Роман
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2020
Зорин Иван Васильевич (22.11.1959—14.03.2020) — писатель, публицист. Окончил МИФИ по специальности физик-ядерщик. Работал научным сотрудником в АН СССР. Печатался в журналах «Звезда», «Октябрь» и др. Автор 12 книг, вышедших в издательствах «ЭКСМО», «Рипол-классик», «Художественная литература» и других.
Роман Ивана Зорина «Время сомнамбул» пролежал в портфеле «Дружбы народов» ровно три года. Я пишу это не для красного словца — текст поступил в редакцию в мае семнадцатого. Все это время мы искали подходящий повод для публикации, хотели подобрать еще несколько близких по духу и жанру текстов, уж больно «непрофильным» для «Дружбы народов» казалось сочинение Ивана.
И тут на планету обрушился коронавирус.
Ивана не стало в марте этого года. Он, конечно, был бы рад увидеть свой роман опубликованным, но писательство такая штука… Писатели — это не люди, писатели — это ступени ракеты, сгорающие ради того, чтобы вывести созданную ими книгу на орбиту.
Удается это немногим.
Да и сгорать готовы не все.
Ивана нет в живых — а вирус стал детонатором, взрывающим интерес к его последнему сочинению. Именно в эти дни «Сомнамбулы» прозвучат особенно громко, именно теперь публикация этого романа максимально уместна, именно сейчас понятно, что мы имеем дело не с очередной антиутопией, а с пророчеством.
Александр СНЕГИРЁВ
Скорее всего вирус занесли птицы с островов Ледовитого океана или даже с небес, как утверждал местный священник, а иначе откуда ему было взяться в городе, затерянном в медвежьем углу Крайнего Севера. Город вырос из рыбацкого поселка; летом по большой воде, как называют здесь океан, в него прибывали баржи, груженные одеждой, консервированными овощами, ружьями, патронами, короче, всем необходимым для жизни в суровом климате, а забирали они улов трески, ящики с мороженой камбалой и туши битых тюленей. Моряки сходили на берег, с неделю проводили в городе, шатаясь по кафе, покоряя сердца малочисленных незамужних северянок. Но болезнь пришла весной, лед еще стоял незыблемо, а полярная ночь едва отступила. Опять же летом, когда на короткое время пробуждалась жизнь, в город забредали партии геологов, так что занести вирус они тоже не могли: тогда бы эпидемия вспыхнула еще осенью. Конечно, у болезни мог быть долгий инкубационный период, и она могла проснуться вместе с первыми лучами солнца. Так вполне могло быть в другом месте, но не за Полярным кругом: какой микроб переживет долгую зиму, когда температура опускается до минус сорока и от жестоких морозов лопаются уличные градусники, осколки которых тут же уносит ледяная стужа. Возможно, вирус прятался в какой-то доисторической рыбине, вытащенной из глубин крупноячеистой сетью вместе с обычными видами океанских рыб, а на заводе, где за версту стоит невыносимый запах разделываемых тушек, на нее не обратили внимания и вместо идущих на экспорт консервов пустили в какую-то местную забегаловку. Так вспыхнула эпидемия, в то время как на тысячи километров вокруг, в белой бесконечной тундре, сколько хватает глаз, и даже южнее, где уже вырастают города, все теснее жмущиеся друг к другу, ни о чем подобном не слышали. И это тоже говорило в пользу того, что вирус не мог занести человек. «Воля небес, — вздыхал позже священник, в одиночестве молившийся посреди единственного в городе рубленого храма. — Воля небес». Многие, особенно женщины, считали, что он прав, тихо крестились перед домашними иконами, но в церковь не шли, боясь заразиться. Что теперь гадать? Случилось что случилось. Болезнь стала фактом. И этот факт был налицо.
Но — все по порядку.
