Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2020
Корниенко Игорь Николаевич — прозаик, драматург, художник. Родился в 1978 году в Баку. Лауреат премии В.П.Астафьева (2006), премии «Золотое перо Руси» (2005), специального приза жюри международного драматургического конкурса «Премьера 2010», лауреат литературного конкурса им. Игнатия Рождественского (2016), лауреат Шукшинской литературной премии (2019). Живет в Ангарске.
Предыдущая публикация в «ДН» — роман-круг «Бездомные комнаты» (2019, № 6).
Пустое ведро
(Хоровод призраков)
Темнота сравняла небо с землей, оживила девятиэтажку, за которой Илья наблюдает уже третий день из окна гостиницы.
В окнах чего только не увидишь, если постараться, если приглядеться, если тебе это интересно — подглядывание за чужими жизнями.
На балконе четвертого этажа поздно вечером появляется девушка с полотенцем-чалмой на голове, в банном халате. Выкуривает сигарету, пуская дым колечками, смотрит вниз на редких прохожих, поправляет готовую вот-вот сорваться вниз пеструю вафельную «башню»…
Было во всем этом что-то трагическое, безысходное, фатальное…
Сегодня, сейчас, до того, как зажгутся звезды, она спрыгнет, думал вчера Илья, сольется с землей и Вечностью. Станет камнем.
Оранжевый светлячок — все, что осталось от сигареты — вспыхнул в синих сумерках, погас. Девушка в чалме вернулась в квартиру с бордовыми шторами.
Завтра она спрыгнет с балкона, завтра — решил Илья.
А этажом выше мальчик, годика три, в белых колготках и цветастой рубашонке, на подоконнике, опасно навалившись всем телом, словно пытаясь пройти сквозь стекло, зовет кого-то снова и снова, по-рыбьи открывает рот, стучит ладошкой…
Маму зовет, — как пить дать, — маму зовет.
Ёкает сердце мужчины, вздрагивает, когда мальчуган вдруг срывается с подоконника, исчезает. Остаются массивная люстра с канделябрами и сердечные тамтамы тревоги в ушах.
Люстра становится огненно-желтым шаром, заполняет окно без штор и занавесок, еще мгновенье, и люстра шаровой молнией осветит темноту улицы; Илья моргает, люстра возвращается на свое место под потолком, а на подоконник, пару минут спустя, забирается мальчуган с разорванными на коленках колготками и разбитым в кровь носом.
Мальчик стучит ладошками по стеклу, мальчик зовет маму.
Темные окна на седьмом этаже напоминают Илье пустые глазницы черепа шкатулки — подарок отца перед смертью:
— Будешь как Гамлет, мать его за ногу, — хрипит и страшно смеется родитель. — Быть, мать перемать, или не быть, понимаешь, да, в чем вопрос? и вот где собака зарыта…
Отца зарыли две недели назад, Илья стоял у могилы, смотрел, как опускали гроб незнакомые мужчины в черном, и видел, как сам сползает заторможенно, стекает в бездонный мрак гамлетовского черепа…
— Быть или не быть.
Стоп! Или это все то же пустое ведро?! Пустое ведро, наполненное темнотой…
Балконная дверь на втором этаже распахнулась, полумрак зала выплюнул на балкон двух мужчин с бенгальскими огнями. Мужчины пьяны, размахивают свечами, свечи брызжут оранжевыми искрами, мужчины поют, орут:
— …Гагарин, я вас любила-о-о!.. — доносятся истошные вопли.
Вчера в их репертуаре была Пугачёва.
— К черту, надоело! — отвернулся, а за спиной, Илья увидел это затылком, третьим глазом, балкон с весельчаками рухнул на газон, и наступила гробовая, мертвая тишина. Лишь белая пыль еще долго блестела в темноте, повиснув между двумя мирами — миром живых и миром пустых, безмолвных ведер и черепов.
В небе нет места ни живым, ни мертвым.
— Небо — пустое ведро! — шагнул от подоконника под грохот обрушавшейся девятиэтажки. Предсказуемый финал еще одного вечера в чужом городе.
Закрыл глаза Илья, и город накрыл огненный камнепад, звезды вспороли небо, стерли город, превратили его в пыль и пепел, сравняли небо с землей…
Посмотрел на часы — 19:30, сейчас начнется жизнь в двух окнах без балкона на шестом этаже, сначала зажжется свет на кухне, лампочка без плафона, маяк яростно-белого света. Такой дикий электрический свет Илья называет потусторонним светом. Глаза не могут долго выносить этого свечения, слепнут, постсвет проникает в тебя, выжигает, уничтожает… Это свет пустоты. Кто может жить в мире с таким светом?.. При таком свете?.. Не человек, уж точно.
Свет в соседнем окне, в зале, такой же невыносимо-неживой, зажигается минут через десять, голая лампочка в пустой комнате, с грязными желтыми обоями, исписанными шариковой ручкой и фломастерами, представляет Илья, — записки сумасшедшего. Из мебели лишь пустое ведро аккурат под лампочкой. Обитатель пустоты считает, что держит в ведре солнце, поймал светило, заточил и с любопытством наблюдает за ним теперь каждый вечер, следит, обхватив ведро коленями.
Лампочка отражается на дне эмалированного ведра размытым яичным пятном.
Вот солнце нечеловека — слепое, холодное бельмо в пустоте…
Илья поворачивается к окну, отматывая катастрофу назад, конец света городского масштаба отменяется, как и вчера, и позавчера, восстает из руин девятиэтажка, возвращается балкон с поющими пьяницами.
У мужчин на втором этаже уже нет бенгальских свечей, и поют они что-то вяло себе под нос, вцепившись друг в дружку.
Они неинтересны Илье, впрочем, как и другие окна и балконы в доме, кроме двух окон на шестом.
19:35 — кухонное окно на нужном этаже одной вспышкой, щелчком выключателя, заполнил потусторонний свет. Режущий, ослепляющий… Илья пригляделся, сощурился, темная, худая фигура заметалась по белому пространству кухни: пойманным зверем, камлающим шаманом, наркоманом в ломке, психом, ищущим свою паранойю…
— Чем ты там занимаешься все время? — прилип к оконному стеклу лбом и носом Илья.
Молодой человек (Денис Лунёв, кличка Кирпич, 25 лет, не служил, окончил ПТУ № 46 на автомеханика, безработный, холост, злоупотребляет алкоголем — Илья навел справки) в спортивном костюме, бритый череп, как вторая лампочка, кружит, жестикулирует, разговаривает сам с собой. Или в квартире есть кто-то еще? Кто-то невидимый, вне поле зрения Ильи?..
Кирпич исчезает, появляется вновь.
— Нежить…
Свет в зале — ядерной вспышкой мигнул незнакомому наблюдателю, «я тебя вижу!» — погас.
Лампочка разлетелась брызгами над лысой головой — увидел Илья, машинально закрыв глаза и отпрянув от окна, от осколков.
Увидел — острые иглы стекла вонзились в череп мужчины, прошли насквозь, продырявили щеки, лоб… Увидел — глаза вытекли, открыв черные ведра пустых глазниц.
— Так тебе!
Из темноты Кирпич вернулся раздетым до трусов.
Он все эти дни так оголялся, стреляя грубыми синими татуировками на белой коже. Белизна кожи, мертвецкая, пугающая, сливается с потусторонним светом, являя миру живого, светящегося призрака.
Нечеловека.
