(Р.Полищук. «Конец прошедшего времени»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2020
Рада Полищук. «Конец прошедшего времени». — М.: Текст, 2019.
Рада Полищук — известный российский писатель, автор более полутора десятков книг прозы. Особенность ее творчества — это, если можно так выразиться, «русско-еврейский диалог», который происходит на страницах ее книг, ибо герои ее произведений — это люди русской и еврейской национальностей, испокон веку жившие бок о бок на просторах Российской империи, потом Советского Союза, а потом и того государства, что возникло на его обломках. Среди них много тех, кто уже находится на пороге небытия, то есть стариков, особенно остро воспринимающих сломы и изгибы прошедшего времени.
Фраза, завершающая книгу и давшая ей название, звучит так: «Конец прошедшего времени». Но на самом деле она означает совсем иное. Прошлое не уходит, оно постоянно с тобой, но сегодня оно ключ к событиям, которые некогда сформировали тебя. Поэтому, обращаясь к прошедшему времени, ты стараешься понять, что же сделало тебя такою, какова ты есть сейчас. Вот эту сращенность, взаимопроникновение и неделимость и старается воспроизвести в своей прозе Рада Полищук, что нередко определяет ритмический рисунок ее повествования. Одновременно важнейшим мотивом писательницы становится расставание с прошлым, которое необходимо отбросить, чтобы продолжать жить. Но расставание с прошлым не есть расставание со временем. Ты можешь расстаться с собою той, какою ты была некогда, сейчас ты, несомненно, другая, но то время проросло в тебя, дает о себе знать — толчками, всплеском, громовым ударом посреди мирно текущей жизни…
Слова «творчество как тайна» были произнесены писательницей еще в самом начале творческого пути. Но, мне кажется, творчество для нее в первую очередь память. Не личная, субъективная, индивидуальная, а та память или прапамять, которая определяет «коллективное бессознательное», память нации, народа, предков, всех тех неведомых ей людей, что жили прежде и являются перед ее внутренним взором, требуя, чтобы им дали выговориться. Поэтому Рада Полищук избирает произвольную композицию. Кажется, что хочет рассказать о чем-то конкретном, определенном, но сюжет вдруг делает зигзаг, и повествование развертывается совсем в иной плоскости, с иными героями, с иной историей. Создается впечатление, будто кто-то из героев властно взял автора за руку и потянул куда-то в сторону, привлекая внимание к тому, что не попало в поле зрения, но является очень важным.
Но и индивидуальную память не следует сбрасывать со счетов: ведь уже в одном из первых рассказов Рады Полищук («Прощальная симфония») героиня, семилетняя девочка, хочет, еще не понимая зачем, запомнить сцену ухода отца, словно кто-то нашептывает ей, что это событие определит ее мироощущение и поведение на долгие-долгие годы… Своеобразная реконструкция времени формирует и содержание финальной повести, давшей название книге. В «Конце прошедшего времени» на условно автобиографическом материале (в центре — сознание безымянной героини) обрисовывается не столько личность автора-повествователя, сколько облик того человека, соприкосновение с которым определило судьбу рассказчицы.
