Деревенский дневник лета 2010 года
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2020
Дмитрий Шеваров — российский журналист, эссеист, прозаик, литературный критик. Родился в 1962 году в Барнауле. Окончил факультет журналистики УрГУ. Автор нескольких книг, в том числе: «Жители травы» (2000), «Добрые лица» (2010), «Двенадцать поэтов 1812 года» (2014), «Вологодская тетрадь» (2016). Лауреат премии Союза журналистов «Золотое перо России», Горьковской литературной премии, премии им.Павла Бажова и др., финалист премии «Ясная Поляна». Живет в Москве. Предыдущая публикация в «ДН» — 2020, № 5.
Вот уже месяц живем в деревне — там же в Кимрах, где жили в лето 2010-го. Тогда нас здесь заперла жара, сейчас — пандемия. Все повторяется. Лишь с той разницей, что теперь я не веду дневник. С уходом мамы в нынешнем апреле ушла, очевидно, та детская часть моего существа, которая купалась в далекой, почти младенческой памяти и находила в этом спасение от внешних угроз.
Теперь спасение в детях-внуках, и все силы уходят на поддержание связей с ними. Встречаемся в зуме, смотрим на экране монитора, как они растут, играем в литературные игры, разглядываем картинки в книжках, читаем. Все это радостно, однако невозможно избавиться от виртуальности происходящего, от досадного ощущения, что ты присутствуешь в действительности лишь на треть или четверть. То ли ты есть, то ли нет.
И с каждым днем растет нетерпение: ну когда же, когда же я проснусь? Ведь нельзя остаток жизни провести в этом странном кинотеатре. Хочется, чтобы зажглась надпись ВЫХОД, открылись двери, чтобы в них хлынул веселый летний свет, и тогда бы мы все, чуть толкаясь в проходе, вышли бы на воздух, на ветер, на солнце.
Чтобы вести дневник, надо на сто процентов присутствовать в жизни. Эта жизнь может быть крайне однообразна и даже скована обстоятельствами, но если ты в ней участвуешь всей душой, если твои чувства свежи, отчетливы, то тебя так и тянет как-то длить их, делиться ими с бумагой.
Теперь у меня этого счастья нет.
Но я почему-то надеюсь, что где-то — быть может, совсем рядом, в соседней избе? — кто-то пишет дневник 2020 года. Он запечатлеет в своей заветной тетрадке прекрасную и трагическую в ее минутности реальность, а не виртуальность, и тем самым не даст нашей бедной жизни окончательно обратиться в дурной сон.
4 июня 2020 года
Памяти художника Антона Куманькова
и всех москвичей, погибших от жары летом 2010 года
Жара 2010 года застала меня в старом деревянном домике на окраине городка Кимры Тверской области. Я приехал туда на неделю, а застрял на полтора месяца. Испепеляющий зной, как холера, не выпускал меня.
Первое время я пытался работать, что-то писать для своей редакции, но скоро это стало почти невозможно. Мозг плавился в буквальном смысле. Поэтому днем я слонялся по дому, перебирал книги, обзванивал друзей, переживал за близких, оставшихся в задыхавшейся раскаленной Москве. И только поздно вечером я брал в руки тетрадку-дневник, чтобы хоть что-то осталось от мучительного и бессмысленно проведенного дня.
Дневник получился странный, поскольку внешняя жизнь была почти совершенно парализована — ничего, кроме жары, в ней не происходило, — но вдруг в удивительной ясности приходили на память картины детства и юности. Они непривычно медленно сменяли друг друга, как кадры диафильма в фильмоскопе. И тут же — мысли о прочитанных книжках причудливо накладывались на картинки вяло текущей деревенской жизни.
Думаю, что в то горькое от дыма лето немногие имели возможность и желание вести какие-то записи, поэтому и решился предложить их читателю — как след того, что было пережито десять лет назад. И — в память о тех, кто не пережил.
23 июня, город Кимры Тверской области
Утром отправились с Наташей[1] в деревню. Проходили мимо военкомата — там проводы в армию. В электричке стояли почти до конца — народ из жаркой Москвы бросился за город. Встретил Виктор (таксист) и рассказал про свое родное село Печетово, это недалеко от Кимр. Еще в 1960-х престольный праздник праздновали три дня; гуляли по трехкилометровой липовой аллее бывшей барской усадьбы. В 1966 году Виктор ушел в армию, а вернулся — уже никого не застал из ровесников, все разъехались. А фруктовые барские сады кормили село до недавних пор.
24 июня, вечер
Весь день +30—31. К выходным обещают +40. Даже здесь отрада приходит лишь после заката. Тогда от земли поднимается долгожданная прохлада. Сидишь на скамейке, и счастье все вокруг: кусты смородины, грядки с луком и свеклой, домик за забором, — небо, небо!.. Выцвело до бледной голубизны, кое-где и вовсе выбелено. Летают стрекозы и диковинные бабочки.
Детские книги Пушкина с рисунками Конашевича — первые впечатления о таинственности мира. Восточная затейливость иллюстраций, заставки, буквицы. Царевна в лесу среди громадных елей, на которых сидят угрожающего вида филины, похожие скорее на медведей. Грузные кони, богатыри в кольчугах и шлемах. Высокая и трагическая сцена — братья вносят гроб хрустальный!
…В руки он её берёт
И на свет из тьмы несёт…
25 июня
В тени +32. Как там Наташенька в Москве?!. Жара и в Свердловске. Папа вчера звонил. Перечитываю Т.Хейердала. Что-то притягивает меня в этой книжке, и с каждым годом — все больше. То ли неизведанные мной просторы океана манят, то ли звезды над океаном — Тур так пишет о них, что до слез хочется увидеть все это: и океан, и звезды над ним, и как планктон перемигивается со звездами, как фонарь горит на плоту «Кон-Тики», как попугай прыгает в уголке радистов.
Почему люди, только-только пережившие мировую войну, бывшие на волосок от гибели, вдруг добровольно пустились на смертельный риск, в самоубийственное плавание — ради чего? Думаю: ради того братства, вкус к которому дала им война. А все гипотезы Тура — они были лишь предлогом к братству.
Но я-то где пережил это братство, отчего я-то по нему тоскую?
Впервые ощутил в студенческом колхозе, потом немного — в армии. Но в колхозе — сильнее. Там все были роднее, что ли. А звезды, звезды… и над полями, и над тайгой. Братство и звезды — это как-то связано, и будто одно невозможно без другого.
Звезды — понимание без слов. Это понимание (молчаливое) невидимых слез. Ощущение мира, планеты в нераздельной цельности.
«Кон-Тики» — это 1947 год. Тур от имени команды посылает королю норвежскому радиограмму с поздравлением — тому семьдесят пять лет исполняется. Король шлет свое благословение.
