекрасную дислексию — уже прогресс.
[1] Именно так, как известно, поступает Наталья Павловна из «Графа Нулина», когда «в деревне скучно»: «Пред ней открыт четвёртый том / Сентиментального романа».
[2] Мартынов В.И. «Книга перемен». — М.: Издательский дом «Классика XXI», 2016. С. 670—671.
[3] Это, возможно, объясняет и «читательский бум» в Китае в 2000-е. Прерывание традиционных каналов передачи знаний здесь произошло на два-три десятилетия позже, чем в СССР (в результате «Культурной революции»), соответственно, нынешний «читательский бум» вполне «фазово» сопоставим с советским «читательским бумом» 60—80-х.