Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2020
Марк Марченко родился в Москве, окончил Московский университет им.М.А.Шолохова, факультет «Европейские языки и культуры». Учится в магистратуре Эдинбургского университета, пишет литературные эссе и прозу на русском и английском языках. С 2017 года является автором литературного блога «Вам, чтецам». Печатался в журнале «Вестник Европы». Живет в городе Эдинбург, Соединенное Королевство.
До сих пор удивляюсь, как же получилось, что я не сразу его узнал. На столике передо мной лежал свежий номер The Economist, черный блокнот с ручкой из красного дерева (вырезана вручную мастером из Йоркшира), поцарапанный в трех местах айфон и алюминиевая бутылочка с водой. Поезд уже трогался, плавно закрадывая приятное, тягучее ощущение путешествия, как слева от меня в проходе появился джентльмен — в безупречном сером костюме-тройке, азиатские черты лица, с аккуратной французской бородкой.
— Позволите?
Я не возражал, и он расположился напротив меня. На сиденье рядом он положил небольшую кожаную сумку-саквояж, а в левой руке продолжал сжимать трость с серебряным набалдашником в форме человеческого черепа. На пальцах — перстни, хромированные, по три на каждой руке — снова черепа и один черный дракон, который делал два оборота вокруг указательного пальца. При этом на джентльмене была белая рубашка, строгий темно-бордовый галстук и очки в роговой оправе, как у какого-нибудь топ-менеджера лондонского рекламного агентства.
И самое главное: его лицо сразу показалось мне знакомым.
Поезд медленно тронулся. Я взлохматил волосы, вежливо улыбнулся попутчику, открыл журнал и постарался погрузиться в чтение. Путешествие по железной дороге успокаивает: даже сейчас, когда у меня в голове после командировки по северу Шотландии горланил хор подвыпивших горцев, которые аккомпанировали себе на расстроенных волынках, я все равно мог ощущать приятную меланхолию.
Через некоторое время украдкой взглянул на попутчика: тот облокотился на спинку соседнего сиденья и блаженно наблюдал за пасторальными пейзажами за окном, видимо, наслаждаясь тем же состоянием, что и я.
Он перехватил мой взгляд — неужели догадался о бесплодных попытках вспомнить его? — вежливо кивнул и спросил:
— Вы едете в Лондон?
— Да, — кивнул я. — Вы тоже?
— Мне нужно на поезд до Кембриджа от King’s Cross.
Я изобразил вежливое удивление, сообщил, что моя жена училась в Колледже Магдалины, и поинтересовался, связана ли его поездка с работой.
— Можно выразиться и так, — уклончиво сообщил он. — Мне нужно встретиться с одним студентом, чьи… исследования совпадают с областью моих профессиональных интересов. Но что же ваша жена? Довольна своим образованием?
— Она математик, писала диссертацию по большим числовым данным в современных методологиях шифрования, занималась исследованиями, но потом финансирование закончилось, и она оттуда ушла. Мы познакомились уже когда она перешла работать в консалтинг, — жизнь в хорошем районе Лондона обходится недешево, — я пожал плечами. — Зарабатывает сейчас больше меня.
— Ваша жена большая молодец, это серьезная область, — отозвался мой собеседник, бросив еще один взгляд в окно, и будто на мгновение о чем-то задумался. — Мы подъезжали к платформе для короткой остановки. — Простите меня, я не представился — Хироши, — он протянул мне руку.
Хироши… что-то мелькнуло у меня в голове и тут же снова пропало.
Я пожал его руку:
— Арчи.
— Приятно познакомиться, — кивнул мне Хироши. — А чем вы занимаетесь, если не секрет?
— Я журналист, — и почему-то махнул при этом в сторону журнала на столе, чем явно себе польстил, хотя и у нашего издания была немаленькая аудитория. — Пишу для еженедельника о бизнесе и науке, собственно, возвращаюсь из недельной командировки, делал репортаж о прорывах в области натурального хозяйства.
— О, это очень интересно! Приятно видеть, как мы возвращаемся к истокам, не так ли?
Я согласился. Внимание наше привлекло происходящее на платформе, у которой мы остановились: с другой ее стороны, окутанный легкой дымкой, стоял футуристичного вида темно-синий локомотив. Обтекаемый хромированный кузов плавно переходил в кабину (я мог разглядеть, как машинист пьет кофе из белоснежной маленькой чашки и поглядывает в Таймс) и затем в крытый тендер с золотистыми буквами LNER на боку. Спереди сверху была едва заметная труба, из которой сейчас выходил почти прозрачный пар.