А что у нас? Живем в землянках, голодаем, собираем по кирпичику разрушенную страну. Американцы готовятся нас раздолбать ядерными взрывами, а мы надрываемся над созданием своего щита. Апофеоз холодной войны. Весь мир живет в абсурде, и только эти семеро — в океане, в истинно свободной стихии. Они подчиняются лишь волнам, ветру, течениям — Богу. Они знают то счастье, о котором даже Пушкин лишь мечтал:
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам…
26 июня
Еще один жаркий день. Асюня едет домой, а Наташа вечером приедет сюда. По радио — «Встреча с песней». Слушаем: «Манит тень акаций», «Вечер. Шумит у ног морской прибой…»
27 июня
Утро. Проводил Асюню до станции. Вернулся по пустому тихому городу. Какое счастье — пожить чуть-чуть в живой тишине, а не в мертвенном городском шуме. Вспомнилось, как в эту пору, в конце июня, настигало первое сожаление: о-о-о! каникулы-то проходят, осталось всего два месяца. Июнь был полон всегда завязывающихся дружб, игр, странствий. Только-только досыта наговоришься с дедом, бабушкой, с Мишкой. Только найдешь на полках и разложишь на столе книжки, которые задали прочитать «по списку». Только побарахтаешься в реке, только сплаваем с дедом на лодке, приноровимся к ней. Только попробуешь клубнику и вдохнешь липовый цвет и укропный запах вечернего огорода.
В общем, только придумаешь, что делать с таким огромным, таким бескрайним летом, а тут — бац, и целый июнь прошел, и лето уже сразу кажется коротким.
Нет-нет, останься со мной это широкоэкранное кино-каникулы, я не хочу, чтобы бежали титры и появлялось слово «конец». Я останусь сидеть в кинозале, даже когда все потянутся к выходу. Я брошусь с головой в книги — нырну в классику, заблужусь там, потеряюсь в аллеях Тургенева, в переулках Достоевского, в полях Толстого.
Не ищите меня.
Я заиграюсь, забудусь в игре, растворюсь в садах и огородах, в остывающих после жаркого дня улочках. А вам оставлю стрелочки на асфальте — так условлено: оставлять мелом белую стрелку.
Я зароюсь в ночь, как в прохладу бабушкиной простыни, я не усну, не сомкну глаз, пока не проступят звезды за окном, а проступят они в августе. И тогда я заблужусь среди маслят, волнушек и лисичек, ведь мы с дедом обязательно пойдем за грибами с большой ивовой корзиной.
Я затворюсь в сарае, среди паутины, дров и пыльной рухляди, и буду в щелку смотреть на вас, у которых время течет к 1 сентября.
А у меня не течет, у меня замерло, как в игре «Море волнуется раз…»
Не ищите меня, чтобы вести в «Детский мир», где обманчиво пахнет новенькими кубиками, шариками и пистонами. Я не хочу мерить школьную форму, залезать в это тяжелое сукно. Я потеряюсь, спрячусь среди бескрайних вешалок с пиджаками и брюками.
Не ищите меня.
Я зароюсь в ботву на огороде, в изношенные вершки свеклы, моркови и картошки. Преданные лопухи укроют меня своими зелеными щитами.
Не ищите меня.
Я спрячусь в песчаном городке, построенном в песочнице. Скроюсь в кустах бузины.
Не ищите меня.
В школу пойдет другой мальчик. Это не меня, а его отмоют, постригут под канадку, положат ему в правый карман пиджака пахнущий утюгом носовой платок. А я буду бегать в синяках, с зеленкой на коленях и ежиками репья в выгоревших волосах — дикий щенок, непокорный календарю.
28 июня
Ходил к калитке за почтой, а ее нет. Я долго шарил в щелке и вспомнил, как в детстве мечтал познакомиться с почтовыми человечками, которые незаметно вкладывают в письма сухие травинки, золотые детские волоски и вписывают бочком на открытках приветы от загадочных Агриппин Михалн и Василис Егоровн. Потом все спрашивают друг друга: «А кто это?..» — и никто не знает.
А еще почтовые человечки забираются в старые фотоальбомы и втираются между дядей Николаем и тетей Грушей. Между дядей и тетей возникает чья-то физиономия. А чья — никто не знает.
Или вот сидят на фотокарточке бабушка Клава с дедом Кузьмой, полвека сидят себе на лавочке, а тут вдруг из кустов выходит незнакомый мальчик в коротких штанишках. Когда снимали — не было никакого мальчика. Посылали снимок родственникам — не было мальчика, а достали фото из конверта — а там мальчик. И никто не догадывается, что это почтовые человечки стараются так украсить серую жизнь взрослых. Но взрослые не любят таких сюрпризов. Они думают, что этот мальчик просто вылез из кустов, чтобы напакостить, скроить рожу, и надо его отрезать, как лишний ломоть. Берут ножницы и отрезают самое главное.
Но почтовых человечков не так просто обидеть, потому что они не умеют обижаться. Ну, не могут они понять, кто такие «лишние» или «чужие». Проскальзывают в фотоальбомы, устраиваются там поудобнее. Особенно они любят снимки из серии «Привет из Крыма». Увидят там свободный лежак и улягутся, как дома.
А вот снимки «Привет из Арктики» не любят — где тут спрячешься? Не под лед же лезть. А еще конфеты «Мишка на Севере» они очень любят. Съедят конфету, разделив на всех поровну, фантик вылижут дружно, а потом его в письмо вложат — ну, не выбрасывать же такую красоту. Распечатает какая-нибудь старушка письмо, выпадет к ней фантик, она и умилится, понюхает его, вспомнит детство и подумает: вот какая добрая внучка — фантик прислала. И понятно, почему один фантик — конфету, чтобы в письмо вошла, надо сплющить ужасно, а сплющенная конфета — это уже и не конфета, а несъедобный культурный слой.
И вот если меня возьмут в почтовые человечки, то в конце учебного года вы обнаружите меня на общей фотографии класса. Все девчонки будут спрашивать учителя: «А кто этот ушастый мальчик в первом ряду, откуда он свалился? Мы его не помним…» А мальчишки будут спорить: второгодник Вовка я из Заречья или Курицын из железнодорожной школы. Могут и подраться. Вопрос-то серьезный! Вовка я или Курицын. Вовок в классе и без меня трое, а Курицыных нет, если только Саня Петухов.
Учителя же подумают, что это фотографический мальчик, сын фотографа. Но не пересниматься же. Да и кому мешает этот мальчик — стоит, как все, и ждет, когда птичка вылетит. Ну и пусть себе.
4 июля
Бывает — встречаешь стихотворение, читаешь его первый раз в жизни, а в нем каждое слово знакомо. Никогда раньше не читал, а все родное! Может, их читали дедушка или бабушка, и эта память доносит слабый отзвук?..
У нас на курсе (а мы учились с 1979-го по 1984-й) все писали стихи. Что это было с нами?..
5 июля
С утра жарко, лишь редкое дуновение ветерка спасает положение. 10 часов утра, а месяц почему-то все виден на небе — белое полукружье на бескрайнем голубом. Летают от дерева к дереву скворцы, ласточки, синицы. Иногда пролетит ворона или чайка. Только что сорока слетела с березы и упала в соседский огород.
Любая старая книга в России — это что-то чудесное. Ее могли сжечь, утопить, втоптать в грязь, раздергать на курево… но вот — она жива: у нас в руках.
Это же бабочка. Представьте бабочку, которая прилетела к вам из 1896 года.
Я недавно узнал об истории Севастопольской Морской библиотеки, созданной адмиралами М.П.Лазаревым и П.С.Нахимовым. Библиотека пережила пожар 1838 года, бомбежки Крымской войны, эвакуацию обозом в Николаев, возвращение в Севастополь, обстрелы с моря 1914 года, бомбардировки 1942-го, эвакуацию морем. Часть ценных книг библиотеки в кладбищенском склепе.