Призраком Кирпич кружит по кухне, сначала с кружкой, жадно отхлебывает, давится, кашляет, потом с кипой бумаг, спортивной сумкой, снова с кружкой и электрическим чайником… Успокаивается за столом у самого окна.
Когда Кирпич долго смотрит в темноту за окном, Илье начинает казаться, что он видит его. Илья продолжает смотреть.
— Сгори под моим взглядом!
Кирпич чешет безволосую впалую грудь, чешет татуировку — топорно набитую корону, обвитую змеей, Кирпич разговаривает сам с собой.
— Чертов придурок, идиот, — говорит за него Илья. — Да чтоб мне провалиться. Что за жизнь?! Что я творю?! Нет, так продолжать нельзя! Лучше сдохнуть!
Бьет себя в грудь Кирпич.
— Покончить! — говорит Илья, представляет, как в одних трусах, бледный и худой обитатель двух окон шестого этажа, выбивая своими костями деревянную фрамугу — стекла, щепки, кровь, — вылетает навстречу ветру и вечности…
Пока Илья мечтает, Кирпич хватается за голову, раз удар кулаком по макушке и два.
— Ого, — откровенно, удивленно Илья не сдерживает смеха: — Давай, забей себя до смерти. Может, найдешь что потяжелее, а? Может, молоток? Он должен быть у тебя в тещиной… Айда за молотком!
Только Кирпич — садится за стол и что-то яростно пишет. Пишет, не отрываясь, как заведенный, пишет, не поднимая головы выше подоконника.
— Предсмертная записка призрака, нечеловека по кличке Кирпич.
Пододвинул кресло к окну Илья, открыл пачку соленых сухариков, дом напротив — занимательней любого фильма. Тут тебе и драма, и комедия с триллером, и артхаус… В другое время он бы с любопытством проследил за всеми окнами девятиэтажки… В другое время… Скажем, три недели назад. Месяц. Он бы запасся пивом с чипсами и смотрел до последнего светлого окна фильм под названием «Жизнь». В другое время…
Сейчас ему интересен лишь призрак. Даже не призрак — интересен балкон на четвертом с девушкой в чалме — Кирпич ему жизненно необходим.
— Смертельно необходим!
Вчера Илья проследил за Кирпичом; Илья боялся назвать объект слежки по имени, имя очеловечивает, существо с именем уже не существо — имя, как и душа, бессмертно.
Кирпич второй день подряд ходит к водохранилищу. Смотрит, не моргнет, на темную воду.
Вчера Илье стало страшно: что если Кирпич возьмет и покончит с собой прямо сейчас, утопится, оборвет цепь, не поставив точку, без выводов, без ответов… В своих мстительных фантазиях Илья давно избавился от Кирпича всеми возможными способами…
Тут Илью осенило.
Он точно решил, как поступит в ближайшем будущем. Вчера сделало его сегодня и завтра, и послепослезавтра…
— Надо лишь выждать момент… Выждать, — утаскивал сон всё глубже и глубже… Пока окно не стало телевизором. А у телевизора — отец…
После обнаружения болезни он подсел на сериалы, смотрит без разбору мексиканские, американские, турецкие, отечественные…
— У них там обязательно у кого-нибудь не рак так кома, не СПИД так потеря памяти, — смеется и кашляет кровью отец.
На экране помехи, белый шум, отец смеется, тычет в телевизор костлявым пальцем и смеется, смех болезненный, безумный…
— Я всегда был для тебя помехой! Ты ненавидишь меня с детства! Отцы это кровью чуют, ты бы знал это, если бы был отцом! Ты никчемный соплежуй!
В одно морганье отец накинулся на сына. Повалил. Пальцы родителя сдавили сыновью шею, ногти впились до крови…
— Это ты заразил меня! Ты, вечно желавший мне смерти! Теперь ты доволен?! Счастлив теперь! — брызжа слюной, кашляя в лицо сына кровью. — А я заражу тебя! Вместе будем болеть! Разделим рак поровну, да, сынок! Сдохнем вместе! В одной постели! В одном гробу!
Илья дотянулся правой рукой до холодного, металлического, сжал, подтянул к себе, поднял, попытался еще раз сбросить обезумевшего родителя, не получилось. Тогда он ударил отца, ударил холодным и металлическим по голове, ударил второй раз, третий… десятый.
Кровь обожгла глаза, густая, горькая на вкус кровь затекла в рот, Илья сплюнул отцовскую кровь, сплюнул себе на грудь. Отец разжал хватку, захрипел, он пытался еще что-то сказать, но обмяк, забился в конвульсиях. Илья выполз из-под отца, встал на карачки, его вырвало.
Холодное, металлическое, перепачканное алым цветом ведро смотрело на отцеубийцу черной пустотой.
— Молодец, — голос из пустоты ведра, шипящий, как дождь в пожухлой листве, — все правильно сделал. Теперь возьми еще раз ведро и добей папашу, чтоб не мучился. Ты победил болезнь. Это победа над раком, над жизнью и смертью победа.
Илья взял за ручку оцинкованное ведро, встал над еще живым отцом, замахнулся. Кровь с ведра больно хлестнула по лицу:
— Черт!
Вздрогнул всем телом мужчина в кресле, проснулся. Пачка чипсов упала на пол, неприятно зашуршала, принося из сна голос:
— … все правильно сделал…
Единственное неспящее окно напротив, окно призрака.
Пальцы слиплись, Илья боится посмотреть на ладони, боится увидеть на них кровь. Смотрит сквозь толщу ночи в заполненное белым потусторонним светом кухонное окно. Кирпич уснул за столом, Илье хорошо видна его спина с торчащими куриными лопатками.
3:45 — взглянул на часы и мельком на руки. Ладони в крошках от чипсов, но в голове повторяющийся вот уже вторую неделю сон:
— Не хотел я твоей смерти! — закричал, брызжа слюной на стекло. — Были мысли, да, признаюсь!.. Так у всех сыновей такое бывает. Кто не желает смерти отца, а?! Но я не убивал тебя! Я-а?! — Илья осмотрелся, ища поддержки у кухонной утвари.
— А кто убирал дерьмо из-под тебя столько лет?! Лекарства покупал дорогущие — кто? В очередях простаивал за ненужной ни мне, никому, даже тебе, херней для тебя? По больницам всяким с тобой… Кто?! Уж про совместный просмотр гребаных сериалов и про сказки на ночь молчу!
Вспомнил Илья, как отец попросил прочитать сказку «Серая Шейка» пару лет назад. Сын дошел до места, где уточку с надломленным крылом спасает дедушка-охотник, тут у отца и случился припадок:
— Ложь! Все ложь! — вырвал книгу из рук сына, разорвал на четыре части, выбросил. — Шейка не выжила, мать ее! Родители съели! Сожрали раненую Шейку, прежде чем улететь! Какой нормальный родитель оставит свое больное дитя зимовать в одиночку! Конечно, они ее заклевали, убили чтобы не мучилась! Убили и съели! Вот как все было! Никакого спасения и деда с внуками! Это все додумывание, предсмертная фантазия умирающей Шейки! Или Маминого, черт бы его побрал, Сибиряка, — старик махал руками, плевался, кричал, потом поднялся с кровати и, не снимая пижамных штанов, помочился на разорванные листы книги. — Сдохла серая Шейка, и не втюхивай мне тут розовые сопли! Тебя тоже надо было съесть, когда сопляком, молокососом был!