— Красота, не правда ли? — Хироши тоже обратил внимание на паровоз. — Это Mallard, легендарный паровой локомотив. В 1938 году он установил мировой рекорд по скорости — сто двадцать шесть миль! Долгое время стоял в Йоркском музее, а теперь, после реставрации, снова перевозит пассажиров, — сказал он с такой гордостью, будто лично приложил к этому руку.
— Смотрю, вы здорово в этом разбираетесь! Я люблю путешествовать по железным дорогам, мне нравится это ощущение приключения, дальней дороги — наверное, что-то из детства, но я, конечно, ничего не понимаю в поездах. Разве паровозы не загрязняют окружающую среду?
— Это современный паровоз, — уточнил Хироши. — Он по-прежнему использует уголь и воду для создания тяги, но за счет новых моторов коэффициент полезного действия получилось увеличить в три целых и семь десятых раз, почти как у дизельных локомотивов! Маллард сейчас может разгоняться до ста шестидесяти миль в час, хотя, конечно, больше ста десяти он обычно не идет — все ради комфорта пассажиров и экономии топлива. Взгляните на кабину: раньше там должны были находиться еще три человека, которые работали с углем и регулировали подачу воды через клапаны. Сейчас с этим справляется один помощник машиниста. Маллард идет по маршруту от Йорка до Абердина, и ему больше не нужно дозаполнять баки с водой во время остановок в Эдинбурге или Дарэме — а это двести двадцать пять миль. Да что там, он и триста спокойно пройдет на своих пяти тысячах галлонов. Наши электродизельные японские Азумы, конечно, тоже хороши, но это обычные поезда, паровоз же — романтика, многие только ради этого готовы купить билет и потратить больше времени на дорогу.
Хироши… черт, где же я его видел, откуда… Я почти ничего не смыслил в пользе и вреде парового транспорта, но продолжал внимательно слушать — не наведет ли он меня на нужные воспоминания. Хироши продолжал:
— Вот и получается, что благодаря паровозам все больше людей отдают предпочтение железным дорогам. Экология — только одна сторона медали. Вы ведь слышали, что говорят, будто самолеты безопаснее всего?
Я кивнул.
— Авиакомпании любят говорить, что шанс попасть в авиакатастрофу — один к одиннадцати миллионам или что-то вроде того. Обычно никому не удается быстро представить эту цифру в голове, и нам просто кажется, что шансы настолько невелики, что не стоят того, чтобы о них задумываться. Но ведь это не так. У вас нет аэрофобии?
— Нет, не страдаю.
— Отлично, тогда я, с вашего позволения, объясню, что я имею в виду. Вот как раз лет десять назад The Economist озвучивал шансы, равные одному к пяти целым четырем десятым миллиона. Это, конечно, тоже очень мало — получается, что шанс попасть в авиакатастрофу равен ста девятнадцати сотым миллионных процента. Если будете летать каждый день — то один раз в двенадцать тысяч сто двадцать лет. Но ведь это фикция! Мы редко летаем только в одну сторону — значит, нужно считать шансы, отталкиваясь как минимум от двух рейсов, и тогда у нас получится уже сто тридцать пять тысячных процента. Если вы летаете хотя бы раз в месяц, то в период между двадцатью и сорока годами шанс попасть в авиакатастрофу равен восьмидесяти восьми тысячным процента — как вам? Почти девять сотых! Простите меня за сравнение, но это в пятьдесят семь раз вероятнее, чем собрать роял флэш во время игры в техасский холдем. А если вы хоть раз попадете на рейс, на котором эксплуатируется самолет старше трех лет и который не прошел должного обслуживания или же у которого уже случалась поломка, пусть даже на взлетно-посадочной полосе, то шансы тут же увеличатся минимум в сто пятнадцать раз, и это мы не говорим о трансатлантических перелетах.
И тут я вспомнил.
— Не может быть, — проговорил я, уставившись на своего собеседника. — Это же вы! Кембриджский эксперимент, восемь лет назад. Я писал про вас свой первый репортаж, еще для студенческой газеты. Хироши Такагава!