Поэтические сборники несут на себе особенно сокровенную печать личности, отдаленный, отраженный свет того, кто зачитывался этими стихами, кто, быть может, оторвал это любимое, чтобы поделиться, отдать, подарить…
6 июля
В начале лета я был в гостях на одной старой подмосковной даче. Вернее сказать, это был старый деревенский дом, перевезенный в 1930-х годах из зоны затопления, обросший пристройками и верно служащий четырем поколениям физиков и лириков. В разгар застольных споров две маленькие дочки хозяина повели меня на чердак по крутой ветхой лестнице. Я огляделся в полумраке. На чердаке жило Старое Доброе Время — это был интеллигентный старик в чесучовом пиджаке, очень бережливый и непритязательный.
На чердаке царил веселый хаос живых вещей, выпавших за своей ненадобностью из разных эпох. На ящиках было написано «Институт физики. Казань» — с этими ящиками семья эвакуировалась в 1941 году. Тут же компьютерные мониторы середины 1990-х, старый комод с фарфоровыми чашками.
На полках шкафа — научные журналы начала XX века. Среди толстых фолиантов приютился «Сборник тем и планов для сочинений», выпущенный в С.-Петербурге в 1906-м, составленный С.Весиным.
Эта простодушная и наивная книжка очень много говорит об идеализме, даже о детскости русского учительства. Она будто написана героями Чехова и Толстого для таких же литературных детей, как Петя Ростов или Егорушка из «Степи».
Судя по указанию на титульном листе о том, что перед нами «седьмое исправленное и дополненное издание», книга составлена в XIX веке.
Трудно сказать, какие поправки и дополнения внес в нее XX век, весь дух ее мирный, покойный, безмятежный.
А подписывалась книга в печать в 1905 году, очевидно, в те дни, когда в Москве войска штурмовали баррикады на Первой Мещанской и на Арбате, горела Пресня.
За окном революция, а учитель делает свое вечное дело. Его никто не понуждает. Одиночество учителя особенно трагично в такие переходные эпохи. Как, наверное, возмущала эта книжка гимназистов или «передовых» семинаристов. «В то время, как…»
Книга принадлежала учителю словесности Василию Васильевичу Голубкову — прадеду хозяев дома.
«…В планах дано почетное место так называемым художественным описаниям, с целью пробуждения в учениках поэтического чувства, действующего, как известно, облагораживающим, смягчающим образом на природу человека…»
Открывается сборник «описаниями простыми». Первая глава посвящена часам, вторая — башне, третья — дому.
А вот — описание дуба. Оно прелестно по важности тона. «Дуб принадлежит к прекраснейшим и драгоценнейшим лесным деревьям, вследствие величественного вида… Дуб составляет жилище многих насекомых и птиц… на листьях находятся служащие для приготовления чернил чернильные орехи…»
«Перепелка — птичка степей. Просторно ея царство…» Это из Аксакова (как указывает составитель).
«Цветы встречаются везде, даже острова Ледовитого океана не лишены их…»
«Куда бы ни склонялся твой дух, созидай свое счастье на основании более прочном, нежели простая надежда, и заботься в своей юности о том, чтобы к твоим воспоминаниям не примешались когда-нибудь горечь раскаяния…»
«Кто видел мир в обширных размерах, тот не заботится об исполнении мелочных предписаний различных кружков…» (о моряках).
Отдельная глава: «О преимуществах новейшего времени сравнительно с предшествовавшими».
Преимущества — «возбуждение духовной жизни», «исчезновение деспотизма и произвола», «гуманность и уважение человеческих прав», «терпимость», «поднятие уровня школьного и воспитательного дела, учительские семинарии» (учителя уже не инвалиды и не унтер-офицеры), «большое обеспечение собственности и жизни».
Минусы: «Небольшие города пустеют, большие быстро увеличиваются. В последних собирается много всякого сброда. Люда без интересов, которые бы связывали его с городом и государством, думающего только о наживе и лишенного связей с нравственной и религиозной жизнью… Быстрота езды ослабляет наслаждение и препятствует духовному обогащению, которые являются спутниками более медленного движения…»
«Темы для рассказов»:
— Рассказ о том, что видела птичка в дальних землях.
— Рассказ о том, как дети собирали ягоды, грибы и орехи.
— История постройки дома и разведения при нем сада.
«Темы для описаний»: «Листопад», «Зимний вечер», «Река в лунную ночь», «Путешествие на пароходе», «На катке», «Мои поездки и прогулки», «На берегу большой реки», «Встреча войска, возвратившегося из похода», «Бульвары Москвы», «Волга у города N», «Большие праздники», «Метелица на большой реке», «Лес в лучшую свою пору».
«Темы для рассуждений. География»:
— Какие предметы составляют богатство России и почему?
— Сравнение Белого моря с Чёрным.
— О значении лесов для России.
— Жители Италии и обитатели тундры России.
— Сравнение Финляндии с Кавказом.
«История»:
— Светлые и темные страницы всеобщей истории.
— О проявлении нравственного начала в истории.
— Какие столетия особенно замечательны в истории, и почему?
— Каким народам и лицам в истории может быть дано название «Бич Божий»?
— Домашняя жизнь в героическое время.
«Литература»:
— О раскрытии в поэзии высших сторон человеческого духа.
— Роль домашних животных в произведениях Гомера.
— Мачеха и падчерица в народных сказках.
— Отличительные черты древней русской проповеди.
— Древний русский путешественник.
«Темы разнородного содержания»:
— Почему жизнь сравнивают с путешествием?
— Родина и чужая сторона.
— Почему в обществе часто говорят о погоде?
— О высоком достоинстве человеческого слова и письма.
— Слово как источник счастья.
— Неприятности и удовольствия, испытываемые пешеходами.
«Темы для описаний»:
— Пароходная пристань.
— Прибытие поезда.
— Почтовая станция.
— Замирание нашего сада осенью.
— Дедушкин садик.
— Великаны и пигмеи лесного царства.
— Любимые развлечения Аксакова в детстве.
Темы требовали раздумья, воспоминания, движения души. В них было уважение к ребенку как к личности, а не как к чемодану, набитому знаниями.
Самое сладкое чтение — читать расписание теплоходов. Список названий теплоходов, потом названия городов…
8 июля
Проводил Наташу в город. Раннее утро. 6.15
Я дошел до почты — бросил письма.
Потом вышел на набережную.
За мостом виднелась синяя туча, но дойдет ли она до нас? Все устали от жары.
Сейчас все более люблю, более родными чувствую людей, творивших не на первом плане русской культуры, не в первых рядах, а тихо, бедно, преодолевая скорби и поденщину, трудились над своей темой, никому не мешая, темы это тоже не самые «актуальные», но они-то и оказались вечно важными — да, не для «всех», но ведь «всех» нет.
Вот они мои любимцы в прошлом русской культуры, подвижники без «ореола»: Борис Зайцев, Николай Врангель, Павел Муратов…
__________…………….___________
Павел Муратов в 1924 году: «Человек, потерявший с в о й пейзаж…»
Как это точно и верно сегодня!
Модным ныне словом «менталитет» Муратов оперировал еще в конце 1920-х, но писал mentalite.
Вечером приехала Асенька. С мольбертом и красками. Теперь вот рисует… Прошел слабенький, но все-таки дождь — вот счастье! А по всей России — засуха. В Вологде +32 градуса!