Первого заболевшего звали Сашок Неклясов, но что с того, какое имя дали ему родители и как к нему обращались до эпидемии, если вирус отбивает память, и вскоре он превратился сначала в первого заболевшего, а потом просто в Первого. Неклясов был молодым сильным мужчиной, в одиночку ворочал на берегу свою лодку, как и большинство в городе, промышлял рыбной ловлей и так же, как и большинство, слыл любителем выпивки. В кафе он мог на спор выпить, не отрываясь, бутылку водки, а если за это ему не платили, пускал в ход огромные кулаки. Просоленный морем, закаленный ветрами, Первый выдубился крепкими напитками, но ни они, ни лошадиное здоровье не спасли. Ни с того ни с сего он стал все дольше спать — впрочем, ничего удивительного, что еще делать в сумерках короткого дня, — возвращаясь изрядно набравшимся из кафе, растягивался, не раздеваясь, на постели из оленьих шкур и, не снимая сапог, храпел. Сутками напролет. А однажды лунной ночью встал, и широко раскинув руки, точно слепой, двинулся вдоль улицы под бешено раскачивавшейся гирляндой фонарей, вокруг которых мошкарой вился снег. Не обращая внимания на вихрящииеся от ветра сугробы, с опущенным воротником полушубка и завязанными наверху ушами лисьей шапки, словно не ощущая холода, он ловил в объятия редких прохожих. Те со смехом шарахались, избегая его бессвязных речей, мало ли, что несут напившиеся рыбаки, тут и драка дело обычное, и никто не подумал о лунатизме. Первый жил один, в сокращавшиеся мгновенья просветления о своих прогулках ничего не помнил, а рассказать ему о них было некому — после полярной ночи каждый чудит как может, да и отношения с ним сложились не те. Прошла неделя, прежде чем болезнь дала о себе знать с новой силой. Вместе со все дольше зависавшим на небе солнцем стали замечать сходные признаки этого недуга у соседа Первого, с которым тот обнимался чаще, чем с другими. Вадим Петрович Варгин, почтенный отец семейства, мужчина с серебрившимися висками и окладистой бородой, был хозяином двух рыбацких баркасов. Выходя в море, он привозил трески в два раза больше других и несмотря на то, что со всеми общался запросто, в душе гордился своим положением. Вадим Петрович был старожилом, принадлежал к основателям города и остался жить в старом рыбацком поселке после того, как большинство из него уже переехало. Его огромный бревенчатый дом, открытый для всех благодаря радушию хозяина, выделялся среди чахлых лачуг. В городском совете, куда он входил уже не одно десятилетие, с его мнением считались, если не сказать, что во многих вопросах оно было решающим, и как следствие Варгин был на виду. Так что когда он резко сменил образ жизни, это не прошло незамеченным. Теперь, против обыкновения, он не вставал ни свет ни заря, чтобы заняться хозяйством, требовавшим бесконечных забот, а спал целыми днями, зато ночью бродил в одиночестве по берегу, продуваемому всеми ветрами. Это вам не какой-то одинокий выпивоха. Он шел, широко расставив руки, шатаясь от вьюги, с поразительной точностью обходя сугробы. Случалось, сворачивал в кривые тесные переулки, попадая в тупики, разворачивался, точно зрячий, хотя глаза его были все время закрыты, и только веки слегка подрагивали, словно у ребенка, водящего в прятки. Его жена забила тревогу. Она потащила мужа к врачу, который встретил их взглядом, в котором читалось: ну, что стряслось? а потом, когда жена сбивчиво объяснила, стал обстоятельно выспрашивать Вадима Петровича, что же с ним творится, где болит, может быть голова или шея, и чем он сегодня обедал, многозначительно кивал, точно ответы ему что-то проясняли, а потом, опустив пальцами набрякшие мешки, долго вглядывался в глаза, влажные, плачущие, заволоченные белой пеленой, точно надеясь прочитать в них разгадку, при этом не прекращая выяснять, что пришедший чувствовал ночами на промерзших улицах. Варгин ничего не помнил. Он только поглаживал бороду и неопределенно качал головой.
— Какая-то разновидность лунатизма, — выпроваживая супругов, вынес приговор врач. — Пройдет, это не опасно.
— Не опасно, — хмыкнул муж. — Тебе легко говорить, не у тебя же такое.
Жена на пороге растерянно обернулась.
— Вы уверены, доктор?
Ей требовалась поддержка, и врач, как и все люди его профессии, убежденно кивнул.
— А это… это не заразно?
Мельком взглянув на мужа, она покраснела.
— Лунатизм? Первый раз слышу, чтобы он был заразным. Это же не сифилис.
Врач рассмеялся грубоватой шутке, которую отпустил намеренно. Он был страстный болельщик и думал только о том, что футбол по телевидению уже начался. Да, он слишком долго провозился с гостями. Закрывая дверь, Вадим Петрович снова хмыкнул, точно прочитал его мысли.
— Не заразно, — сказал он жене, передразнивая интонации доктора. — Смерть тоже не заразна, а все умирают.