Мила Милова возникает перед нею, словно привидение, когда она «переступает» временной порог. Рада Полищук оформляет это возвращение к прошлому по «лекалам» волшебной сказки: если после купания в трех водах можно было стать добрым молодцем, то героиня вступает в заколдованный мир ушедших дней после того, как разверзлись хляби небесные (недаром она вспоминает всемирный потоп!), и она, омытая дождевыми потоками, вновь оказывается у той заводской проходной, куда когда-то входила не одну сотню раз… Там и возникают призраки прошлой жизни, верховодит которыми она, Мила Милова, самый странный и противоречивый персонаж из всех героинь писательницы. На первый взгляд это такая ведьма мелкого пошиба, способная действовать и развернуться только в пределах рабочего коллектива. На большее ее не хватает. Гаденькая улыбочка сопровождает ее многочисленные услуги. Она и подлипала, и энтузиастка, и прижимистая бессребреница, и угодливая хвастунья. Автор не скупится на самые неожиданные характеристики, подкрепляя их описанием реальных поступков и действий Милой (очень удачно найден этот симбиоз имени и фамилии, превращенный в итоге в то, что называется постоянным эпитетом). Казалось бы, в итоге должен воссоздаться самый отталкивающий образ человека, бескорыстно, без какой-либо выгоды для себя служащего Злу, который источает зло естественно, как болото — испарения, как смрадное дыхание — болящий… Милая сеет вокруг себя раздор, ненависть, ее поступок может даже стать причиной смерти ни в чем не повинного человека (донеся жене своего начальника о не совсем приемлемом в интимном плане его поведении, она ускоряет его смерть). Однако неожиданно сквозь череду ее вроде бы необъяснимых и злых деяний (объяснение которых кроется, как нам подсказывает автор, в ее неустроенном и обделенном любовью детстве) проступает некая логика спасения, предохранения тех людей, на коих распространяется ее «помощь», от грядущих бед и разочарований.
Так, выясняется, что героиню-«пупсика» (ненавистное для рассказчицы прозвище, данное ей ее новоиспеченной покровительницей) она освобождает от любви к своему начальнику, ибо, как потом объясняет той деревенская колдунья, эта любовь не являлась подлинной. Та, подлинная, еще ждет ее, она впереди, она «еще придет». И самого начальника она отваживает от девушки Лизы, приняв «огонь на себя», переключив внимание той на собственную персону, не убоявшись при этом, что их примут за лесбиянок. Интуитивно она догадывается о сущности Лизы: эта девица привыкла от скуки привечать людей, совершенно не заботясь о том, что с ними станет, когда они перестанут быть ей интересны. И не исключено, что она бы просто разбила сердце МПС (так сокращенно зовут своего начальника подчиненные). Поначалу может показаться, что Милая словно ждет, что МПС станет беспомощным и будет нуждаться в ней ежечасно. Но то, что так именно происходит, совсем не предрешено. Скорее она действует по наитию, в ней есть нечто непостижимое, не осознаваемое ею самой.
Итог, к которому должен прийти читатель, далеко не однозначен. Требуется понять, что не только дорога в ад выстлана добрыми намерениями, но и дорога в рай может проходить сквозь дебри зла. Возникает поистине фаустовская коллизия: «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо…» Насчет «вечно», можно и поспорить, но то, что в Милой есть нечто от падшего ангела, изгнанного когда-то Всевышним, страдающего и отверженного, несомненно.
Вот эта тема вины/невиновности, мстительности/прощения, относительности и условности в сегодняшнем мире контуров зла определяет внутреннее напряжение прозы Рады Полищук. Недаром можно срифмовать название ее раннего рассказа «Прощальная симфония» с «Симфонией прощения». Ведь именно так и происходит в повести «Конец прошедшего времени», заканчивающейся прощальным объятием некогда непримиримых соперниц…
А разве не так же выстроен и бабушкин рай в рассказе «Мамин день рождения», где за столом собирается причудливая компания, условная «семья», в которой отнюдь не все присутствующие — родственники. Этих людей притягивают друг к другу травмы, обиды, неосуществленные желания, трагедии неразделенной и разрушенной любви. И это та спайка, что будет посильнее зова крови.