9 июля
Живое чувство лучших дней…
Помню, в июне 1982 года, в Кадникове, я купил билет на автобус до Вологды. До рейса оставался еще целый час, и я спросил у кого-то из местных, где тут книжный магазин. Он оказался неподалеку от станции. Это был старый купеческий дом, сильно ушедший в землю, с толстенной дверью и громадными засовами. Дверь была на мое счастье открыта, в магазине никого не было, кроме продавщицы. Я окунулся в книги и забыл обо всем на свете. Очнулся, когда продавщица сказала, что ей пора закрывать лавочку.
Автобус ушел. Я пошел на станцию, но увидел только пустую площадь, над которой в закатном солнце висела дорожная пыль. Это был последний автобус. Я почему-то совершенно не расстроился. Сел с книжкой на каких-то бревнах и стал читать. Потом достал блокнот и с воодушевлением написал письмо любимой девушке. Я расписал и этот городок, и свои романтические обстоятельства — вот, мол, не знаю, где и главу преклоню…
Я действительно не представлял, где буду ночевать, но от этой неизвестности мне было скорее весело, чем грустно. Так, сидя на теплых сосновых бревнах, я проводил солнце.
Хорошо помню день, когда в читальный зал Вологодской областной библиотеки мне принесли несколько томов писем Владимира Соловьева; там были и письма его невесте Кате. Я был в девятом классе и восхищенно читал эти эпистолярные трактаты, столь далекие от того, что можно было назвать любовной перепиской. Но эта далекость от тривиальности меня и пленяла. Мне хотелось быть таким же загадочно-сложным, всезнающим, с трудными и высокими идеалами, к которым бы я звал свою девушку. Она бы, конечно, меня не понимала, но не смогла бы не полюбить за такие редкоземельные идеалы. Время от времени, переполненный Соловьевым, я оглядывался на тенистый читальный зал с высокими потолками в поисках той единственной, которая могла бы оценить мои идеалы, мою любовь к стихам и XIX веку. Но в читальном зале обычно сидели два-три старичка и один замученный аспирант. Я искренне недоумевал, отчего девушки обходят стороной такое укромное и вообще прелестное во всех отношениях место, как библиотека.
Из библиотечной прохлады я выходил на жаркую улицу, унося с собой синюю тетрадку, полную драгоценных выписок. Как эти выписки вдруг воскресали во мне осенью, когда мы ехали всем классом на турнепс, а потом шли по размытой дороге. Я ничего не помнил дословно, но какие-то слова, фразы, какой-то дух жил во мне и я спешил им поделиться, пусть путано и невразумительно.
10 июля
В Питере — торнадо.
В Москве обещают град.
Здесь, в Кимрах, +30 вечером.
П о э з и я м е с т а
Это далеко не всегда места признанные всеми, достойные всеобщего восхищения.
Чаще всего это самые обычные места, но где мы узнаны, приняты безоговорочно, где мы стали частью пейзажа, а не любуемся им со стороны.
Если откатиться памятью в детство, то мне неизменно нравился вид из нашего окна на кухне. Летом окно было всегда открыто, и в него виднелись кроны двух лип, которые беседовали друг с другом, шелестя листьями. Когда осенью листья опадали, то видна была крыша старого дома, непонятным мне образом оказавшегося на дне оврага, за оврагом — изгороди, огороды, заовражные дома. Ничего особенного, а мне нравилось.
Странно, но мне даже нравился вид из нашего свердловского окна (хрущевка, 1-й этаж). А что мы видели там — заросшее кустами и тополями междворье, торец другой пятиэтажки, булочная. Мне нравилась подъезжавшая по утрам машина «Хлеб». Я видел, как рабочие открывали дверцы и выносили решетки деревянные с кирпичиками хлеба, а потом подходил черед булочкам и свердловским обсыпным слойкам.
11 июля
Вчера гремел гром, сверкали молнии, но дождь так и не пролился. Сейчас проводил Асю домой.
Старые газеты, в отличие от старых книг, всегда имеют какой-то жалкий вид. Они не вызывают ни уважения, ни почтения, и люди легко отправляют их в мусор или в костер.
С детства, задолго до того, как я стал «газетчиком» (слово, кажется, не советское даже, а XIX века), выброшенные газеты вызывали во мне грустные и сочувственные мысли. Слова «газета живет один день» всегда казались мне пошлостью.
Рассказ Бунина «Легкое дыхание» (как и многие его рассказы) впервые был опубликован в газете «Русское слово». И можно ли после этого сказать: «Газета живет один день»?
В эпоху 1960—90-х газета успела застать того читателя, который любил писать и получать письма и способен был отозваться эпистолярно и не в двух словах, а элегически и пространно.
Газета «Первое сентября», созданная в 1994 году Симоном Соловейчиком, была вершиной этого советского феномена. Каждый номер, который творил С.Соловейчик, был письмом читателю, а письма живут в вечности, это другое качество послания. Это был какой-то предел отношений газеты и читателя, предел доверия и любви.
С наступлением XXI века, с появлением интернета, газета как послание исчезла, читатель стал погружаться в свое эго, духовное взаимотяготение пишущего и читающего стремительно испарилось.
…Мне двор представляется некий
В Воронеже или в Перми.
То утро вставало неброско:
Лишь отсветы на полу.
Голландкою пахло и воском,
И шторой, примерзшей к стеклу.
А вы — будто только с охоты…
(Юрий Визбор. «Песенка про Женечку»)
И верно: «Ни разу с тех пор не встречал я женщин более верных и чистых начал…»
Жара пришла неожиданно, как война.
12 июля. Апостолов Петра и Павла
Еще один жаркий день. С утра пошел в сад, и вдруг кто-то сверху стал вишневыми косточками плевать в меня. Я с обидой стал оглядывать старую вишню, ожидая увидеть на ней плутоватого мальчишку. Но никого не было. Я с недоумением огляделся, на земле валялись не только косточки, но и целые вишни, очень спелые. Я подобрал их, и тут в меня вновь запустили косточкой. «Что за безобразие!» — сказал я вслух и тут увидел, как откуда-то с вершины вишни снялась и с мерным стрекотом упорхнула стайка упитанных дроздов, чем-то похожих на группу Карлсонов, улетающих от фрекен Бок.
В это сейчас трудно поверить, но до юности я не видел ни одного дома, где были бы иконы. Возможно, они у кого-то и были, но спрятаны. Так же до взрослых лет я не видел ни одного верующего человека, который бы исповедовал свою веру открыто.
Русский консул в Адрианополе Ступин мечтал переложить Евангелие русскими стихами.
________……………___________
12 июля, вечер
Проводил Наташу.
Листал папки с нашими студенческими практиками.
Вот Уфа, 1983 год.
Как мы с Наташей бежали из общежития утром в центр — куда-то опаздывали… и куда мы бежали? Я, помню, бежал босиком, а ботинки держал в руках!..
Наша маленькая комнатка в общежитии. На гардеробе мы приклеили репродукцию из «Огонька»: «Осенний день. Сокольники».
13 июля
Поехал в город за конвертами — пока не так жарит, пока терпимо.
Вышел на пустую набережную. По Волге медленно идет трехпалубный теплоход. Медленно входит под мост в марево солнца — как мираж. Девушка сидит на скамейке и провожает его взглядом.
У цветника за памятником Ленину сидят в теньке женщины-дворники.