Неожиданно девятиэтажка напротив слилась с темнотой. Илья подскочил к окну, стукнулся головой о стекло:
— Твою ж…
Присмотрелся. Мерещилось, в темноте на кухне Кирпича кружат фигуры, странные, страшные, нечеловеческие, с рогами и крыльями…
— Бред. Призраки не спят, не могут спать, — стукнул кулаком по подоконнику, отошел от окна. — Так и убить призрака не получится, нельзя, невозможно. Он ведь уже мертв.
Выключил свет и в кромешной тьме наощупь, шажками — до кровати.
— Или призраки все-таки тоже умирают?.. — спросил темноту.
Ночь ответила первыми проблесками рассвета.
Один сбой в цепи меняет ход событий, зачастую в корне и непоправимо. Очередным подтверждением — девушка на балконе четвертого этажа, она в строгом, похоже, в мужском костюме: брюки, пиджак, галстук приспущен… Курит нервно, резко, выбрасывает недокуренную сигарету, раскуривает новую.
Илье у окна тоже непривычно в одежде, джинсовой куртке, кроссовках, снял лишь кепку, она валяется на полу, не долетев до разобранной кровати.
— Не примешь ванну? — спросил мужчина женщину в костюме. — Нет? Тогда, может, спрыгнешь с балкона?..
Женщина не докурила третью сигарету, вернулась в квартиру, задернула бордовые шторы.
В окне на пятом этаже вместо мальчика в цветастой рубашке — старик с мухобойкой гоняется за последней осенней мухой.
Нет певцов-весельчаков на балконе второго этажа, стоградусно болеют с похмелья. А темные окна седьмого сегодня горят, в квартире ремонт, и мужчины, явно гастарбайтеры, мельтешат муравьями в ярко-оранжевых робах.
Сбой в цепи случился около половины первого, Илья, как и предыдущие три дня, следил за Кирпичом, только сегодня у Ильи был план, но расписание Кирпича было нарушено, как и другие планы, — планы неба, планы жизни и смерти.
Илья дождался, Кирпич перешел через железнодорожные пути, спустился в овраг, мимо непроходимых колючих кустов, прямиком к темной, неспокойной воде Братского моря.
— Тоже мне море, — негодует Илья. — Если это море, то я убийца.
Отрепетировано, Илья все утро тренировался на гостиничном торшере, достал черный пакет для мусора, моток скотча. Кирпич сел на корточки у самой воды, не отрываясь ни на секунду от телефона, с неизменными наушниками в ушах, из которых всегда доносится грохот басов. Илья задержал воздух, в шесть шагов сбежал он в овраг, столько же шагов — подняться к взморью.
Мусорный пакет удачно распахнул холодный ветер, Илья с легкостью накинул пакет на голову призраку, в ход пошла клейкая лента: обмотала шею, спустилась по спине, примотала руки к телу, дальше вокруг ягодиц, к ногам, змеей свернулась в коленях…
Кирпич мычал, брыкался; Илья досчитал до десяти, именно столько секунд он заворачивал торшер и укладывал на пол гостиничного номера.
— Десять, — упакованный Кирпич исчезает в волнах, брызги на лице Ильи горячие, как кровь отца во сне. И прикоснись он сейчас к лицу, Илья убежден, обнаружит на пальцах красные отметины, метки сна. Иногда сны сбываются, но Илья не верит в вещие сны. Илья в явь не верит. Верит в существование, прозябание, паразитирование…
— Раз, два, три, четыре, — считает вслух, шагая прочь от берега, — пять, шесть…
По плану он досчитает до тридцати, столько времени хватит Кирпичу, чтобы поверить в реальность смерти, ощутить ее близость, почувствовать ее объятия.
— … тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, — Илья не стал спускаться в овраг, оглянулся, — шестнадцать… — серое небо и черная вода слились перед глазами в сплошную линию остановившегося сердца, — нет! — бросился назад Илья, — нет, нет!..
Перед глазами распухшее, мертвое тело Кирпича с надувшимся воздушным шаром черным пакетом для мусора на голове, покачивается на волнах под крики невидимых чаек.
Холодная вода парализовала, Илья остановился по колено в море, страх согрел, заставил сделать еще шаг в глубину, оглядеться:
— Я не убийца!
Мусорный пакет замаячил в паре метров слева, Илья закричал. Он кричал:
— Помогите!
Вода по пояс. Руки зацепили целлофановый мешок, разорвали, руки схватили утопленника за шкирку, подняли.
— Дыши! — приказывает Илья. — Кому говорят — дыши!
Лицо призрака, белое, страшное, рот в крови открывается, призрак жив, призрак дышит.
Кухонное окно на шестом этаже сегодня горит с трех часов дня. Свет включил и оставил, уходя, Илья.
Квартира Кирпича совсем не такая, как он представлял, — это, скорее, рабочая студия художника: никаких желтых исписанных обоев, вместо шкафов вдоль стен — рамы, холсты, листы ДВП, в углу, у батареи, раскладушка, на нее Илья и уложил Кирпича.
Переодевшись в ванной, хозяин квартиры на шестом этаже вышел укутанным в халат бордово-кровавого цвета:
— Спасибо вам, — повторял он всю дорогу до дома, ехать на такси категорически отказался, как и от «скорой» и полиции, — спасибо, — бубнил, кружа по залу, — спасибо, — протягивал в сотый раз руку спасителю, жал обеими ладонями, — спасибо… Я Денис, я никому ничего плохого не сделал, я всего лишь рисую, что чувствую, самоучка я, и не понимаю, кому это надо — чтобы я умер?.. Я ведь и не живу толком, никому не видимый, я и себя-то не вижу, не чувствую, не ощущаю… — его знобило, громко стучали зубы, из глаз беспрерывно текли слезы (или это вытекала вода Братского моря?). Илья слышал, как в ванной его вырвало два раза, Кирпич плакал под шум воды.
— Поспать надо, прийти в себя, набраться сил, согреться, в конце концов, — голос Ильи эхом по квартире: — Пока отдохни, я вернусь проведать позже. Как проснешься…
Послушно:
— Да-да, спасибо, спасибо, да… — Кирпич лег, раскладушка взвизгнула, и человек вскрикнул ей в ответ, расплакался человек на раскладушке, плотину прорвало…
Илья накрыл плачущего одеялом, укрыл с головой, подоткнул бока, в точности как месяц назад стоя над засыпающем отцом, прошептал, повторил слово в слово, с теми же нотками в голосе и придыханием:
— Это все для того, чтобы мы становились безжалостными к жизни. Это не испытание, не проверка. Это наказание и ад, что заслужили. Ты мой ад. Я твой ад. Мы — это ад. Ад друг друга. Потому что рая нет, не существует. Всё — ад.
— Спасибо, — еле слышно донеслось из-под одеяла.
Вернувшись в гостиницу, Илья сказал администратору:
— Съеду завтра. Пришло время обратного пути из точки «Б» в точку «А».
По дороге, прижимая мокрого, дрожащего призрака к себе, делясь теплом, Илья спрашивал, задавал вопросы не столько для поддержания беседы — не было и мысли о беседе, — а чтобы заполнить пустоту:
— Ты родился здесь? Никогда не выезжал из города, из области? Есть кто из родственников? Любимый человек?..
Отвечал Кирпич междометиями. Да и не нужны были ответы Илье…
Какая разница, какой будет ответ, если ты изначально наказан, если ты с рождения в аду…
Болезнь отца превратила и без того адскую жизнь в кромешный ад. Из сна в сон сын убивал отца, избавлял от боли… В реальности же отец молил о жизни:
— Болячки сблизили нас… Рак вернул мне сына… Я обрел тебя благодаря болезни… Ты моя награда… Спасибо, рак… Теперь, как никогда, я хочу жить рядом с сыном… В мучениях, подгузниках, под капельницей и с таблетками, но с тобой!..