Он не хотел ее напугать, но ему самому было страшно. Он точно почувствовал, что выйдя в ночь, стал Вторым. Поделившись страхом, он надеялся, что ему станет легче, однако, увидев искаженное лицо жены, пожалел о своих словах. Сглаживая их, он обнял ее за плечи и смешно крякнул, как делал всегда, веселя детей. Жена улыбнулась. «Делает вид, — подумал Варгин. — Интересно, за кого больше трясется, верно за себя». Ему стало невыносимо одиноко, и то же странное чувство снова укололо его. Да, он стал Вторым.
Что доктор ошибся, стало ясно уже через день — болезнь оказалась заразной. Ее подцепила жена Варгина. Первая из женщин, она стала Третьей в списке лунатиков, которым предстояло заполнить город. Теперь супруги вместе шатались в ночи под низкой, искрившей снег луной, изредка перебрасываясь бессмысленными фразами. Правда, чтобы увидеть в них отсутствие смысла, их надо было слышать. А супруги друг друга не слышали. «Может, вы и раньше были глухи друг к другу, — усмехнулся про себя врач, — только не замечали». К нему супругов привели дети, заметившие ночное отсутствие родителей. И опять начались расспросы, теперь доктор отнесся куда внимательнее: что же все-таки стряслось? раньше ничего подобного не наблюдалось? были ли в роду страдавшие сомнамбулизмом? — и даже: не проверялись ли вы на сахарный диабет? на атеросклеротические бляшки? а на венерические заболевания? — тут доктор несколько смутился, почувствовав, что перегнул, но не расписаться же вот так, сразу, в своей некомпетентности, нет-нет, ради собственной репутации стоило немного их помучить, тем весомее, тем значимее будет его диагноз, пусть и весьма размытый.
— Это, бесспорно, лунатизм, — сказал наконец он, получив на свои вопросы отрицательные ответы, и сжал кулаками висевший на шее фонендоскоп. Он поднялся, давая понять, что аудиенция окончена, но увидев на лицах невыразимое отчаяние, посчитал нужным быть чуточку откровеннее: — Случай медицине неизвестный. По крайней мере, мне, я не специалист.
Выпустив фонендоскоп, врач с притворной виноватостью развел руками. На мгновенье замерев, он молча посмотрел в глаза пациентов, стараясь не мигать, и посчитав, что этого вполне достаточно для выражения сочувствия, которого не было и в помине, выписал супругам снотворное — одно на двоих. Дети у Варгиных были уже взрослыми, старший сын завел машину, на которой привез родителей, а младший, пока брат до побеления суставов вцепился в руль, усадил на заднее сиденье Второго и Третьего. Оставшись один, врач посмотрел в зеркало, запустив пятерню в редевшую шевелюру, подумал, что состарился, так никуда и не вырвавшись из этой проклятой глуши, куда попал после университета, откуда уже на следующий день мечтал убежать хоть на край света, выбраться любой ценой, бросив все — и ненавистный кабинет, и бесконечных унылых пациентов, одних и тех же, которых потом встречал на улицах — а куда деваться, в этой захолустной дыре не разминешься, — и ему стало до слез жаль себя. Потом он вспомнил супругов-лунатиков, скривился, пожалев, что не сказал им пары слов в качестве банального утешения, как того требовала врачебная этика, про которую он давно забыл — а кто виноват? опять же эта чертова дыра! — продлевая движение, пятерня почесала затылок: а все-таки, что это за ерунда такая? Этот вопрос, такой естественный для любопытного студента, каким он был, обычный даже для мало-мальски уважающего себя медика, не задавался им уже много лет. Нет, надо все же сделать им энцефалограмму или направить на магнитно-резонансную томографию. Да, пусть просветят им головной мозг. Покажет что или не покажет, но он обязан их проверить, хотя бы для очистки совести. Но завтра, завтра. Внезапно вздрогнув, врач отскочил от зеркала: и как он мог забыть — сейчас идет футбол!
На обратном пути Варгины ехали в угрюмом сосредоточенном молчании и, не сговариваясь, завернули к Неклясову — как-никак сосед первым проторил дорожку, на которую они ступили, и, глядя на него, можно было представить, что их ждет. Утаптывая на крыльце снег, они с полчаса звонили, стучали, колошматили сапогами по раздолбанной двери, так что она тряслась под ударами, готовая сорваться с петель, но никто так и не открыл. Припав к заиндевевшему стеклу, услышали слабое шуршание — по полу безбоязненно скреблись крысы. Сквозь оттаявшее пятно в темноте разглядели силуэт человека на постели — неподвижного, как в летаргическом сне. Младший сын хотел было выбить окно.