Я вспомнил, как в Уфе, на практике, мы встали утром так же рано, было на улицах пусто и светло — мы пошли вниз, под гору, к пристани, сели на первый попавшийся теплоход и поплыли, куда глаза глядят.
Когда вдруг вспоминается что-то давнее, как хочется все это удержать, нарисовать… Утро, дебаркадер, никого нет, какой-то бакен только светится на рассветной реке. Мы много читали Бунина в то лето — рассказ за рассказом, по вечерам, и чувствовали себя героями Бунина — влюбленными, потерянными среди людей, будто забывшими, почему они здесь, почему им надо разлучаться, идти в какую-то редакцию или ехать в командировку.
Как бунинские герои, мы сомнамбулически бродили среди людей, куда-то ехали, летели или плыли, недосыпали, что-то писали в редакциях, в общаге или в пути, на коленке, слушали советы «старших товарищей», сидели в приемных каких-то чиновников, которые были все на одно лицо — расплывшиеся от власти баи в темных костюмах на фоне портретов.
Нас иногда унижали, иногда нам хамили, но мы не чувствовали обиды, будто не могли проснуться от любви, которая была движением, течением. Взявшись за руки, мы бродили сырым осенним парком, кленовыми бульварами, какими-то глухими улочками, ныряющими в овраги.
Мы словно хотели заблудиться, спрятаться, укрыться в этой осени навсегда.
История сослагательного наклонения не имеет, это верно. Но иногда вдруг увлекут эти напрасные бесполезные мечты. И вот думаешь: а что было бы с моими дедами и бабушками, если бы не 1917 год? И где был бы тогда я, и кем стал?..
15 июля
Макушка лета. Температура с утра в тени +26. Продолжается мое кимрское сидение. Вчера вечером вернулась Наташа. Ася уехала в лагерь в монастырь с о.Дмитрием. А воскресная школа нашего храма уезжает сегодня на Соловки.
6 в е ч е р а
+42 на солнце
+32 в тени
О Юсупове.
Какие причудливые, сложные связи натягивает судьба между прошлым и будущим, между нами и теми, кого мы не застали на земле. Мог ли я, читая еще в школе «Послание к вельможе» Пушкина, предполагать, что почти каждый день буду невольно приходить к его надгробию и видеть эту простую надпись, выбитую на камне: «Князь Николай Борисович Юсупов».
Паустовский предлагал собрать в одном толковом словаре слова, имеющие отношение к природе. И вот после слова «сентябрь», писал он, хорошо бы напечатать отрывок из Баратынского:
И вот сентябрь! Замедля свой восход,
Сияньем хладным солнце блещет,
И луч его, в зерцале зыбком вод
Неверным золотом трепещет.
Ночь. 0.30 мин.
Вышел на улицу посмотреть на звезды. В 11 вечера их еще не видно. Только после полуночи. Вышел и сразу увидел Полярную и Большую Медведицу. Собаки перетявкиваются. Ожили и стрекочут в траве кузнечики. Благодать!
14 июля
Память Гены Сапронова.
Жду к вечеру Наташу.
Прогноз по радио: +36 в Петербурге, в Москве «прохладнее»: +34.
1981 год. Сентябрь. Колхоз. Мы с Андреем ехали вечером через картофельные поля, тряслись в тракторном прицепе — голодные и очень довольные тем, что не надо тащиться пешком. И вдруг вместе поняли, что это высшая точка нашей жизни. Это было какое-то дружное озарение. Мы заговорили об этом, но тут же решили, что наша высшая точка, конечно же, — в будущем. А через год Андрей погиб.
17 июля
Наташин день рождения, а мы в разлуке, хоть и не далекой. Мое кимрское сидение затягивается. Сегодня опять +33 в тени и все +40 на солнце. Стихийное бедствие. Слава Богу, что с приходом вечера наступает отрада, и я возвращаюсь к жизни.
Сейчас +25, и это кажется прохладой! Поливал в огороде изо всех сил. Но вода в колодце заканчивается. Говорил с Борисом Аркадьевичем Диодоровым (он в Зубцове, в деревне), говорит, что не помнит ничего подобного за семьдесят пять лет жизни. Виктор Витальевич Татарский только что вернулся из Витебска и тоже в ужасе от Москвы.
В здешнем народе довольно злорадно говорят, что для столицы жара — это заслуженный бич Божий. Но страдают-то вовсе не те, кто, быть может, этого бича и заслуживает, — они улетели к морю или сидят у кондиционеров. Страдают простые и праведные.
Молитва в бездождие (списана вчера вечером из старого молитвослова).
Творение Каллиаста,
патриарха Константинопольского.
Господу помолимся.
Господи Боже Вседержителю,
возводяй облаки от последних земли, молнии в дождь сотворивый, изводяй ветры от сокровищ Своих, призывай воду морскую и проливай сию на лице всея земли: Тебе молимся, и Тебе умилостивляем исповедающе грехи наша, и от Тебе, богатыя милости просяще: заповеждь облаком одождити дождь, ущедри вся земные творения Твоя, умилосердися о старцах и юношах, и грудных младенцев, о мужах и женах, сынах и дщерей и о всех скотах земных, да изведет земля хлеб в cнедь нам, и злак скотам. Приими моление всех людей Твоих, и не отрини воздыхание убогих, яростию Твоею не обличиши нас: всех бо очи на Тя уповают, прияти от Тебе пищу во благо время. На Тя надеемся, и разве Тебе иного не вемы, от Тебе богатыя милости ожидаем, яко Благ и Чловеколюбец Бог еси, и Тебе славу воссылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
К ночи в траве стали радостно оживать разные существа. Вот из травы показалась лягушка. Сидит, таращится на меня в сумерках. «Ну что тебе, милая?..» Подскочила ближе, попыталась прыгнуть на скамейку напротив меня (бревнышко). Не вышло. Левой лапой почесала шею, будто задумалась: «Эх…» Залезла под скамейку.
А я вспомнил, как любила лягушек бабушка Вера (ее любимое кольцо было, с лягушкой).
Теперь лягушка прыгнула в лужицу рядом со мной и сидит уже долго. «Давай я посижу с тобой». Так мы и сидим, молчим. Я протянул травинку, погладил ей спинку, она подняла голову и посмотрела на меня с полным доверием: «Ну, почеши, почеши…» Я чешу, а она поворачивается ко мне то одним боком, то другим.
П о д з в е з д а м и
Последние сумерки уходят, осыпаясь в кустах последними ягодами малины под стрекот кузнечиков. Оттуда, куда ушло солнце, поднимается, растекается зеленоватый свет.
Пишу уже с фонариком. Не хочется уходить в еще душный дом. Напротив задумчиво желтеют три окна соседского дома. Лениво ворчат собаки. А я сижу на крыльце — жду звезд. Скоро полночь — звезд нет. Может, это тоже с жарой связано.
Но вот первая — Полярная — взглянула на меня своим по-девичьи ясным оком.
Небо открывает глаза.
Откуда-то музыка доносится, и женский голос поет грустно, а что — не разобрать. Далеко где-то.
Так раньше, в детстве, доносилась до нашего двора музыка с танцев, и мы, дети, завороженно слушали ее, сидя на скамейке. Было так же поздно, как сейчас. По всему двору сидели на лавочках взрослые, кто-то возился у мотороллера, кто-то поливал огород. А дети, отбегав этот жаркий день, усталые и блаженные, ютились тесно на лавке у сарая и рассказывали друг другу страшные истории, привезенные из пионерлагеря или с ходу придуманные.