И хотя в итоге нелепое семейство редеет, из многочисленных его членов остаются трое самых стойких — еврейка, армянин и русский, но они — те, кто способен прощать и верить, а главное — не терять вечный ориентир: мамин день рождения в саду, где кружат и кружат белые лепестки опадающих яблоневых цветов. И уже невозможно разобраться, что было счастьем, а где приключилось несчастье — так все переплетено в этой жизни. И уже не знаешь, кому принадлежат слова: «…всякое счастье проваливается на исходе. Из райского сада прямо в тартар» — Соне, несущей память о людях, соединенных некогда паутиной связей, или самому автору…
Раде Полищук удивительным образом удается воссоздать хрупкий мир прошлого с выступающими оттуда «туманно знакомыми» тенями, почти неразличимый в будничной суете, но не менее реальный, чем та жизнь, что «сочится» изо дня в день (какой удивительно емкий глагол использован ею в заглавии рассказа «День за днем сочилась жизнь»!). В этом рассказе местом действия становится кладбище. Не самый, как вы понимаете, приятный уголок Вселенной, однако его писательница часто выбирает местом действия своих рассказов. Именно там к еврею Мойше Фельдману, Моймойше, словно спаситель, явится ставший сиротой еще при живой, но обезумевшей матери русский мальчик Серафим и будет навещать одинокую могилу почившего старика некий «рыжеволосый мужчина в черном сюртуке и черной шляпе» (по всей видимости, исповедующий иудейскую веру, поющий песни на еврейском) — то ли реальный посетитель, то ли изредка спускающийся на землю ангел. Рассказ этот входит в часть, озаглавленную «Давайте все вместе» (другая часть называется «Истории о любви и не только»), и выдает глубокую тайную надежду Рады Полищук о нераздельности рода человеческого, где не через смешение кровей, а через духовное объединение люди будут становиться родными, как стал сыном Серафим для бездетной пары — еврея Моймойши и русской Анюты.
И еще этот рассказ — об относительности всяких градаций, иерархий, социальных страт. Потому что боковым отростком сюжета стало повествование о певчем Иосифе, читавшем на кладбище молитвы по усопшим. Казалось, никогда не занять Моймойше место в первых рядах поющих — не одарил его Господь ни слухом, ни голосом, навсегда суждено было ему остаться «последним после последнего» певчим. Но «все проходит, завершая свой круг на этой земле», и «умер от чужой злодейской руки Йося», а дедов лапсердак и оказавшаяся у Моймойши трость Йоси сделали свое дело: неожиданно для самого себя стал он на Востряковском кладбище последним певчим, поскольку как-то незаметно распалось сообщество певчих и некому уже стало провожать в последний путь покойников. Так, словно по чьему-то мудрому замыслу меняются люди местами: не был певчим Моймойша, а стал им, не дано было ему стать отцом, а оказался он им для Серафима, «исчез старый смотритель», но «явился новый…». Так равномерно и непредсказуемо протекает в этом рассказе день за днем, свивая свиток часов и минут. И только размеренные остановки, которые позволяет себе автор: «Вот как все было…», «Только все по порядку надо…», «Вот какая картина складывается…» — словно маятник, отмеряют отрезки времени. Благодаря этим паузам Раде Полищук удается придать эпический размах частной вроде бы истории. И тогда становится понятно, почему все происходит на кладбище, где стираются всякие различия, а надо всеми начинает веять непостижимая вечность… И действительно по прочтении берет «оторопь вперемежку с ликованием, недоверие к случайному, сдобренное верой в милость Всевышнего…».
О суровой, но и снисходительной милости кого-то, кто взирает на скорби людские, повествуется в рассказе «Ничье старичье Иван и Янкель». Его сюжетная канва — разлад старых друзей-фронтовиков, поссорившихся не как Иван Иваныч с Иваном Никифоровичем из-за «гусака», а навек разошедшихся из-за такой глобальной вещи, как отношение к Богу. Если для одного из них Бог, допустивший неизбывную муку целого народа в прошедшую войну, перестает существовать, то для другого Бог не ответчик за содеянное людьми, а тот, кто, «склонив голову набок, благосклонно наблюдает за ним», тем самым помогая просто проживать день за днем. Бог и примиряет старых друзей, но уже за порогом вечности для одного из спорщиков. Такое примирение наступает и для Эммочки из рассказа «Давайте все вместе», душа которой откуда-то сверху взирает на вновь соединившееся (надолго ли?) семейство.