— Живой, — остановил его отец. — Мертвеца бы крысы жрали.
Махнув рукой, он зашагал к машине. Сын снова сел за руль.
— Вот что, — откинувшись на сиденье, глухо сказал человек, ставший Вторым, — привяжите меня сегодня к кровати.
— Вместе со мной, — эхом отозвалась Третья.
Так и сделали. Но это не помогло. Всю ночь супруги ворочались, ерзая под одеялом, пытались перегрызть толстые корабельные веревки, и дети слышали, как они выли, словно волки на луну. Но хуже было другое, нечто постыдное — непроизвольное мочеиспускание, будто к обоим вернулся детский энурез, которого раньше и в помине не было, так что утром пришлось перестилать мокрые постели. Это делали дети, самих супругов подобная мелочь уже не раздражала, они относились ко всему с нараставшим равнодушием, а в их молчании слышалось: подумаешь, пустяк.
Во вспышке лунатизма пока не видели ничего угрожающего, хотя слухи о нем разлетелись по городу.
— Подумаешь, бродят ночами, — смеялся в пивной Иван Грач, охотник на полярных волков, известный балагур. — И не такое видали. Возьму их в следующий раз с собой в тундру, чтобы не скучать. Или этого выпивоху, Неклясова, с которым недавно раздавили поллитровку и потом еще добавили, пока не допились до чертиков.
Полжизни Грач провел среди льдов, бродя по исхлестанной ветрами равнине, и, ночуя летом в чахлых зарослях карликового колючего можжевельника, росших на белесых проплешинах ягеля, считал это за счастье. Возвращаясь из далеких экспедиций с ворохом волчьих шкур на санях, он шел в пивную и, вознаграждая себя за длительное молчание, трещал часами со случайными посетителями, которым заблаговременно, чтобы им было неудобно уйти, покупал выпивку. Грач был рубаха-парень, свой в доску, готовый прийти на помощь в трудную минуту, и, услышав про Варгиных, не откладывая, отправился из пивной в огромный сруб на берегу. «Неужели все так плохо? — готовил он речь по дороге. — Не сердце же, тьфу-тьфу, не опухоль какая, в конце концов, ночные прогулки полезны — и воздухом подышишь свежим, и жирок растрясешь». Настраиваясь на подобный тон, он заготовил еще несколько шуток, которые вылетели из головы, когда он увидел мятое, будто со сна, лицо Второго.
— Что, так плохо? — только и смог пробормотать он, едва поздоровавшись.
— Отдал бы половину оставшейся жизни, чтобы избавиться от этого, — устало сказал Второй. Он всего-навсего зевнул. Обнажились желтые, редкие зубы. Потом еще раз, уже дольше. Но этого хватило, чтобы Грач мгновенно вспотел.
— Ну, отдыхай, а я, пожалуй, пойду.
Грач выскочил, забыв на вешалке свою ушанку. Всю дорогу он не мог успокоиться, перед ним стояло сонное лицо, кривившийся в бесконечной зевоте рот. Хмель из него давно выветрился, дома он налил себе водки, опрокинув целый стакан, но не мог взять себя в руки. Он машинально включил телевизор, что уже давно не делал. Шел какой-то детектив со стрельбой. Грач считал такие фильмы детски-наивными, но сейчас не мог понять, в чем там дело. Его мысли блуждали, как пьяные, он не мог сосредоточиться, чего раньше за ним не наблюдалось даже в самых отчаянных передрягах. Грач прибавил громкость, доведя до отказа. Но и это не помогло. В полночь он вдруг почувствовал, что смертельно устал, и, рухнув на диван, уснул, так и не выключив продолжавший орать телевизор. Иван Грач подхватил вирус четвертым. От Неклясова, с которым накануне распивал поллитровку. Его попадания в разряд лунатиков было не скрыть, и о болезни уже говорил весь город. Однако потом все стихло, и следующая неделя прошла спокойно. Случаев заболевания больше не наблюдалось или, как решили потом, его симптомы оказались скрытыми для нетренированных глаз, и разговоры мало-помалу начали стихать.