Хироши, не договорив, с любопытством взглянул на меня, закинул ногу на ногу.
— О, вы, наконец, вспомнили! Очень приятно.
— Каковы шансы встретить вас здесь, вот это вопрос!
Я уже не сомневался, что Хироши мог назвать точную цифру, так что поспешил его остановить:
— Вы бы знали, как я хотел взять у вас интервью! Но про вас писали крупные издания, а потом все быстро забылось, да еще и трагичная смерть вашего коллеги. Когда я стал профессиональным журналистом, про вас уже было ничего не раздобыть.
— Да, строгой секретности не соблюдалось, но спустя некоторое время ситуация… перестала быть актуальной, скажем так, и я решил до поры воздержаться от общения с прессой.
Все, что я знал о судьбе Хироши и его коллег, я почерпнул из газет и новостных сводок. Секрета из этого действительно не делали, вероятно, чтобы журналисты не охотились за утечками информации. Когда кажется, что тайны нет, никто не рвется приоткрывать завесы.
Тем временем наш поезд тронулся, оставив блестящий Маллард в эффектных клубах пара позади. Хироши разрешил мне записать наш разговор.
Прошло почти десять лет с тех пор, как он и еще несколько ученых согласились на проведение эксперимента, который позже назвали в честь университета, на базе которого его ставили. Первоначальная цель, которую преследовали его спонсоры, стара, как и все людские пороки: власть. Но если ницшеанцы пытались достигнуть ее путем выведения мифического сверхчеловека, то наука пошла по другому пути. Серьезные манипуляции с человеческим геномом до сих пор запрещены сразу на нескольких уровнях почти во всех цивилизованных странах, поэтому было решено разгонять возможности мозга с помощью нейрохирургического вмешательства. Я не силен в специальной терминологии, но работает это примерно так же, как и «разгон» мощности стационарного компьютера — когда я учился в школе, мы проделывали подобные трюки в надежде поиграть в самые новые игры, для которых требовались более дорогие процессоры. Разгонять компьютер можно было двумя путями — поставив в него новое «железо», или же постараться отключить программные ограничители, которые не давали машине выйти на пиковую мощность и продлевали таким образом ее срок службы, страхуя от перегревов.
Хироши был инженером-математиком и специализировался на теории вероятности и статистических погрешностях, а в эксперименте принимали участие как специалисты-психологи и медики, так и исследователи в области точных наук.
— Когда мы поняли, как увеличивать продуктивность определенных зон головного мозга путем отключения естественных ограничителей, нам понадобились подопытные, — продолжал он свой рассказ под размеренное постукивание колес. — Я оказался первым успешным результатом такого вмешательства в человеческий мозг. Конечно, я и раньше отлично считал и помнил наизусть все фундаментальные для моей дисциплины теоремы и уравнения, но сильно ограниченная рабочая память не давала ни мне, ни другим талантливым исследователям проводить вычисления, на которые мы теоретически были способны.
В результате операции Хироши оказался обладателем модифицированной дорсолатеральной фронтальной коры головного мозга, области, которая отвечала за быструю, или оперативную память. Врачебной практике были знакомы отрицательные последствия ее неправильной работы: человек не может производить в уме простейшие вычисления, забывает числа из нескольких цифр, не может выучить алфавит, испытывает проблемы с ориентацией в пространстве — может потеряться даже в квартире.
— У меня же все наоборот, — сказал Хироши. — Числа, даже те, запись вычисления которых заняли бы несколько страниц, вспыхивают в моей голове как зажженные фальшфрейеры. И больше никогда не гаснут. Задача, для которой хорошему математику понадобилась бы широкая доска, три куска мела и целый день напряженной работы с перерывом на быстрое посещение университетской столовой и уборной, мне дается на раз. — Хироши щелкнул средним и большими пальцами. — Я провожу многомерные вычисления байесовских вероятностей и значений дисперсий вероятностей тысяч и тысяч зависимых событий, одновременно интерпретируя характер логических связей между ними в уме за пару мгновений. Для простейших калькуляций мне достаточно оперировать всего несколькими сотнями числовых значений, но для большинства расчетов условных вероятностей я работаю одновременно с сотнями тысяч чисел.