Сын выдавливал из себя:
— Что такое ты говоришь. Я всегда рядом…
— Да брось, знаю, что мать ты больше любил, а как она оставила нас, так ты меня еще больше возненавидел, за все ее выплаканные по моей вине слезы и… смерть ее… — отец говорил, словно бредил, глаза закрыты, испарина на лбу, белые губы дрожат:
— Отцы вечно во всем виноваты, сыновья ненавидят своих отцов, я своего ненавидел, поэтому и ты ненавидишь меня… Так и живем в ненависти, и ненависть делает нас сильнее, ненависть помогает выживать…
Илья мотал головой, говорил, громко, членораздельно, чтобы отец понимал:
— Нет, нет и нет! Мы одна семья и одна кровь, и что бы ни было, мы держимся друг дружки… — и выдавливал: — папа.
Сын не забудет, он в этом уверен, до конца жизни, как отец в целях воспитания в нем мужества заставит вытянуть руку и затушит сигаретный окурок в открытой ладони:
— Твой дед так же учил меня не быть бабой. Не вздумай слезу пустить и пискнуть не вздумай.
Илья не пискнул, проглотил горький ком слез. Шрамом в ладони и на сердце сигаретный ожог.
Раскрыл ладонь мужчина у окна, в далекой от родного города «А» гостинице города «Б», проверил, на месте ли похожий на каплю слезы или каплю крови ожог. Ожог смотрел на него с центра ладони самым настоящим стигматом Христа.
— Я не убийца.
В начале шестого сходил в квартиру призрака проверить, как он там. Кирпич спал и никак не отреагировал на его появление. Илья осмотрелся, графические рисунки и акварельные наброски художника-самоучки ему не понравились — мазня. На кухне тщательно проверил все шкафы и полки, два ножа, штопор и топорик забрал с собой.
Перед уходом нагнулся над тяжело дышащим, стонущим во сне Кирпичом, сказал:
— Я вернусь, скоро вернусь и останусь надолго. На столько, сколько нужно. Пока ты не поправишься, не излечишься от болезни под названием жизнь. Слышишь?
Кирпич промямлил:
— Спасибо.
Илья ушел, заперев спящего на ключ, ключи спрятал в нагрудный карман.
Запасной связки в квартире у призрака он не нашел.
А в 19:30 вдруг погасло окно на кухне. Илья как раз собирал сумку с вещами. Кухонное окно на шестом этаже стало пустой глазницей, знаком, вернувшим Илью на месяц назад в тот день, когда он встретился с призраком.
Тогда призрак был вполне реальным, живым, — «наркоман», подумал Илья; тощий парень перешел ему дорогу, и то, что в руках у него было пустое оцинкованное ведро, Илья понял, когда его привел в чувство оглушающий сигнал Тойоты Короллы и выкрик водителя:
— Уснул ты там что ли, эй?! Сойди с дороги! Задавлю же!
Шагнув назад на тротуар, Илья растерянно, будто и правда задремал на мгновенье, огляделся: «Где я? Кто я? Зачем я?..»
— Этот чувак с пустым ведром тебе явно карму подпортил, — ядовито улыбается водитель. — Слышал же о такой примете, да? Догони давай его и ведром пустым набей по тупой башке, чтоб запомнил раз и навсегда. Он минуты две как на перекрестке был, я ему просигналил…
Но на перекрестке не было никого, а потом у Ильи зазвонил телефон, и сын узнал, что отец оставил этот свет, стал частью потустороннего света, призраком…
— Кто сейчас с пустым ведром ходит? Больной только какой-то, антихрист, нежить, точно нечеловек, — возмущалась соседка после похорон, Илья кивал, соседка наказывала: — В церковь сходи и порчу эту, порчу пустоты, проклятья пустого ведра, отмоли.
— Отца убило пустое ведро, не я, — говорил сын себе при любом удобном случае, говорил отражению в ванной по утрам и поздно вечером, перед сном чистя зубы, говорил…
Вместо похода в церковь бога, в которого не верит, отыскал «наркомана» с пустым ведром, сначала хотел с ним лишь познакомиться, поговорить, рассказать о своей беде, несчастье… «Наркоман» купил билет из города «А» в город «Б», Илья последовал за ним…
Темнота окон на шестом этаже рождает чудовищ. Илья пригляделся: ему вновь мерещился хоровод из рогатых, крылатых существ, нелюдей…
В последней раз взглянув на девятиэтажку из гостиничного окна, Илья поспешно покинул номер.
Больше он сюда не вернется.
Сквозь холодные сумерки, с хороводом монстров в голове и черепом-шкатулкой перед глазами, Илья перебежал дорогу к дому Кирпича.
— Я позабочусь о тебе, — говорит Илья, поднимаясь на шестой этаж, на ходу доставая ключи из нагрудного кармана.
У двери прислушался: ни звука, тишина, пустота.
— Позабочусь, спасу тебя от себя, приручу… Год, два, сколько понадобится, я буду с тобой, буду твоим другом, братом, сыном, отцом… А потом… Потом оставлю тебя. Оставлю вместо себя, тебе на память, шрамом на сердце, пустое ведро. Пустое ведро посреди пустой комнаты. Потому что мы — это ад. Чтобы ты это запомнил!..
Открыл дверь в темноту пустую, как ведро, оцинкованное ведро из сна, ведро в руках призрака, Кирпича, «наркомана»… Пустое ведро, похожее на цинковый гроб… На памятник отцу, что он выбрал в ритуальных услугах — мраморный, с серебряной крошкой, тот, что сейчас выше всех остальных памятников на кладбище…
— Я вернулся, — громко сказал в темноту Илья, достал рулон пакетов для мусора, отмотал один, оторвал, так, на всякий случай, улыбнулся самому себе, или кого-то он видел там в темноте?..
Илья представил, как в этот самый момент взрывается гостиница, где он обитал незаметным призраком последние четыре дня.
Раскрыл пакет, вошел в пустоту и закрыл за собой дверь.
Одновременно со щелчком в замке рухнула плотина на водохранилище, невероятная толща воды вырвалась на свободу, сметая все на своем пути, неумолимо направляясь к городу. К девятиэтажке, где на шестом этаже, в непроглядной темноте, завели хоровод призраки.
Кудри
Снег на голову посреди лета, явление Христа народу, не было печали… — это все про маму одиннадцатилетнего Артёма Сальникова, Василису. Бабушка Вера могла и похлеще высказаться о дочери, что она при любом удобном случае и делала, но только не при драгоценнейшем внуке.
— Дите и без этого травмировано, ходячий нерв, — говорила баба Вера всегда в беседе с самой собой. Любила она это дело: по утрам — за штопкой или вязанием, днем — шинкуя капусту для борща и в огороде на грядке с чесноком, по вечерам — затевала долгую беседу, которая зачастую заканчивалась повышенным тоном, руганью и ссорой.
Артёма забавляли и смешили монологи бабули, особенно, как она умудрялась не соглашаться сама с собой и как результат — скандал, обида, сутки молчаливого бойкота самой себе.
С подругами, впрочем, все оканчивалось так же.
А причина всему он — щупленький, с черными, как ночь без звезд (бабушкино выражение), волосами, вечно задумчивый, молчаливый внук. Это Артём знал, как и то, что ночь без звезд — не ночь. Слышал однажды, как соседка по огороду, баба Поля, сказала:
— Сын должен жить с матерью.