Но здесь-то и грянул гром. Казалось бы, прошло время, и ничего не предвещало новой волны заболевания, и тут на тебе, вирус захватил сразу троих собутыльников Грача, перед которыми он храбрился в пивной. Болезнь взорвалась с опозданием, когда не ждали, точно бомба замедленного действия, поразив также семьи этих троих. А потом началась цепная реакция. Болезнь оказалась заразной, как ветрянка. И хуже того — она прогрессировала. Неклясов, заболевший первым, в обычном понимании уже не просыпался и не засыпал, все время пребывая на зыбком пограничье сна и яви, которые не различал. Живя в полудреме-полубодрствовании, он все делал механически, инстинктивно, по-прежнему выполняя кое-какие обязанности по дому, привитые десятилетиями привычки прочно засели в углах его подсознания — надев пропахшие рыбой резиновые перчатки, он потрошил треску с поразительной точностью, ни разу не порезавшись острым разделочным ножом, который бросал тут же, рядом с чугунной сковородкой, когда начинал жарить на ней белые кусочки филе, не забывая ни вывалять их в муке, ни посолить, ни полить прежде раскаленную посудину подсолнечным маслом. При этом рук он не чувствовал, они были словно не его, прямо какие-то руки-крюки, отказывавшиеся подчиняться, однако чудесным образом делавшие все сами по себе. Болезнь у него вступила в хроническую фазу, когда ни она не могла одолеть организм, ни тот ее. И Первый жил в полубессознательном состоянии, как все лунатики, но приступ у него занимал теперь все время, не проходя ни днем, ни ночью. Он двигался, как зомби, а когда его трясли за плечо, пытаясь разбудить, инстинктивно сбрасывал руку. Если с ним разговаривали, он отвечал невпопад, будто спросонья, но изредка в его словах проскакивал здравый смысл. И это было тем чаще, чем примитивнее были вопросы. Можно сказать, Первый превратился в недоразвитого ребенка, однако приобретенные за жизнь навыки выдавали в нем взрослого. Пить он не бросил. Как и раньше, наклонив огромную бутыль, наливал в стакан самогон или шел в кафе, где бубнил невнятные слова, подкрепляя их жестами, по которым можно было догадаться, что он требует водки, а когда ему отказывали, грязно ругался. Все было совсем как прежде, когда он напивался. Только теперь дело не доходило до драк — слишком медлительны стали его движения, а реакции — сонными. Боясь заразиться, Первого гнали, суеверно глядя на закрывшуюся дверь, ведущую в лунную ночь. Этой же дорожкой за Первым пошли и другие сомнамбулы. И всегда было одно и тоже. Когда им сообщали, что в неверном свете звезд они шатались, широко раскинув руки, недоумение на их лицах сменял ужас. Они отчаянно трусили. Приходя к врачу, просто тряслись от страха. Для вида врач осматривал их, предлагая раздеться, ощупывал лимфатические узлы, трогал живот и направлял на МРТ. Уходить, однако, они не торопились.
— Может, таблетки какие пропишете, доктор? Или микстуру.
Они смотрели, как побитые собаки. Отчаяние просто сочилось из их глаз. Врач деловито вздыхал.
— Я не могу действовать вслепую, пока нет заключения МРТ, ничего определенного сказать нельзя.
Те, кто были поупрямее, не отставали.
— Но делать-то что?
— Пока больше отдыхайте, не перерабатывайте, во всяком случае, и старайтесь меньше нервничать.
На этом обычно прием заканчивался.
— Да как же тут не нервничать! — всплеснула раз руками одна худая, с проступавшими ребрами женщина. — Вам бы такое, а вы ничего не предлагаете!
«Истеричка», — подумал врач. Он сел за стол, но она не уходила, заставив его импровизировать.
— Я уже сказал, что делать до МРТ. Повторить? — Она отрицательно мотнула головой. — Займитесь собой, встречайтесь со старыми друзьями, завяжите новые знакомства, готовьте себе что-нибудь вкусное, хорошее питание, прогулки на свежем воздухе и… — у него чуть не сорвалось «здоровый сон», хотя и «прогулки»-то были лишними, — э-э… — он на мгновенье смутился, — будем надеяться, все пройдет и без медицинского вмешательства.
— Вы правда в это верите, доктор?
— Конечно. Главное не терять надежды. Ваш случай, похоже, типичный.
Он произнес это убежденно. Женщина наконец ушла, а он подумал: зачем соврал? И о том, что говорил лунатикам, приходившим раньше. Их очередь не кончалась, а он повторял это изо дня в день, те же слова, всю сцену, в которой был единственным актером. Он довел ее до автоматизма, так что она ему обрыдла, просто сидела в печенках. Так зачем он лгал? Он же был уверен, что МРТ и в этом случае ничего не покажет.
