Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2020
Попов Сергей Викторович — поэт, прозаик, драматург. Родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Автор многих книг стихов и прозы, в том числе «Отдел теней и лавров» (Тамбов, 2017) и «Азбука буки» (М., 2017). Лауреат многих литературных премий. Живет в Воронеже.
* * *
Донник, мордовник, сушеница, паслён…
Слышится счастье? Нравятся имена.
Даром в родной ботанике не силён —
душу созвучья высушили до дна.
Лиственный ворс, цветочная канитель…
Перегорает здешнее баловство.
Шалая тень кидается на плетень —
лишь поминай как звали скорей всего.
Вкус забывается, но не смолкает шум
высохших соков, токов прикорневых.
Слух бескорыстней, чем неуклюжий ум
на перекрестьях старых дорог кривых.
Фенхель, мыльнянка, жабрица, крестовик…
Выходки почвы? Происки языка.
Жгуч и неверен в горле блажной язык,
да и цена его нынче невысока.
Это сквозь корни, суффиксы, падежи.
пуще и пуще лезет разрыв-трава.
Что в кочевом отечестве ни скажи —
ярая зелень снова кругом права.
Точно в тебе кончается звукоряд,
и по-хозяйски запросто над тобой
о правоте беззвучия говорят
змееголовник, сабельник, зверобой.
* * *
и зверь и зоолог в стакане одном
наполненном здешним кромешным вином
с толикой целебного яда
на дне мимолётного взгляда
клокастая шерсть на загривке рябит
играет зрачков одичалый карбид
копыта то в пущи то в кущи
от всяческих взглядов бегущи
а ежели вдруг отодвинув стакан
за письменным станешь столом истукан
опишешь повадки и тропы
на самом востоке европы
и самочий нюх и покров шерстяной
и ангельский пух и прицел за спиной
и вечер кромешностью пьяный
пред бездной небесной и ямой
пусть этот учебник до корки прочесть
едва ли сочтут за великую честь
но твари впотьмах встрепенутся
на свет полагая вернуться
и дрогнет в ответ азиатская мгла
что раньше от силы всего и могла
копить грозовые разряды
таить непроглядные яды
и молнии лягут в ночи без границ
и трезвые ангелы свежих страниц
чернильные высушат перья
на хоженых тропах неверья
* * *
Всё не растворится столица —
стеклянное небо, дымы…
Пока пассажир веселится,
смыкаются пальцы зимы.
Хоть улицы и распростёрли
по пригородам огни,
литые фаланги на горле
итожат безумные дни.
И плач о путях и перронах
дышать не поможет ничуть…
Но странные проблески в кронах
вечерний трассируют путь.
Из центра событий и басен
реален побег на корню.
От этого вечер прекрасен,
хоть и не разъять пятерню.
Кромешным братанием с тьмою
плацкартная полка красна.
Сумою, зимою, тюрьмою
сквозит из открытого сна.
В нём на территории прозы
прозрачные станции слёз.
И дальше — сплошные морозы,
где память идёт под откос.
И белое брезжится чёрным,
провинция — краем земли,
где под замороженным дёрном
несметного счастья кули.
Сокровища, злы и капризны,
отсвечивают до утра…
И рукопожатье отчизны
рифмуется с долгим «ура».
* * *
Детский лепет, старческая удаль,
нищенства немереная спесь —
возникая словно ниоткуда,
шваль и голь отплясывают здесь.
Краковяк, матаня и лезгинка —
всё в одном стакане на ура,
ведь никак без хохота и гика
не дожить рванине до утра.
Поезда орут на всю округу
голосами тронутых сирен,
накреняясь к северу и к югу
и разгоном скрадывая крен.
И пока гудки сладкоголосы,
и колёсный лёгок перепляс,
плачут и бычкуют папиросы —
только искры сыплются из глаз.
А потом без лишнего напряга
утром растворяются в дыму —
там, где электрическая тяга
в никуда несёт по одному.
Даром, что братались без разбора,
позабыв про запад и восток —
погасить не в силах Терпсихора
железнодорожный кровоток.
И в крови просвечивает сажа,
словно смерть от скорости бела,
под приглядом встречного пейзажа
с беспробудным пением дотла.
* * *
Нынче сырые оттепели суровы,
галочий воздух полон сплошной отравы.
Там, где живые вспыхивали сугробы,
мёртвые вылезли на погляденье травы —
склизкие стебли, рвущиеся обратно
к бедному солнцу родины, на котором
ярые вспышки и родовые пятна,
приговорившие прожитое к повторам.
Чтоб оформлялось месиво корневое
в новый рассадник чаяний и печали
там, где охота — это и есть неволя.
Даром, другое слово цвело вначале.
Радость, которая выветрилась, распалась,
стала подлёдной почвой в немалой мере,
разукрупняется в ту роковую малость,
что растравляет страшное в маловере.
В том, кто боится снега, предполагая
свет его несоразмерным глазу,
будто одна лишь только земля нагая
может разрушить все опасенья сразу.
И белизна с огнём окаянным вкупе
призваны выжечь почвенное броженье.
И неземное счастье гнездится в трупе,
и лишь одно завещано продолженье.