Бабуля в ответ послала бабу Полю на Кудыкину гору, где темно и плохо пахнет. В том же направлении отправилось, подозревал Артём, немало знакомых, родственников, соседей…
— С пеленок со мной, сызмальства, — бранилась бабушка в ожидании, пока нагреется утюг. — Он и мамой называл, пока не подрос и не рассказала ему, что к чему. И долго потом путался, до третьего класса, нет-нет да выскочит вместо баба — мама.
Мама Василиса же пыталась устроить жизнь, но для начала без участия в этой устроенной жизни сына:
— Ребенок ограничивает возможности, — объясняла дочь матери, — уменьшает и без того мизерные варианты.
— Рожала тогда зачем?!
У Василисы на этот счет беспроигрышный ответ:
— Аборт, что ли, нужно было сделать?! Убить твоего первого и пока единственного внука?! Да?!
Василиса, узнав, что залетела, сказала матери, что готова рожать для себя, без мужа, потому что муж младше нее и к отцовству не готов. И она не собирается его даже в это посвящать.
— Ты понянчись, мам, пока я не устроюсь получше, а потом, как встану на ноги и расправлю крылья, заберу Тёмку к себе.
Расправляла крылья Василиса десять лет с небольшим: меняла мужчин, трижды пыталась выйти замуж, жила в США и в ЮАР, на Колыме и в Махачкале…
Маленький Артёмка считал, что так правильно и у всех мамы живут отдельно. Осчастливят своим появлением раз в полгода, потискают в объятиях, посмотрят в глаза, погладят по голове — и исчезнут, оставив лишь следы губной помады на щеках и сладкий, болезненный запах духов, который, как его ни храни, исчезнет через пару часов.
— Мамка твоя космонавт, — то ли в шутку, то ли в серьез ворчит бабушка после таких маминых визитов, — лягушка-путешественница. Везде и всюду, только подальше от дома…
Говорит баба Вера, а внук сидит у нее в ногах, она расчесывает его длинные кудрявые волосы своим волшебным гребнем из кедрового дерева с каплями янтарной смолы по бокам и рассказывает всегда одну и ту же историю про непобедимого богатыря Самсона, сила которого таилась в волосах, что с рождения не стригли.
Но любовь всё испортила, как всегда. Любимая подруга Самсона выведала секрет непобедимого героя, убившего голыми рукам льва и громившего целые войска, рассказала врагам Самсона о силе божественной, что в волосах. Остригли Самсона, ослепили.
Юный разум рисует кровавые картинки — бритый под ноль, обнаженный, мускулистый богатырь с черными глазницами запекшейся крови слепо рыщет по темнице, выставив огромные руки перед собой. Он воет от предательства, рычит от жажды возмездия. Он молит Бога о наказании…
Засыпая под убаюкивающий голос, Артём становился Самсоном.
Наутро внук пересказывал сон бабушке — как он одной левой уложил отряд фашистов, а правой смел полчища немецких танков типа «пантера» и «тигр».
Баба Вера собрала волосы внука в пучок на макушке, обвязала резинкой:
— Сны всю правду про нас знают. Они не врут. От снов не убежишь. И прошлое, и будущее им известно. Герой в тебе растет, внучек. Воин. Победитель.
— Как Самсон?
Обнимает за шею внука бабушка:
— Как сто пятьдесят тысяч Самсонов.
Когда в школе встал вопрос о длине волос Артёма Сальникова — тогда они были чуть ниже плеч, — баба Вера пришла на педсовет, потом лично побеседовала с директором в его кабинете за закрытыми дверями, где она невзначай упомянула о родственных связях с начальником отдела городского образования.
Мальчику позволили носить волосы под шапочкой, специально связанной бабушкой.
— Им нас не победить, — хвасталась она внуку и не могла налюбоваться распущенными кудрями «небесной красоты».
С появлением ноутбука и программы «скайп» отпала надобность Василисе тратить «бешеные, как Шумахер, и сумасшедшие, как Ганнибал Лектор», деньги на телефонные звонки в роуминге:
— И видеться будем чуть ли не каждый день, — улыбается лицо в экране ноутбука, — а то забудешь, как мать выглядит. Как в школе?
Сын пожимает плечами, косится на бабушку, сидящую в кресле рядом.
— Чего ты такой стеснительный, не в мать прямо, будь поразговорчивее, слышишь? Не надо стесняться или ты со мной только так? Девочка у тебя есть уже? Нравится, может, какая? Ты же в каком классе? В седьмом? В шестом?
— В пятом он классе! — кричит, не выдерживая, баба Вера. — Девочка тебе, как же, больше что, спросить нечего у сына?!
Василиса по другую сторону экрана, в неизвестном местонахождении, дергается, вскакивает, и Артём смотрит на голые коленки, белоснежные, неприятные, с сеточкой голубых и красных капилляров.
— Мама, можно хоть раз не встревать в разговор, — возмущаются колени. — И что, я уже ошибиться не могу? Не ошибается тот, кто ни хрена не делает.
— О, о, а выражаться зачем? — доносится из кресла.
Колени сгибаются, отвечают:
— Не выражаюсь я, хрен — это растение, которое всё знает, не матерщина, если что. Ну, а девочка, что в этом плохого?
В ноутбуке вновь расплылось напудренное лицо Василисы:
— Если хочешь знать, твоя мама в первом классе с мальчиком в первый раз…
Экран погас ночной чернотой.
Бабушка нажала на кнопку питания.
Внук облегчённо выдохнул:
— Уф, — подполз к бабушке, положил голову на колени. — Мама, как та самая подруга Самсона, любовью и деньгами испорченная, как её звали?
— Далила, — с тяжелым вздохом отвечает баба Вера, машинально перебирая черные волосы внука. — Родителей не выбирают, их небо назначает в испытание, чтобы ты стал лучше них, посмотрел, как не надо жить, каким не надо быть. А мама наша, ну что скажешь, такая вот она у нас любвеобильная, свободная.
— А папа? — спрашивает Артём, спрашивает в стотысячный раз и, не ожидая известного ответа, вставляет: — Можно я буду считать Самсона своим папой?..
Сальников Артём Самсонович — станет подписывать тетрадки и верить — папа погиб героем, что покруче Геракла.
Когда враги-захватчики в очередной раз решили поиздеваться над ослепленным отцом, а чудо-волосы к тому времени у Самсона отросли, он попросил мальчика-поводыря дать пощупать ему столбы, на которых держатся здания. Взявшись за них, переломал, как спички, обрушив крышу и стены на себя и врагов.
Бабушка называет число погибших — три тысячи человек. Не знает только, была ли среди них предательница Далила. Артём Самсонович уверен, что была. Он видел во сне, грезил наяву в комнате за закрытыми шторами, как размалеванное (пудра, румяна, тени, помада) лицо Далилы превращается в бабушкин кисель из брусники и клюквы.
«Девочкой» Артёма дразнили до класса четвертого. В пятом смирились. Мальчишки узнали историю про самого сильного человека на Земле, одноклассницы тайно завидовали всегда ухоженным, искрящимся здоровьем и силой кудрям. Просили распустить волосы, спрятанные под серую вязаную шапочку, Артём стеснительно отказывал.
— Правда, что ты родился с волосами? — спрашивали тогда они. — И что можешь подвесить гирю килограммовую и ничего волосам не станет? И что если остричь хоть волосок — кровь пойдет?