Лунатизм забирал медленно, но верно, и через неделю после заражения они уже не понимали, что больны, не отдавали отчета в произошедшем с ними, убежденные, что так было всегда. Их становилось все больше. В случайное совпадение уже никто не верил. Перечисляя зараженных, сбивались со счета, впадая от этого в отчаянье. И разговоры в кафе были только о них.
— Ничего удивительного, — близоруко щурясь сквозь толстые очки, говорил школьный учитель, преподававший в городе биологию и по совместительству историю. — Птица-фрегат совершает без посадки многомесячные перелеты, продолжая парить и во сне, а волки, случается, спят на бегу. Это называется дробный сон. Природа предусмотрела жизнь с отключенным сознанием. Да и что такое сознание? Это штука тонкая. У одних оно одно, у других — другое. У насекомых вообще есть только нервные окончания. А у млекопитающих мозг разный, как по объему, так и по количеству извилин. Как составить шкалу сознания? И как определить меру интеллекта? — Ему крутили у виска, но он, поправив на переносице очки, гнул свое: — Известны случаи, когда солдаты во время длительного марш-броска засыпали на ходу — вот только что они шли лесом и вдруг — поле. А Будда вообще считал, что большинство людей проводит жизнь во сне, делая все по инерции, автоматически, а пробудившихся, таких как он сам, единицы.
— Довольно! От твоих разговоров и здоровый уснет, — обрывали его. — Чокнулся ты, как и твой Будда.
Учитель, насупившись, смолкал. Сняв очки, он начинал протирать их обшлагом пиджака. Человек он был немолодой, выпустивший не одно поколение школьников и всем хорошо известный. Его хлопали по плечу.
— Да ты не сердись, все же взвинчены. И хватит умничать. Делать-то чего?
Учитель пожимал плечами. На этом беседа обрывалась. Но однажды ее продолжил мордатый ночной сторож из портового склада.
— То-то и оно. И не так все безопасно, как говорит врач. Разве тебе не случалось во сне убивать? Хоть раз всем доводилось. И воровать. И насиловать. Тогда в ужасе просыпаешься, ну, я так точно. А у них, — так он назвал заболевших, подсознательно отделив от здоровых, — это может случиться и наяву. Запросто! Раз они не различают сна и яви, сам сказал. Мало ли что ему в голову придет: возьмет ружье и застрелит. Грач-то, небось, не утратил навыков с полста шагов попадать в глаз белке. А как их судить? По совести-то никак — каждому может пригрезиться. Нет, надо срочно ввести карантин. На первых порах провести перепись… — Он запнулся.
— Сомнамбул, — подсказал учитель.
— Ну да, их. А потом согнать в старый рыбацкий поселок и отгородить.
— Колючей проволокой, что ли? — хмыкнул учитель.
— А хоть бы и ей. В целях безопасности. Им самим так будет лучше. Опять же дома там одноэтажные, для них в самый раз. — Учитель посмотрел непонимающе. — Ну как же, не дай бог, во сне выйдут через окно, так не разобьются. В общем, и нам спокойнее, и их убережем от греха. Разве нет?
Учитель пожал плечами.
— В поселок, говоришь. Там же Варгины живут, пока никому не мешают.
— Вот именно пока! Откуда ты знаешь, что они завтра выкинут? К ним надо таких же подселить, пусть сами разбираются.
Допив рюмку, учитель нацепил очки и сухо откланялся. А вечером того же дня мордатый сторож проспал свою смену. Не вышел он на работу и на следующий день, пополнив список сомнамбул, став в нем номером N. Обследовавший его врач сразу увидел хорошо знакомые симптомы и сходу вынес неутешительный приговор. Безжалостно, как умеют это делать врачи. Мясистое лицо ночного сторожа исказил страх.
— И что же делать? — растерянно пробормотал он.
— Если бы я хотел вас обмануть, то сказал бы — лечиться. Но, боюсь, никто не знает, как. И я в том числе. — Он сделал паузу, надеясь, что пациент уйдет, но тот продолжал ерзать на стуле, съехав на край, как виноватый школьник. — Остается ждать. — Врач брякнул первое попавшееся, лишь бы не молчать.
— Чего ждать?
— Развязки. Той или иной.