Не нужно быть математиком, чтобы понять, насколько нереалистично это звучит. Я сидел с открытым ртом, стараясь не забывать записывать за Хироши. Этого раньше никто не рассказывал. Публика знала только, что благодаря операции он смог очень хорошо «считать» и что-то там «прогнозировать».
— И дело совсем не в том, что я просто могу очень хорошо считать или «прогнозировать», — продолжил Хироши. — Дело в том, что я могу проводить вычисления определенного характера, интерпретация которых дает нам возможность познать окружающий мир, то, как вещи взаимодействуют в нем на принципиально ином, ранее недоступном, невообразимом для обычного человека уровне.
Хироши — самый чуткий из всех моих собеседников, которых я интервьюировал — сделал паузу, пока я дописывал последнее предложение. Я поднял глаза — он наблюдал за мной, приглашая, наконец попытаться догадаться о том, что он имел в виду.
— Вероятности, — пробормотал я. — Могу предположить, что вы можете отлично играть в покер или, например, на бирже. О, вы можете без труда разбогатеть, если начнете заниматься инвестициями — вы оцените, кто имеет самые высокие шансы на рост акций, просчитаете все возможные риски и идеальным образом распределите инвестиционный портфель.
Я также предположил, что большинство бытовых вопросов, которыми мы задаемся изо дня в день, для него банальны и скучны — он мгновенное знает ответ. Ждать автобуса или пойти пешком? Хироши тут же может просчитать вероятность поломки, затора на дороге или аварии с учетом того, что он знает о предыдущих поломках или происшествиях на дороге, эксплуатации двигателей и сознательности ремонтной бригады, статистики плотности трафика в определенное время суток и при определенных погодных условиях. Если ему хоть раз доводилось ознакомиться с данными о качестве дорожного полотна на определенном участке, он может тут же посчитать вероятность того, что автобус угодит колесом в яму или из-за износа покрышек потеряет управление на повороте. Или вот: стоит ли беспокоиться, если вдруг заболела поясница? К услугам Хироши список из сотен причин болей в пояснице, которые он тут же может ранжировать по серьезности их последствий и вероятности их возникновения в зависимости от своей истории болезни и симптоматики, и еще сотни внешних факторов, а одновременно с этим просчитать вероятность того, насколько точным с учетом этих данных может быть диагноз врача и к чему может привести тот или иной метод лечения.
С такими способностями он уже не мог смотреть на повседневную реальность так же, как и другие люди. Хорошо это или плохо — другой вопрос. Мне не дано понять, делает ли это его жизнь многомернее или лишает ее доли очарования и загадки. Был у меня и еще один вопрос.
— Но, Хироши, как это применять на практике для решения каких-то действительно важных вопросов? Или же все это было сделано только ради научного поиска? Такие дорогостоящие исследования, вы сами говорите, даже жертвы… Не подумайте, я ничего не имею против, я и сам изрядно любознателен, но…
— Я понимаю вас, — улыбнулся Хироши. — В конце концов, это очевидный вопрос. Увы, некоторые детали я озвучить не смогу.
Увидев мое разочарование — еще бы! — он поспешил продолжить.
— Но могу привести небольшой пример, который, вероятно, поможет задать вашему пытливому уму правильную траекторию. Позвольте, — он указал на мой блокнот и попросил листок бумаги и ручку. Затем, полуобернувшись, прикрыл мне обзор, написал несколько слов, сложил листок в несколько раз и, положив ручку, вернул его мне. — Прежде чем посмотреть, что там написано, представьте, пожалуйста, такую ситуацию: вы возвращаетесь вечером домой и обнаруживаете, что ваши друзья устроили в вашу честь вечеринку — вы совершенно забыли о поводе и приятно удивлены такому сюрпризу. Какой первой фразой вы выразите свое удивление, что вы воскликнете? Не думайте, просто скажите.
Я поторопился с ответом, чтобы сохранить чистоту эксперимента.
— Вероятно, я скажу что-то вроде ‘oh my goodness!’
Хироши улыбнулся.
— Разверните листок.
Внутри четким, уверенным почерком было написано: ‘oh my goodness’.
Я посмотрел на Хироши. Кажется, я начинал понимать, к чему он клонит.