Ответы на вопросы Артём знал: родился он лысым, если верить фотографиям в бабушкином альбоме, кончики волос ему баба Вера периодически подстригает и никакой крови, а про гирю?.. Попробовал раз подвесить гантелю с выбитой цифрой 6 на чугунных шарах, так потом два дня мучился от головной боли.
— Ты еще растешь, силы в тебе крепнут, как соком наливается плод, так и ты, — утешала бабуля. — И какая ерунда — тяжесть какую-то вешать, да и откуда в волосах крови взяться?! — цокала, охала баба Вера.
Позже на огороде за домом долго бранилась, возмущенно рассказывая кустам малины и розам, какое растет дурное поколение. И дочери тут же досталось. Всё терпеливо выслушал стойкий чеснок: и про похождения малолетней Василисы, и раннюю беременность от юнца, который уехал в тот же год с родителями за границу. Что не устроит жизнь дочка, пока не образумится, за ум не возьмется, не будет работать, как все нормальные люди, не осядет, жизнью простой, человеческой, семейной не заживет.
— Не расправить ей крылья, да и нет их у нее, — закончила у черемухи баба Вера. — Крылатый в этой семье только внучек.
Самсон выживал под завалами рухнувшей крыши, если верить снам Артёма. Он выбирался все такой же молодой, мускулистый, длинноволосый, волосы собраны в тысячи косичек. Зрячий. И махал ему рукой. И по губам Самсона-отца Артём читал — я рядом.
— Рядом, — взахлеб рассказывал наутро и весь день внук вещий сон. Бабушка отвечала: — Ну конечно, рядом.
Потом наступил вечер и запланированная видеосвязь с матерью.
Нехотя Артём ввел пароль, и бульканье, до тошноты противное, подключаемой программы «скайп» стало предвестником беды.
На экране ноутбука двое. Василиса, накрашенная в точности, как Далила во сне, и бородатый мужчина с блестящей лысиной.
— Вот. Познакомься, Тёмка, — улыбается женщина: — Это твой папа.
Лысый подмигивает Артёму, и его невидимые из-за бороды губы открываются кровавой трещиной:
— Привет.
Артём закрыл глаза раньше, чем подлетевшая с криком: — Это что ещё за новости?! — бабушка захлопнула ноутбук.
Волосы спасали. Стоило отпустить черные кудри на глаза, плотный занавес мгновенно отделял мир Артёма от реального мира. Стена, за ней — в его пространстве — герои никогда не умирают, предатели получают по заслугам, чудеса случаются, когда ты в них нуждаешься…
Он мог часами не убирать «заслонку» с лица. Пребывая в лучшем из лучших мест на Земле. Без тревог за сегодня или завтра. Без переживаний и волнений… Без вынужденных видеоразговоров с матерью и чудовищных известий.
— Это твой папа, — хохочет лицо, скорей похожее на клоунскую маску, белое, с вульгарным макияжем: — Твой папа!
Мальчик бьет по лицу обеими руками, — только бы оно прекратило, замолчало. Заткнулось!
Осколками разлетается зеркало, он не успевает прикрыться, острые лезвия с сотней хохочущих минилиц-масок вонзаются в лицо, в глаза…
— Тебе не избавиться от нас! — рев матери: — Мы в твоей крови!
— Забирайте! — в ответ кричит сын: — Всё забирайте! Кровь! Сердце! Глаза! Всё! Меня там нет! НЕТ!!!
— Тихо, тихо, родненький, — голос бабушки. — Никто тебя не заберет. Я не позволю. Не отдам.
Баба Валя убирает волосы с лица внука.
— Сон дурной, видать, приснился.
Боязливо дрожат подвернутые кверху ресницы, Артём открыл глаза в своей комнате на кровати:
— Я в волосах, — прошептал.
В скайп больше не выходили. Василиса снова звонила на сотовый. Бабушка ответила после двадцатого пропущенного вызова.
— Наконец-то, — раздалось облегченно в наушнике. — Что опять случилось, мама, не врублюсь?!
Баба Вера посчитала до десяти, дочь слушала молча, вместо одиннадцати сказала:
— Что там еще за папа, Вася?.. Прости, Господи.
— Когда-то же должен у сына появиться отец, — дочь хихикнула. — Вон, я без отца росла и что получилось.
Игнорируя колкость:
— Поздно Артёму папу-то заводить. Двенадцатый год.
— Давай, мы сами разберемся, а?.. Я, кстати, поэтому и звоню, хочу вернуться в свою комнату, пожить недельку-две, я же там все еще прописана?!
— Прописана, — вздох тяжел, как смирение с неизбежностью.
— И это мой родной дом, я в нем выросла, по закону имею свою долю, квадраты…
— Это смотря про какой закон ты говоришь, — не растерялась баба Вера.
— Так можно на недельку пожить? Обстоятельства просто такие, долго и неохота рассказывать…
Ответ прозвучал так:
— Угу.
И вместо дочериного «спасибо», или что она там собиралась сказать — гудки.
Баба Вера прервала вызов и совсем отключила телефон.
— Час от часу не легче, — сказала гневно. — Не одно, так другое. Комната у нее, как же. Двенадцать лет, как Артёмкина комната. Сидим, только тебя всю жизнь ждем. Пока нагуляешься… Надо же, про квадраты она будет мне говорить, прописку вспомнила, — собиралась на огород баба Вера. — Думает, что ничего за это время не изменилось. А вот выкуси, — сложила пальцы дулей. — Мир уже не тот. Правила другие. В чужой монастырь не суйся со своим уставом. Придешь, так живи, как положено. Не финти, нет, — так дверь знаешь где, иди на все четыреста четыре стороны…
Всю дорогу до огорода, собирая мусор, работая на грядках и в теплице, баба Вера не замолкала, возмущалась, сетовала, строила догадки, искала выходы. С сумерками решила:
— Артём будет спать со мной, освободим ей комнату, а там видно будет. Наша Фигаро тут — Фигаро там долго на месте не усидит. Завихрит, закуролесит, недели не пройдет, одни расстройства только сыну да нервы.
Внук принял с достоинством приезд матери, взял подушку, школьный рюкзак, вязаную шапочку для волос, молча перебрался в комнату бабушки. Разложил кресло-кровать, заверил: — Так даже лучше.
Нейтральной территорией в трехкомнатной квартире остались: зал и кухня с ванной.
Мать появилась на следующий день в компании с лысым мужчиной:
— Ираклий, — представила.
Лысый протянул Артёму руку, мальчик нехотя пожал.
Василиса вдруг ойкнула, стоя все еще на пороге, посмотрела на мать:
— Что это за лохмотья?..
Баба Вера надела очки, огляделась. Лысый попытался схватить старушку за руку, чтобы поцеловать, не вышло.
— Какие еще лохмотья!? — бабушка осмотрела себя, щупала подол байкового халата: — Ты кого это?.. Не выспалась, что ли?..
Василиса на этот раз ойкнула раздраженно и зло, схватила сына за кудри, ткнула ими в лицо бабы Веры:
— Вот это! Мама!
Шлепнула дочь по руке баба Вера:
— Ну-ка, расслабилась, — велела. — Лохмотья я покажу тебе потом, где и у кого. Пьяна, что ли, не пойму? Дыхни, а ну!
Артём закрылся, сгреб лавину черных волос на лицо, и мир с матерью и лысым гостем прекратил свое существование.
Ночью снилась война. В этот раз Артём был всего лишь одиннадцатилетним мальчиком, наблюдателем. Враги наступали, гремело все вокруг и взрывалось. Самсон, спаситель, что одной правой сметает орды вражеских танков, так и не появился.