«Все же ждут смерти, — хотел добавить он. — И ничего, живут». Но это было бы уже чересчур. Да, это было бы жестоко, хотя и ни на йоту не отступало бы от правды. Кто бы с этим поспорил! Но одной правдой, как говорится, сыт не будешь, а других накормишь разве до блевоты. Нельзя сказать, чтобы врачу доставляло удовольствие мучить зараженных сомнамбулизмом, но сострадания к ним он точно не испытывал. Следуя расхожей среди медиков практике, он выстроил стену между собой и ними, внушив себе, что иначе не справится со своими обязанностями. «Я должен воспринимать чужую боль отстраненно, с холодной головой, иначе не смогу лечить», — изо дня в день твердил он как мантру. Но что означало «лечить» в данном случае, ответить себе не мог и потому всячески гнал эти мысли. И все же, подчиняясь больше чем долгу, выработанной десятилетиями привычке, он заводил медицинские карты, куда записывал историю болезни — одну и ту же для всех сомнамбул. Течение болезни, от генезиса до хронической стадии, полностью копировало первый случай. Никакой статистики, никакого разброса. Для науки все было однозначно и скучно. И медицинские карты дублировали одна другую, различаясь только именами. Дома врач тоже вел записи, но гораздо тщательнее, с большей свободой добавляя в них свои наблюдения, и делал предположения, недопустимые в официальных бумагах. «Температура у больных не повышается, это значит, что вирус, если только это вирус, остается невидимым для организма, который с ним не борется. Каким-то неизвестным образом он обходит иммунную систему, однако не поражая ее, как СПИД, иначе наблюдался бы иммунодефицит, приводящий к смерти от малейшей простуды. Такие случаи, однако, пока не выявлены. Вирус не делает исключений, одинаково поражая мужчин и женщин, другими словами пол здесь роли не играет. По этому признаку предпочтений в изучаемых группах не выявлено. О влиянии возраста судить пока трудно. По предварительным наблюдениям, детей болезнь не затрагивает, по неясной причине ей не подвержены и подростки. Это странно, потому что обычный сомнамбулизм распространен в основном среди особей, не достигших половой зрелости. Впрочем, они, возможно, не заразились пока чисто случайно, как и я». Отстучав на компьютере эту фразу, врач замер, пораженный очевидной, но пришедшей ему в голову только сейчас мыслью. Она на мгновенье парализовала его, однако он нашел в себе мужество дописать: «То, что я пока здоров, случайно вдвойне, ведь я обследовал с десяток зараженных лунатизмом, имея с ними непосредственный контакт. Или я уже инфицирован, но мой организм, более устойчивый, чем у других, борется с вирусом? Неизвестно ведь, какой особенностью должен обладать в этом случае иммунитет. Возможно, не последнюю роль играют психика и интеллект». Дальнейшее он только подумал, но записывать не стал: «А кто сообщит мне о лунатизме, если я каждый вечер из страха запираю дверь на ключ, который прячу в разные места? Прячу от себя, так что по утрам долго не могу его найти». По привычке, сложившейся еще со времен, когда компьютер был в диковинку, врач распечатал очередные листы своих наблюдений, положив их в пухлую папку на столе.
К концу весны, когда по промерзлой земле кое-где уже побежали ручьи, а талый снег повис сосульками на крышах, колошматя капелью лужи, болезнь поразила уже с полсотни человек — цифра для маленького городка огромная. И это всего за полтора месяца своей оккупации! Парализованные власти бездействовали, неизвестно чего опасаясь больше — болезни или, в случае объявления эпидемии, непременно возникшей паники. Наконец городской глава вызвал врача.
— Что это такое? — затараторил он без предисловия. — Болтают много, но хотелось бы знать мнение специалиста. С чем мы столкнулись?
Набрав в легкие воздуха, врач медленно выдохнул.
— За последнее время ко мне обратилось множество людей с одинаковым анамнезом. Налицо все признаки сомнамбулизма. По-другому, снохождения, а в просторечье — лунатизма. По разным оценкам, им страдают несколько процентов населения земли, в основном дети. — Сев в кресло напротив городского главы, он забросил ногу на ногу, и заговорил нарочито медленно, сбивая чиновничий напор: — Но эта разновидность особая. — Он сделал паузу, полез в карман за сигаретами, но вспомнил, что уже год как бросил курить. Городской глава нетерпеливо заерзал. — При этом учтите, что и само явление сомнамбулизма еще слабо изучено. — Врач стал покачивать ногой. — Я сделал все, что мог. Все анализы, все показатели в норме. Даже МРТ ничего не выявила. — Он снова сделал паузу. — Даже МРТ.
Городской глава сбавил тон.
— Не сомневаюсь в вашей компетентности, но поймите и наше беспокойство. Больница уже забита, хотя многие инфицированные предпочитают оставаться дома. Буду откровенен, да вам и самому это известно, масштабы эпидемии катастрофичны. — Он посмотрел испытующе. — Скажите, есть надежда, что все пройдет само?