Так и качаются у Рады Полищук на весах чаши жизни: «одна против другой — ни хорошо, ни плохо». А иногда не то, что зло от добра не отличишь, а самое жизнь становится неотличима от смерти. Разве нельзя назвать небытием существование героини рассказа «Мнимая вдова» до того момента, когда случай вырывает ее из сонного полусуществования, где одна ночная бессонница сменяет другую да слышны лишь шаркающие по паркету шаги домового. Отныне ее жизнь становится полноценной и реально ощутимой, ибо появляется наконец «законное» место и роль, которую ей суждено играть. Так, неожиданная миссия «вдовства» придает всем ее действиям осмысленность. Иллюзия нужности, некоей приобщенности к значимому событию болезненно горько описывается автором, понимающим, как важно человеку придерживаться каких-то правил, быть сопричастным ритуальному бытию, которое все выправляет и устанавливает порядок, как последовательность жестов и поступков по-своему формирует облик, делает тверже шаг, вселяет упорство и желание жить. Любовно выписывает Рада Полищук покупки героини, ее желание приодеться, ее сноровку в приготовлении пищи по случаю поминок… И не важно, что она даже нетвердо знает, как зовут ее вроде бы мужа, важно, что есть абрис бытия, которому можно следовать, есть стержень, на который можно опереться.
Неожидан открытый финал рассказа, когда выясняется, что никакой вдовой героиня быть не может по причине того, что усопшего как такового нет, что все привиделось-придумалось ради приобщения к людскому сообществу. Ведь это означало, что можно влить свой голос в общий хор причитаний, что можно обсуждать незначащие детали, и тебя поймут и посочувствуют. Казалось бы, с «воскресением» потерянного мужа рушится построенный на песке замок. Но, давая общий план в конце: приблудная собака уютно устраивается между ног хозяйки, обутых в недавно приобретенные кокетливые черные лодочки, и сандалетами «воскресшего» мертвеца, — Рада Полищук вселяет в нас надежду, что все еще может сложиться иначе и что будут отпущены героям не только иллюзорные, но и вполне реальные часы счастья.
Вот это брезжащее обещание иного бытия, того, которое ты можешь сотворить себе сам, кроя свое прошлое по своему разумению, извлекая из него нужные моменты, тасуя события, как тебе заблагорассудится, и составляет особенность художественного мышления Рады Полищук. Свободно обращаясь со временем, она обрушивает на своих героев ливень воспоминаний, который может заставить и дрожать от холода, и поеживаться, но из которого они выходят освеженными и, как героиня «Конца прошедшего времени», кажется, даже в чем-то постигшими суть бытия.
Смерть — непременная «участница» событий, разыгрывающихся вокруг стариков. Но она — не счастье, не несчастье, она неизбежность, с одной стороны, а с другой, если попроще, — благодатная составная часть жизни, ибо она «непостижима и тем страшна и привлекательна одновременно». И этих непостижимых скорбных «элементов» много в произведениях Рады Полищук. Умирает Эммочка в «Давайте все вместе», уходят в небытие Моймойша и Иосиф в «День за днем…», Бамара и Любаня в «Там, по другую сторону надежды», кончает с собой Феня, хоронят Шимона-большевика («Фея Феня и Шимон-большевик»). Но, как ни странно, мрачная атмосфера не определяет тональности прозы писательницы. Автору удается благодаря переключениям во времени (прошлое/настоящее), благодаря особой интонации всезнающего рассказчика, взирающего на происходящее sub specie aeternitatis, балансировать на той неуловимой грани светлой печали, которая высвечивает в каждом человеке, покидающем эту землю, и грешное, и высокое. Ее рассказы воспринимаются очень музыкально, как та мелодия, что целую неделю после смерти няни Мани исторгала из себя оставшаяся одинокой виолончель Зига («Первая виолончель земного шара»). Ведь и в старых вещах есть что-то очень трогательное. Как и в старых людях…
А может, это происходит потому, что автор точно знает: «Господь Всемогущ, Ему виднее, где и кому в данный момент надлежит быть. Он как командир, который разводит солдат по постам и выбирает, кого и куда определить…»