Утром война продолжилась на кухне:
— Тебе самому разве нравится то, что видишь в зеркале? — Василиса курила в форточку. Артём молчал. Ждал, пока закипит чайник.
— Уверена, в школе дразнят чучелом каким-нибудь… Нет, хочешь сказать?!
Артём вспомнил, как в начальной школе толстый мальчик из параллельного класса обозвал Бармалеем. Называли Феей, Лешим, Златовлаской, Кудряшкой Сью… Чучелом — никогда, и Артём честно сказал:
— Нет.
Мать дернулась, выбросила недокуренную сигарету в форточку:
— Это все бабка, уверена я, придумала! Мне назло. У тебя волосы длиннее, чем у меня, если на то пошло! Ты мужчина, а я женщина, чуешь разницу?!
Чайник, как назло, не закипал.
— Мужчины не носят длинные волосы! Аллё?! Бабка в прошлом веке живет, вот и потворствует твоей тупой прихоти. Сейчас даже геи стригутся налысо.
Слово из запрещенных ошпарило кипятком. Сын посмотрел на мать из-под упавшего черного локона, посмотрел исподлобья.
Мать повторила последнее предложение, и закипевший электрический чайник опрокинулся на голову всегда крашенной в пепельный цвет брюнетки. Кипяток смыл волосы и кожу с лица женщины. Василиса закричала, поднесла руки к глазам, и глаза вылезли из орбит ей в ладони.
— Пошла вон, — убрал за ухо прядь волос Артём, чайник закипел, отключился.
Василиса опешила, как и в мечте сына, поднесла руки к лицу:
— Что?
Сын повторил, с дымящим чайником в руке. Из носика еще валил пар, Артём наклонил чайник, струйка кипятка вытянулась до пола, горячие брызги разлетелись от линолеума на голые ноги матери в пеньюаре и сына в шортах.
— Ты?!
Артём повторил еще раз, а потом подставил ладонь под струю из чайника и улыбнулся матери:
— В бабушкином доме плохие слова запрещены, — сказал.
Внуку в школу ко второй смене, знает бабушка, поэтому с утра сходила на огород, потом в магазин за свежими булочками. Вернулась, сразу увидела побагровевшую, вздувшуюся ладонь Артёма:
— Как это случилось?
Артём ответил, что учил мать пользоваться чайником.
— Давай маслом подсолнечным смажу, и в школу, может, не пойдешь?..
— Пойду, — решительно говорит внук. — Не больно ни капли. Разве Самсоновичи сдаются из-за таких пустяков?
Бабушка обняла внука:
— Богатырь, — поцеловала в макушку. — Волосы, пойдём, расчешу волшебным гребнем.
Бабушка с внуком не слышали, как за дверью теперь уже Василисиной комнаты перешептывались мужчина и женщина.
— Я это так не оставлю, Икуша, — шипела женщина. — Бабка совсем разбаловала сопляка. Ты бы видел его взгляд, по нему же психушка плачет.
Мужчина разводит руками в ответ:
— Ты отвыкла просто от детей.
— Я все равно его постригу, помяни мое слово. Вызов мне бросили, стар да мал, что ж, посмотрим, кто кого.
Вечером Василиса, подправленная порцией алкоголя, решила поговорить с матерью на тему прически сына-внука. На кухне баба Вера чистит рыбу, Артём моется в ванной, с волосами это долгий процесс, на час, Ираклий допивает остатки вина, досматривая очередной сериал.
Дочь говорит:
— Он меня сегодня послал, если тебе интересно.
Баба Вера чистит рыбу, ловко орудуя большим ножом, чешуя летит аккурат в тазик, никуда больше.
— Пошла вон, сказал, если точнее. А я всего лишь хотела вразумить его по поводу этих, этой, этой стрижки, прически, что это у него там, на голове, не знаю…
Чешуя блестит, отлетает от крупного туловища рыбы с чавкающим звуком.
— И это не модно, во-первых, длинные пакли, они падают вечно на глаза, от этого ослепнуть, между прочим, можно.
Женщина икнула:
— Да и не по-мужски это выглядит, как эта…
Нож вспорол брюхо рыбе, розовая молока отправилась в блюдце, остальные внутренности смещались с чешуей.
— В конце концов, мать тут я! — взвизгнула Василиса.
— Так, — посмотрела на дочь баба Вера: — Ты чего привязалась к сыну? — ножом, как указательным пальцем, пригрозила: — Не нравится что-то — ответ тебе известен.
— Я к его лохмотьям! Волосам привязалась! Я мать! И посмешище из своего сына делать не позволю! Над ним же все смеются, — икнула. — Ты просто слепая, раз не видишь! — снова икнула. — Короче, завтра же отведу его в парикмахерскую или сама обкорнаю.
Нож со следами рыбьих потрохов едва не коснулся кончика носа женщины:
— Что еще скажешь? Что тебе еще не нравится?
— Шевелюра его не нравится! — икнула, отодвинулась от лезвия, подняла указательный палец параллельно ножу. — И я клянусь, их состригу.
Баба Вера швырнула нож в таз:
— А теперь послушай меня, дочурка, — вместо ножа окровавленная ладонь: — Мне все в тебе не нравится. Как ты живешь, не нравится, — загибая один палец из пяти, — и что пьешь с утра в моем доме, — второй, — что приводишь незнамо кого, не нравится, — третий палец исчез, — и как с сыном поступаешь, — четвертый палец, — как ведешь себя с ним, — пятый превратил ладонь в кулак, — разговариваешь как с Артёмом… НЕ НРАВИТСЯ!
Кулак разжался красной пятернёй. Василиса икнула. В ванной больше не шумела вода, в комнате с Ираклием смолк звук телевизора.
Мать и дочь стояли посреди кухни. Посреди тишины. Баба Вера молчала, замерев с поднятой раскрытой ладонью. Дочь икала и никак не могла перестать.
— Она ненавидит меня, — говорит внук, сидя в кровати бабушки. Баба Вера расчесывает иссиня черные, переливающиеся в свете торшера, волосы. После ванны они искрятся и пахнут хвоей.
— Нет, ну что ты такое говоришь.
— Говорю, что знаю, ба, она ненавидит мои волосы. А значит, меня!
— У мамы тяжелый период, — сочувствие и понимание в голосе. — И это ведь только слова, она всегда говорит и не делает. Даже не думай. Выбрось из головы.
Артём представил: огромные жилистые руки с налитыми железными мускулами Самсона хватают мать в ее откровенном пеньюаре и с сигаретой в зубах, хватают за волосы и вышвыривают из пространства его головы. Она кувыркается в воздухе тряпичным Петрушкой, шмякается на землю с противным хлюпающим звуком. Крякнула сломанная шея, гротескно вывернулась набекрень голова, рот открылся, выпустил последний вздох, полный алой крови.
Он услышал, выйдя из ванной с повязанным на голове полотенцем, как мать кричала в своей комнате:
— …плюнули на меня и растоптали! Да я ночью, когда вы все будете дрыхнуть, как сурки, возьму ножницы и обкорнаю его эти кудерьки! И никто, ни ты, Икуша, ни бабка, ни Господь Бог меня не остановит! Не помешает! Ясно?! Под бритву, начисто, до крови!..