Но только — до первой звезды.
Как кто-то говорил: «Ой, звезда…» (обычно девочки), — так рассказчик умолкал на полуслове и почему-то никто не спрашивал: «А дальше что?»
Дальше были только звезды, какая-то общая восторженная растерянность перед открывшейся глубиной космоса. В августе с каждым днем вечера были темнее, а звезды ближе. К концу августа казалось, что можно залезть на сарай и сорвать парочку — как яблоки.
На Большой Медведице дышится легко —
От звезды до звезды — недалеко…
Девочки вздыхали, мальчишки сопели, все о чем-то думали, словно боялись нарушить тишину. А потом девочки начинали шептаться.
Каждый выбирал себе звезду:
— Чур, вон та моя…
— Какая? Да я уж давно на ней живу!
— Чего тебе — звезд мало?!
— Ой, девочки, а вон одна звездочка летит… Правда-правда!
— Эх ты — «звездочка»! Это же спутник. Звезды не летают.
Потихоньку ряды звездных мечтателей таяли — через открытые окна доносилось: «Марина, домой!», «Миша, ну сколько тебя звать!», «Лариса, ты где? Ночь на дворе…»
Музыка с танцплощадки тем временем замолкала, девушки и парни расходились с танцев парами, и из-за забора до нас, затаившихся, доносился то смех, то шуршание платья, то стук туфелек. А как было обидно уходить, расставаться с неразгаданной тайной. От дверей подъезда оглядывались, ныряя еще на мгновение в глубину мерцающего неба. Казалось, вот еще полчаса, еще минутка, и тайна откроется нам.
Почему-то обиднее всего было уходить домой последним. Если не последним, то ты будто передаешь дежурство, оставляешь вахтенного, а когда сам последний — то кому сдать вахту?
Вечером все звуки из дневного хаоса выстраивались в стройную ночную оперу, где своя партия была и у тепловоза, и у мотоцикла, и у отголосков радио, и у загулявшего баяна. Звуки не смешивались, каждый терпеливо ждал своей очереди, будто невидимый дирижер взмахивал палочкой.
Все, что мы узнали о звездах потом, во взрослой жизни, — это ничего, это ничтожно мало в сравнении с тем, что открыл нам тот летний вечер во дворе.
Ощущение Земли — как родины, как двора.
Ощущение не угрозы, а любви — вливающейся не от одной звезды, а от всего неба.
Мы не знали Библии, большинство из нас и не ведало о ее существовании, но глаголы вечной жизни ждали в сердце звездами.
Никто не говорил: «Я буду космонавтом». Даже эта возвышенная мечта здесь, под звездами, была бы чем-то приземленным. Хотелось говорить непостижимыми, особенными словами. Не находя их, мы переглядывались и как-то по-новому видели девочек. Так я однажды посмотрел на Ларису и почему-то решил: «Женюсь на Ларисе, когда вырасту. Лариса будет моей женой». Стало как-то весело, и сердце заколотилось, как в полете на качелях. Почему взрослые считают возможным спать в такую ночь?
Тут во двор въехал ее папа на мотороллере, фара погасла, и папа увидел нас:
— Лариса? Так поздно? А ну домой!
Снял шлем. В луче фары закружились пылинки и ночные мошки.
Тогда мы еще не знали, что звезды — те, что мы видели, — давно умерли, исчезли, погасли, а мы видим только их свет. Как нестерпимо было бы узнать об этом в девять-десять лет, под тем небом.
Помню, в средних классах школы я мечтал о том времени, когда у нас будет предмет «астрономия», и я буду совсем взрослый. Астрономия была тогда в 10-м классе.
И вот когда я дождался того времени и в канун лета получил учебник по астрономии, я сначала любовно листал его, а потом весь прочитал, не все понял, и не все с увлечением, но тяга к астрономии была огромная. После литературы и истории это был мой любимый предмет. Счастье было и в том, что вела его замечательная учительница — Галина Ильинична — молодая, решительная, строгая, но не фанатик, который лепит двойки направо и налево. Она возила нас в астрономическую обсерваторию в Коуровку, где я в первый раз смотрел в телескоп. Читала нам стихи о звездах. Галина Ильинична быстро поняла, что точные науки мне не по зубам, но она как-то почувствовала, что астрономия мне искренне интересна. И вместо того, чтобы ставить мне заслуженные двойки и тройки, она стала задавать мне подготовку докладов о великих астрономах: о Кеплере, Галилее, Копернике. Я с удовольствием читал эти доклады в классе. И в результате имел в аттестате пятерку по астрономии (при том, что по алгебре моя учительница литературы с трудом выпросила для меня тройку). То, что сейчас астрономию выбросили из школьной программы, — это удар не только по учителям физики, которые обычно преподавали астрономию, но и по гуманитариям — литераторам, историкам. У наших детей украли звезды!
А вот самолет, мерцая то зеленым, то красным, — пересекает небо. Откуда летят эти люди и куда?..
Неизъяснимо небо. Не в изучении, но в созерцании мы чувствуем причастность к Высшему.
Эсэмэс от Ф. (17 июля, 23.46)
«На Соловках холодновато. Светло. Место хорошее. Видно монастырь. Завтра утром на службу и крестный ход».
В жаркие дни особенно ждешь вечера. Скорей бы вечер. Скорей бы солнце спряталось. А наступает вечер, и кажется, — будь доволен, чего тебе еще надо, сиди себе в огороде, чини лопату, а нет — душа чего-то еще ждет.
18 июля
Посмотрел сейчас — ну и каракули у меня вчера ночью получились! Зато писал под звездами, под их светом. Когда еще такое случается — раз десять за всю жизнь, наверное.
Вечер. Только что звонил Аркадий Елфимов: вчера, 17 июля (в день царственных мучеников) умерла Ирина Игоревна Стин. Царство Небесное! Как я понял, это случилось в день страстотерпцев — так сразу что-то сверкнуло сквозь скорбь. В этот день она будто сама попросилась к Господу. Ведь она почитала Государя так, как если бы он не погиб девяносто лет назад, а был ее современником, и она имела честь его знать. Когда в начале нашего знакомства я вдруг сказал что-то про царя, она тут же меня поправила:
— Что вы, Дима?! Какой царь? Государь! У нас никогда не говорили Царь, только — Государь.
Бывает человек настолько растворяется в своей профессии, что сама его личность становится синонимом мастерства в данной области. Это замечательно. Это редко. Но И.И. — это д р у г а я история. Это не редкий, это во всем — единственный случай. Она — единственная. Она, фотохудожник национального уровня, была личностью, далеко уходящей за пределы профессионализма в этой сфере искусства. Фотография была лишь частью ее существа, выражения ее души. Она была глубже и сложнее.
Когда я пришел, чтобы расспросить ее о фотографии, она сразу перешла к разговору о жизни, о самых высоких проявлениях духа.
Она сама всегда взламывала предлагаемые обстоятельства. Никогда не жила по навязанным извне правилам. Ее правила были устоями, они шли из глубины веков.
20 июля
Господи, помоги превозмочь жару со смирением и остаться в добром здравии ума, души и тела!
22 июля
Звонил Серёжа Попов. Ирину Игоревну отпевали как монахиню Матрону.