— Не хочу утомлять вас деталями, но пусть этот простейший фокус послужит своего рода ответом на ваш вопрос. Вкратце: в английском языке существует около полусотни выражений, которыми можно было бы воспользоваться в ситуации, которую мы с вами представили. Я слышу, что вы с юга Британии — вы будете выбирать не более чем из двух десятков фраз. Ваша жена училась в Кембридже и работает в престижной компании, и при этом решилась выйти за вас замуж — значит, несмотря на ваш растрепанный вид и признание в том, что вы зарабатываете меньше, чем она, вы все равно стоите как минимум на той же ступеньке классовой лестницы, что и она. Это оставляет нам не более десятка выражений. У вас на шее нет крестика, поэтому я не могу сказать с полной уверенностью, верующий вы или нет, но судя по тому, что вы носите старую фамильную печатку на пальце правой руки, а также не забываем о вашей жене и социальном статусе, я бы дал чуть больше девяносто одного процента вероятности, что вы как минимум выросли в семье, в которой соблюдали основные социально-религиозные традиции, например, не произносить имя Господа напрасно. Так что вряд ли у вас есть привычка говорить ‘oh my God’. Так, остается всего три или четыре варианта, и с учетом еще некоторых факторов варианту, который вы озвучили, я присудил около семидесяти девяти процентов. Я рискнул и записал на бумаге именно его. Примерно в одном случае из пяти я бы не угадал — но, как видите, сейчас мне повезло.
Все еще держа в руках листок с написанным на нем пророчеством, которое исполнялось с вероятностью в семьдесят девять процентов (или один к 4.76190476), я боролся с желанием задать вопрос, на который, конечно же, не смог бы получить прямого ответа. В этот момент я ясно представил себе человека (он сидел передо мной), который может вычислить не только то, какой вопрос я сейчас в итоге озвучу, но и, например, то, как и когда с наибольшей вероятностью наступит конец света.
Не спуская с меня проницательного взгляда, Хироши ответил.
— Да, это и в самом деле непросто, быть способным присуждать вероятности ответам на такие вопросы. Несколько моих предшественников не справились с психологическим давлением ответственности, которую накладывают подобные знания. Что касается меня… Вам знаком четвертый принцип Нюрнбергского процесса? Даже если вас принуждают к совершению чего-то противоправного, до тех пор, пока вы в состоянии сделать сознательный выбор, именно вы несете за него ответственность. Меня так воспитали — я ценю жизнь и не могу не восхищаться тем, что у меня есть честь носить имя своего отца. Я не могу его опозорить, сознательно лишив себя этой чести. В какой-то момент руководство эксперимента осознало, что им был нужен такой человек, как я.
Сложно было сказать, что Хироши испытывал по этому поводу. Выражение его лица оставалось непроницаемым, и, вероятно, он даже не беспокоился о том, что может себя выдать: шансы на то, что я пойму больше, чем он готов мне рассказать, известны даже мне. История Хироши, по-крайней мере известная общественности ее часть, заканчивалась спустя несколько лет после того, как эксперимент оказался успешным. Именно тогда пресса смогла о нем написать. В течение какого-то времени он работал в ООН и консультировал лидеров нескольких стран по вопросам внутренней и внешней экономики и охраны окружающей среды. Потом срок его службы подошел к концу.
Наш поезд миновал ближайшие пригороды Лондона, и разговор пора было заканчивать. Я горячо заверил Хироши в том, что для меня было честью так неожиданно встретиться с ним, а для нашего издания будет честью опубликовать наш разговор.
— Я первым делом направлюсь в редакцию, — сказал я, — все аккуратно перепишу и отправлю в верстку. Не терпится поделиться с читателями.
— Разумеется, — с загадочной улыбкой ответил Хироши, слегка мне поклонившись.
Весь текст до предыдущей точки, как он есть, я в спешке отправил в верстку, чтобы успеть опубликовать его в субботнем номере. Выход совпал с возвращением моей любимой из рабочей поездки, и утром я с торжествующим видом положил перед ней свежий номер журнала с моим именем на обложке и будто бы небрежно снятой (впрочем, так оно и было) фотографией Хироши, который сидел в поезде напротив меня.
— Я когда-то тебе о нем рассказывал. Оказывается, там все намного сложнее. У меня было мало времени, но все равно это сильный материал. Выяснилось, что он не просто математик, он специализировался на теории вероятности. Прочитай, скажи, что думаешь.