Слышал Артём и как пьяно мычал сожитель Василисы, Артём разобрал, что он говорил. Ираклий предлагал подержать руки, а если понадобится, связать непослушного длинноволосого мальчишку, больше похожего на девчонку с такими-то кудрями…
— Ненавидит, — вновь говорит внук, прикрыв глаза, наслаждаясь приятным массажем головы бабушкиным гребнем. — Но я совсем не боюсь. Ведь я Самсонович. А мы без боя не сдаемся. Деремся до победы. В финале все равно все Далилы проигрывают!
Что-то не так с волосами. Он трогает их, ладони прикасаются к чему-то скользкому, неприятному, живому. Зеркало. Открывает бабушкин шкаф, на двери весит большое зеркало. Вместо волос — змеи, кишащие черные гадюки. Артём не может в это поверить, стоит окаменевший, столбом, будто завороженный взглядом Медузы Горгоны.
— Мать, это все мать, — попятился от чудовищного отражения. — Что?.. Что ты задумала?! — закричал.
Тут змеи начали жалить его в лицо, забрались в глаза, пролезли в рот, уши… Змеи подлиннее вгрызлись в грудь, добрались до сердца…
Вскочил Артём в темноте, сдержав крик ладонью. Волосы прилипли к потному лицу, взгляни на себя со стороны, он бы увидел продолжение сна…
— Пошла вон, — прошептал, — пошла вон!
Избегать встречи с матерью не получалось, как ни старался. Василиса же при каждом их пересечении показывала два пальца, — знак «V» — победы — в мгновенье превращался в лезвие ножниц, которыми она чикала перед носом сына. Молча, ни слова, лишь режущий звук пальцев-ножниц — клац, клац, клац.
Артём в ответ тоже показывал палец, средний, как бы невзначай чесал им кончик носа или убирал соринку из глаза…
К молчаливой войне присоединился Ираклий. Редко, но метко, столкнувшись взглядами, мужчина подмигивал и повторял жест матери. Артём повторял свой.
Напряжение росло. Оно ощущалось в квартире. Ни малейшего сквозняка, все каменное под чарами Горгоны. Неживое. Искусственное. Мертвое…
В бабушкиных монологах все чаще стало проскакивать:
— Надо им, наверное, съезжать. Неделя, и хватит. Сил никаких с ними нет. Полигон какой-то устроила эта Васька. Нет, надо с этим делом кончать. Не уживемся мы… Поубиваем друг дружку, чего доброго, прости Господи, — крестилась баба Вера и ждала удобного случая озвучить свои мысли.
Баба Вера не успела. Она всегда знала, верила, что принятые решения нужно претворять в жизнь не откладывая, в сию же секунду. Обычно она так и поступала. В молодости особенно была резка и нетерпелива, самые сложные вопросы решала не задумываясь…
Вечером на кухне Василиса варила пельмени, баба Вера разогревала им с внуком борщ. Баба Вера уже было решилась заговорить о том, как жить дальше и что лучше будет для всех, если дочь съедет, но пельмени были готовы, Василиса трезва, а это значит — зла на всё и всех, смертельно недовольна и неразговорчива. Она даже про волосы сына, отметила баба Вера, не проронила за последние дни ни слова.
— Может, всё наладится и образуется, — говорила про себя бабушка, помешивая наваристый бульон.
Откуда ей было знать, что завтра вся их жизнь изменится.
Перемены, это не про бабушку и внука Сальниковых. Перемены несут разрушение, считала баба Вера и отгораживала единственного внука, как могла, от веяний, течений, жизненных сквозняков.
— Всё наладится и образуется, — молитвой бубнила на огороде ранним солнечным утром между грядками с чесноком и кустами шиповника.
У Артёма кружок по рисованию с утра. Сегодня он нарисует самого сильного человека на Земле.
— Самого пресамого, — Артём завернул за угол к гаражам, до школы осталось перейти дорогу.
За спиной смешок, еще смешок, Артём знает, здесь часто курят старшеклассники, не оборачивается, он всегда тут ходит, еще с детского сада. Смешок совсем близко возле уха и голос:
— Не дергайся, пораним.
Рюкзак тащит резко назад, лямки рвутся, замок разъезжается, и сумка выплевывает содержимое на землю, следом за тетрадками и книгами на землю валится он сам.
Двое бритых мальчишек, явно из класса восьмого, тут же накидываются на него. Один давит коленом в шею, второй хватает за волосы.
Артём брыкается, пытается сбросить их, но тот, кто держит за волосы, бьет его лицом об черную, твердую, как камень, землю. Голос повторил:
— Не дергайся, пораним.
И уже знакомый звук ножниц над головой — клац, клац, клац.
Самсон — громадная скульптура в полный рост, голова исчезает в облаках, падает. Артём в ужасе, он видит это, кричит, но что он может сделать? Ничего. Наблюдать и смириться. Сдаться, как и эта, казалось, несокрушимая скала, гора. Самсон рухнул на асфальт, разлетелся — камни, железо, куски, осколки.
Одиннадцатилетний Сальников Артём Самсонович закричал. Он укусил землю. Холодные прикосновения ветра к коже головы непривычные, незнакомые, дикие… Во рту вместе с землей волосы. Черные, как ночь без звезд. Его волосы. Он все еще на земле, но теперь его никто не держит. Одно странное ощущение обнаженной, раздетой головы.
С меня сняли скальп — мысль.
— Самсон, — тихо позвал Артём, — на помощь, Самсон.
Двое бритоголовых дружно рассмеялись.
— Теперь будешь, как все, — сказал один: — Двуногий, лысый, несчастный…
— С небес на землю, — ржал второй. — На человека, на мужика хоть стал похож!
— Гриву свою собери, не забудь, на память в мешочек.
— Ага, и матери подари, и привет ей передай.
Клац-клац, — перед глазами Артёма.
Он поднялся, сел, а вокруг все усыпано его волосами… Мягкие на ощупь кудри, безжизненные, слабые… Мертвые.
Старшеклассники уходили, гогоча в две глотки, то и дело оборачиваясь на него.
Карандаши и ручки высыпались из пенала. Артём подобрал циркуль.
— Эй, вы! — крикнул.
Бритоголовые удивленно обернулись с раскрытыми ртами, так и окаменели.
— Вы кое-что забыли, — прокричал Артём, улыбнулся окровавленным ртом и воткнул раскрытый циркуль (такой до боли знакомой буквой V) себе в глаза.
И не закричал. Кричали двое напавших на него мальчишек. Один из них остался на всю жизнь заикой, второй покончит с собой через полгода после случая у гаражей.
Мать исчезнет из жизни Артёма навсегда вместе со всеми своими сожителями и поисками лучшей жизни. Он поправится, левый глаз частично сохранят, и в ясные дни Артём сможет им видеть черно-белый мир вокруг. Впрочем, ему это незачем. Волосы отросли, силы вернулись, он вновь и навечно в мире, где Самсоны побеждают врагов и не верят в любовь… В этом мире нет места предательству, непониманию и ножницам… Здесь другие правила и другие цвета…
Артём вернулся на землю, к месту у гаражей, что в двух минутах ходьбы от школы. Он сидел среди своих волос, смотрел в спины врагов. Но всего лишь мгновенье. Он не мог позволить им уйти вот так, безнаказанно. Ведь он Самсонович.
— Пошла ты, — сказал новый Самсон, дотянулся до циркуля. Сжал его в ладони, сплошь покрытой остриженными волосами. Поднялся на ноги, вытянулся, руки по швам, именно так велела стоять перед любыми трудностями и испытаниями бабушка.
— Эй, вы! — позвал громко, — вы кое-что забыли!
Посланники Далилы остановились, обернулись.
Циркуль загорелся в лучах полуденного солнца знаком победы.