О В о л о г д е
Маленькие городские усадьбы с портиками в пять-шесть колонн и с удивленными сандриками-«бровками» над окнами.
Ампирные домики с мезонинами и портиками с тосканскими колоннами.
«Бегу до дома своего» — надпись под рисунком оленя на изразцовой кафельной печи в палатах архиепископа Иосифа Золотого в Вологде. Изразцовые печи можно рассматривать часами. «В д о м а х э т и п е ч и и г р а л и р о л ь к н и ж е к с к а р т и н к а м и, ими любовались в долгие зимние вечера, по ним учились читать…»
В любом городе я ухожу от улиц во дворы, а если иду куда-то — то стараюсь дворами. Не для того, чтобы сократить путь, а чтобы сделать его осмысленным. Во дворах — другое время. Оно не отнимается от тебя, а прибавляется.
21 июля. 9 ч. 15 м.
Наташа опять умчалась, и я опять унываю…
11.00. Навел порядок на полке. Теперь — красота.
Слушаю «Старомодную комедию» с М.Бабановой и Владимирским. Арбузов! Сколько пронзительной наивности, вызывающей нежности и романтизма!
«Как странно проходит жизнь! Нет, это мы проходим… как огромен и прекрасен мир, а мы его не замечаем, проходим мимо…»
Как вообще возможны были такие сказки?! Арбузов — наш советский Андерсен — грустно-прекрасный, щемящий, а сейчас и вовсе кажущийся приветом из иного, почти райского мира.
Как, почему слушали, затаив дыхание, диалог двух стариков на сцене? Было ли это великое мастерство актеров, способных из пустяка сделать событие? А кто были эти люди в зале, способные поверить в существование такого доктора и такой старушки, работающей в цирке фокусницей? Да не только поверить — узнать в них что-то свое, глубокое, и полюбить их…
«Над вымыслом слезами обольюсь…»
Вот ведь и Пушкин не стыдился быть сентиментальным.
Но сегодня — где, где эти люди, способные облиться слезами над арбузовскими пьесами? Какая нужна чистота, доверчивость и детскость, чтобы искать такой театр, любить его и верить ему.
В полдень — тук-тук в калитку: пришел… Борис Петрович Екимов, своим ходом, поднес нам тортик «Причуда»: «Может, Наташа попробует…» А Наташа-то в городе.
Борис Петрович приехал из своего Калача в гости к родственникам, у них дом неподалеку от Кимр.
Пошли в сад, под яблони, но так жарко, что вернулись в дом. Разговор скачущий, но в основном о литературе. Борис Петрович рассказывал, как к ним в Волгоградскую область переселяются кавказские красные волки и красный кавказский мак. Я расспрашивал его про наши родные волгоградские места: в доме, где мы жили и был корпункт «Комсомолки», теперь одни банки. Кинотеатра «Победа» нет, детский парк почти вырубили. Только детсад на набережной сохранился, кажется.
Борис Петрович как пришел к нам пешком через весь город по жаре, так и ушел пешком.
Вечер, 22 часа: +25!
Умер Луис Корвалан. Сообщили об этом сухо, как о чужом.
Как я его любил! Над сценой встречи в Кремле Л.И.Брежнева и Луиса плакала моя бабушка Тася. Это было — как счастливый конец в сказке: все обнялись и заплакали от радости. Чили, Сальвадор Альенде, Луис Корвалан, Виктор Хара — вот имена моего отрочества.
«Обменяли хулигана на Луиса Корвалана», — это, может, кто-то и повторял на кухнях, но на нашей кухне такого я не слышал.
Тверское радио. Объявили, что с 22-го по 27-е — усиление жары. Еще жарче, еще аномальнее — до +37—38. Это, конечно, катастрофа. К весне до голода и бунтов дойдет.
Гроза собиралась, громыхала, но, увы, прошла мимо.
23 июля
Месяц в деревне!
Ровно месяц назад я приехал в Кимры, думая, что еду максимум на неделю. Сегодня температура с утра зашкаливает: в 9.00 в тени +27.
17.30 — маленький дождь (пять минут), +30 в тени.
22.30 — +28. Самый жаркий и душный вечер. Ужасу нет конца. Наташа опять уезжает. Спаси и сохрани ее, Господи! Пролей милость Свою на нас, жаждущих и страждущих от зноя!..
24 июля
Душная ночь. С утра — +23 (7.30 утра)
Сходил на речку — вода, как в детстве. Просто счастье. И на берегу — никого. Тихо. Сегодня суббота. Проводил на автобус Наташу. Теперь буду ждать Асю. У нее, бедняжки, был вчера тепловой удар. В квартире чуть не +40. пугают, что весь (!) август может быть таким.
«Есть такая страна — Бог, Россия граничит с ней». Рильке.
Вечер. Первый дождь за две или три недели! Слава Богу! Давно с такой нежностью я не смотрел на скромные сизые тучки, невзрачные и такие любимые.
На остановке в ожидании автобуса разговорился со славным мужиком. Он принес две бутылки пива, поставил на скамейку, а тут же сидел другой дядька — уже явно пьяненький. И этот уже пьяненький, махая руками, уронил одну бутылку, половина драгоценной влаги пролилась. Вот, думаю, сейчас скандал грянет. Но нет — славный мужичок даже не ворчал, он поднял бутылку и стал беседовать — одновременно и с пьяненьким, и со мной:
— Что-то лицо у вас знакомое.
— И ваше чем-то знакомо, — говорю я искренне.
И правда — симпатичный какой человек: долговязый, в голубенькой рубашке и с такими же васильковыми глазами. Он продолжает приветливо разглядывать меня:
— А в пятой школе не учились?
— Нет, я далеко отсюда учился.
— А я вот в пятой учился. А потом работал на тракторе тут, в Шелковке. Хороший был совхоз: огурцы, помидоры, яблоки — сад был. К матери меня вызвали — слегла из-за жары. А я в Минском районе живу. У нас хорошо. Лукашенко сохранил колхозы.
«Встреча с песней» — о Высоцком. «Идет охота на волков…»
А я вспомнил ту ночь, когда в Тавде (тридцать лет назад) я настроил радиолу, и вот говорят по «голосам»: «В Москве умер Высоцкий». А стояла радиола во Дворце пионеров, в зале, среди знамен и горнов. Я тогда вдруг почувствовал, что упала какая-то балка, что-то рушится в Отечестве моем.
И, кстати, тогда, в 1980-м, тоже была жара и грозы.
Зашуршал по листьям дождь — лучшая музыка всех времен и народов!
Позвонил Виктору Витальевичу Татарскому. Он говорит: «Сижу в блокаде (+40 на Арбате) и работаю над программой о ленинградской блокаде…»
Были пластинки на семьдесят восемь оборотов — они крутились как бешеные, смотреть на это было страшновато. Потом перешли на тридцать три оборота, и это оказалось соразмерно слуху и зрению. Медленное их вращение завораживало.
24 июля
Вечер. Слушая долгожданный дождь, пишу письмо Ларисе Миллер. Ее проза и стихи, образуя цельность, не просто близки мне, они мне созвучны во многих и многих звуках речи и движеньях души — настолько, что мне трудно и даже мучительно говорить о них — так трудно и мучительно говоришь лишь о своем, глубинно личном.