Шарлотта сделала глоток кофе, аккуратно поставила нарочито грубо обработанную глиняную кружку на бамбуковую подставку и погрузилась в чтение. Мне не хотелось ей мешать, и я, напевая слова старой известной песенки о невероятных совпадениях в зачарованном лесу, отправился в гостиную дочитывать статью о прекращении добычи нефти из месторождения Брент.
Шарлотты довольно долго не было слышно, но, когда она меня позвала, ее голос звучал очень обеспокоенно. Я вернулся на кухню и застал ее с инженерным калькулятором и блокнотом в руке. Журнал был раскрыт на последней странице.
— В чем дело?
— Арчи, он знал, что я прочитаю это? Он знал, кто я?
Я машинально начал соображать, в чем могла быть проблема.
— Я сказал, где ты училась и где ты сейчас работаешь. Мы просто как-то невзначай заговорили о Кембридже и о наших профессиях. Вероятно, он мог сделать какой-то вывод о твоих способностях. Ну а то, что ты прочитаешь… Наверное, нетрудно было бы об этом догадаться.
Шарлотта изучала мой взгляд. Мне стало неловко.
— Да в чем же дело? Что стряслось? Что-то не так?
Она поманила меня рукой.
— Видишь, вот здесь у тебя приводится статистика и потом вычисления. Это же ты с его слов записывал?
— Да, я ничего не менял.
— Вот тут неправильно.
Кажется, зачарованный лес насмехался надо мной.
— Как такое может быть? Нет, подожди, не это… как ты думаешь, кто-нибудь заметит? Или нет, стой. Какое это отношение имеет к тому, где ты училась?
Шар посмотрела на меня, утвердительно покачав головой. Теперь я задал правильный вопрос. И тут она убрала руку со своих записей — круговорот чисел, а под ними — буквы.
— Не думаю, что многие обратят на это внимание, а если обратят — подумают, что редактор что-то напутал. У тебя не финансовое издание, не трагедия. И вряд ли найдется еще много людей, которые, как и я, начнут искать в этом какой-то смысл. Но для меня это стандартный тест на внимательность — я работаю там, где принято постоянно жонглировать цифрами. На автомате.
Я был весь внимание. Шарлотта продолжила.
— Ошибки сделаны вот здесь, посмотри: он объясняет, как посчитать гипотетическую вероятность авиакатастрофы и отталкивается от вероятности один к пяти целым четырем десятым миллиона. Но дальше, когда он производит простейшие вычисления — простейшие для него, а мне просто сразу видно, что там что-то не так — он называет неверные цифры. Вот тут должно быть не сто девятнадцать, а сто восемьдесят пять. Потом, здесь же — не двенадцать тысяч сто двадцать, а четырнадцать семьсот девяносто пять. Но если ты пропустил неточность в первом вычислении, то второе ты уже проверять не станешь. И вот, дальше: сто тридцать пять вместо ста тридцати семи, если считать с самого начала правильно.
— Но самое удивительное, что он не мог ошибиться, — перехватив мой недоверчивый взгляд, сказала Шарлотта. — Потому что финальная цифра, к которой он приходит — восемьдесят восемь тысячных — правильная. И нет ни единого сомнения в том, что ошибки он сделал специально, держа в уме настоящий результат, а в середине просто изменил цифры так, как ему было нужно.
— Не может быть.
— Если не считать нули в начале, числа, в которых намеренно сделаны ошибки, состоят из следующих цифр: 11912120135. Знаешь, как работает элементарный односоставный шифр? Каждой букве алфавита соответствует своя цифра. Счет начинается с нуля или с единицы, тогда нуль может обозначать пробел. Двузначные числа приходится проверять вручную, но это делается простым перебором — чаще ты сразу понимаешь, где используется двухзначное число, а где нет. И теперь смотри, — она убрала ладонь с листка бумаги и подвинула его ко мне. — Счет с единицы. В начале явно не может быть двух *a*, потому что нет слов, которые начинались бы с *aai*. Значит, первые две буквы — k и i. Потом два раза двенадцать, пробел, тринадцать и пять.
Я взял ручку, начал считать и записывать оставшиеся буквы. Дописал. Передо мной лежал листок бумаги с круговоротом чисел, а под ним — буквы. А внизу было написано два слова: ‘Kill me’.
Я бросил ручку и посмотрел на Шарлотту. Ей было страшно. Восемь лет молчания никому бы не дались легко. Я сел напротив и приготовился выслушать вторую часть истории.