25 июля
С утра, пока было пасмурно, помчался в храм, успел лишь к Причастию и проповеди, но какое счастье! Обратно на крыльях долетел до дома.
Вода задумалась — осень.
Сегодня в кимрском храме батюшка — взмокший от службы (в соборе около +40) радостно сказал в проповеди, что икона Божьей Матери «Троеручница» дана нам потому, что двумя руками нам уже не помочь. А вот тремя — может, и спасемся. Давал всем крест и каждому говорил: «С праздником!» — и успевал знакомых прихожан спросить, как они поживают, откуда приехали или куда едут.
26 июля
Вчера вечером встретил Асюню. Электричка задерживалась почти на час. Разговорился с водителем автобуса — замечательный дядька богатырского сложения, весь в белом. Он сидел на шпалах, как хирург после тяжелой операции, а из открытых дверей автобуса валил дневной жар.
— И как вы работаете? Днем-то худо, наверное.
— Да, жесть. Иногда кажется, что теряю сознание, но вспоминаю, что за спиной сотня пассажиров, и разум возвращается. И для кого делают такие автобусы. Наши вроде, русские люди, производят, и, казалось бы, — для таких же русских. Но ведь зимой в нем — холод, четыре маленьких печечки на весь салон. У меня-то в кабине тепло, я открываю свою дверцу, чтобы людям немого тепло шло. А летом — жарко, все раскаляется. Никаких тебе кондиционеров или хоть вентиляторов. Для Англии эти автобусы подходят.
27 июля
Я живу здесь мирно и тихо. Но, видно, все-таки место чужое. А чужие они все — кроме тех, где мы росли. И хотя я понимаю, что детский наш пейзаж утрачен навсегда, хочется еще пожить среди родного. Пусть этого родного и в Вологде осталось немного. Хочется неспешно и без забот, в прохладе и не думая о заработке, пожить хоть недельку — как птаха, которая не «жнет и не сеет», а Господом любима и накормлена. К чему я пишу это? Не знаю…
+ 3 5 в е ч е р о м!
Пресвятая Богородица, прохладным своим омофором обвей лица и тела страждущих от зноя чад Своих, подай им влагу дождевую и отраду измученным сердцам! Помоги нам, Владычица, и умилосерди Сына Твоего и Господа нашего!
28 июля
Ночь с дымом. Чудовищно душный вечер. +30 в 9 ч. 30 мин. (вечера!)
Сейчас в комнате +25. Луны не видно. В дыму!
Вчера сидел у крыльца в каком-то оцепенении, не хотелось шевелиться. Ужинал в 23.00! Спать — хоть не ложись вовсе. Встаешь разбитый. С тупой головой. К утру все заволокло дымом. Сидим, закрыв окна. Горят торфяники по всей Московской области. Теперь и в Тверской области. А здесь их еще и тушить — некому.
1 августа
Два дня дома в Долгопрудном. Душно, тяжело. Сейчас едем обратно в Кимры. По TV — пожары, пожары… горит лес, торфяники, дома и целые деревни. Звонил Ф. в Коломну — там всё в дыму, горят леса.
7 августа
+36
Приезжала Веруся!
8 августа
Проводил Верусю. Послезавтра Веруся едет в Одессу.
Господи, почему мы не можем вместе куда-то поехать… так это мне важно — «ВМЕСТЕ»!
«Я бы новую жизнь своровал бы, как вор…» (Ю.Визбор)
Форточка — это русское изобретение.
2 августа
С утра веяло прохладой, и я даже поработал под яблоней — штудировал книгу о лицеистах. А потом вдруг опустился жаркий морок, будто из Африки. И сразу все увяло — мысли, настроение, растения. И вот почти ночь, а +28!
Даже вечер жаркий, душный. Где-то далеко ворочается гроза. Ну хоть бы пять минут хорошего дождя! Но нет — часов в шесть вечера упали пять капель и все. Вот тебе и Ильин день! Глухо гремит где-то далеко, будто там бои идут и артиллерия пристреливается.
22.35. Пророк Илия начинает объезжать небо на своей колеснице — раскаты все ближе, молния сверкает. Зарницы полыхают.
3 августа
Вдруг вспомнился день летней стирки в Вологде. В этот день во дворе объявлялось перемирие — все бои, все игры отменялись до вечера.
В этот день двор вывешивал белые флаги. Стирка! Она кипела с раннего утра, а когда я просыпался, то голубоватое от синьки белье уже лежало кучевыми мокрыми облаками в тазах. Я должен был помочь в развешивании. Дед уже натянул белые веревки через двор. Я приносил рогульки — длинные палки, которыми подпирали веревки, отяжелевшие от белья. Чтобы белье не бороздило двор, не волочилось по земле, на рогульках белье поднимали, как паруса. Ветер сначала тихонько колебал их, потом они раскрывались и трепетали.
7 августа
Несчастье за несчастьем: умер Антон Куманьков — только что передали по «Эхо Москвы».
Дорогой Антон, милый, такой большой, добрый. Великий портретист детей, стариков и собак.
Его немота была содержательнее слов, его глаза из-под очков — ласковые, печальные и веселые, дивные глаза. Как мы с ним встретились однажды на православной ярмарке — стою, что-то разглядываю, вдруг кто-то большой радостно жмет меня в объятиях — АНТОН!
Его нежность к отцу и маме. Какое горе для стариков, Боже мой! У п о к о й д у ш у р а б а Т в о е г о А н т о н и я!
Закрою глаза — и вижу его детские портреты, его «Девушку из церковного хора». Слезы-слезы!.. Какую душу потеряли мы, но — обрело Царство Небесное. Как радостно там встретили Антошу его любимые старики Малого театра, которых он писал еще юношей, рядом с которыми рос (отец, Евгений Иванович Куманьков, был главным художником Малого театра).
Отпевали Антона в храме св. Николая в Толмачах у Владимирской иконы Божьей Матери. Об этом мне рассказал Сигурд Оттович Шмидт.
Какой дивный, ч и с т ы й, ясный художник!
Милосердный…
Милое сердце…
10 августа
Эсэмэс от Паши Крючкова: «Я с Матюшей в Крыму. Заберем Гошу и вернемся. Как ты, Митя?»
Радио России сообщает, что сегодня поставлен новый температурный рекорд +39. Актуальная острота: «Старожилы вспоминают, что предыдущий рекорд был поставлен вчера».
«Эхо Москвы»: «Очевидцы сообщают, что в некоторых районах Москвы прошел дождь».
11 августа
Дождик крапает!
+23! Радость!
Слава Богу!
ПЕРВЫЙ ПРОХЛАДНЫЙ ВЕЧЕР.
+20. Звезды! Небо! Сейчас 23.00, темно совсем, но я с трудом ушел с улицы. Всю ночь бы сидел под звездами. Счастье — другого не надо!
12 августа
Первое прохладное утро: +16 в 6 часов.
Сейчас +21. Ночью я проснулся от… холода.
Первый раз за 1,5 мес. укрылся одеялом и надел тельняшку!
Говорил с Ф. Слишком красивая фраза: «Будто ключевой водой умылся». Но так ведь и есть — душа возрадовалась и расправилась.
Благодарю за помощь в подготовке текста монахиню Воскресенского монастыря Ермолинской пустыни матушку Софронию (Алексееву).
[1] В дневнике упоминаются имена близких: Наташа — жена, Ася и Вера — дочери.