Врач посмотрел непонимающе.
— Ну, уляжется без нашего вмешательства.
Городской глава нетерпеливо закусил губу.
— Откуда мне знать? — Врач развел руками. — Я не нейрохирург, но мне кажется, этого вам никто не скажет.
— Значит, медицина бессильна?
— Похоже на то. — Врач вздохнул. — Вы уже сообщили в министерство здравоохранения?
— Столичным властям?
— Да.
— А зачем? — Глаза у городского главы сузились. — Чем они помогут? Пришлют своих врачей? Но вы же сами сказали, это бесполезно.
— Такой порядок. — Врач поджал губы. — Вы обязаны сообщить в министерство. Или это сделаю я.
— Что же вы раньше не торопились? — Городской глава иронично улыбнулся. — А для чего им знать? Чтобы ввести карантин? В таких случаях он обязателен. Но разве у нас чума? Или холера? А тысячи километров тундры — чем не кордон? Но они наверняка отменят летнее судоходство. Им-то что, они просто последуют инструкции. А как тогда жить? И заболевшим, и тем, кто здоров?
Он посмотрел выжидательно.
— Вы должны сообщить, — упрямо повторил врач.
— И что выйдет хорошего? Пригонят солдат, введут строгий режим, комендантский час. Вы этого хотите? — Врач промолчал, но его нога стала снова покачиваться. — Я принял решение. Не скрою, оно далось мне трудно. С ними, — врач понял, что так обезличенно он назвал инфицированных, — справимся своими силами. Мы сами установим внутренний карантин, и вы нам в этом поможете. Все должно храниться в тайне. Никакой электронной почты, междугородней телефонии, никаких соцсетей! Сегодня я распорядился отключить интернет. Главное, не поддаваться панике. Да, выбор трудный, но его придется сделать. Без летних барж мы погибнем. И какая будет им польза? — Речь опять шла о лунатиках. — Не знаю, как выздоровление, а зима придет снова. Надо заглядывать вперед! — Встав из-за стола, городской глава стал нервно расхаживать по кабинету. — Все кругом жалостливые, но дальше носа не видят. А я на слепоту не имею права, потому что в ответе за город. — Он заговорил так, будто делал видеообращение, и врач понял, что прежним разговором его только проверяли, а все решено заранее. — Я приказал собрать оружие, а их огородить. В остальном жизнь не должна меняться. Как вы думаете?
— Вы мэр, — ответил врач, вставая.
Провожая гостя, городской глава взял его у дверей за локоть.
— Но я могу на вас рассчитывать?
Врач осторожно освободил руку.
— А куда мне деваться?
— Как и всем нам, — дружески улыбнулся мэр.
В разговоре с врачом он действительно репетировал свое видеообращение, с которым выступил по кабельному телевидению после программы вечерних новостей. В нем он осторожно назвал обрушившуюся эпидемию «некоторыми трудностями, с которыми столкнулся город, тем более, правда, неприятными, что это происходит впервые, застав горожан врасплох». Он произнес это скороговоркой, утопив горькую новость в каскаде служебных слов, как это умеют делать чиновники, и тут же выразил уверенность, что власти при поддержке населения справятся с возникшими затруднениями. Он всячески избегал негативных слов, вполне подходящих, чтобы обрисовать трагическую ситуацию, сложившуюся за последний месяц, в общем, выставлял все так, чтобы слушатели сравнили сомнамбулизм с одной из разновидностей гриппа, вирус которого, ежегодно мутируя, преподносит все новые сюрпризы. Но, конечно, это не «испанка», выкосившая миллионы в прошлом веке, — медицина шагнула вперед, фармакология поднялась на невиданную высоту, короче, сегодня людям уже ничего не грозит. После его молодцеватой речи, произнесенной с твердой убежденностью, создавалось впечатление, что люди больше не умирают, а насморк уже не лечат, как прежде, семь дней, а всего-навсего неделю. Подбирая эвфемизмы, городской глава умудрился ни разу не произнести слова «сомнамбулизм», рассчитывая на то, что все и так знают, о чем идет речь. Подкрепляя свое выступление энергичными жестами, он сместил акцент с серьезности заболевания на посеянную им панику, которая может оказаться в тысячу раз страшнее. «Главное, не поддаваться панике! — вбивал он в сознание слушателей, выражая надежду, да что там, просто-таки уверенность, что закаленные северяне с их железным характером легко справятся с возникшей ситуацией. — Главное, не поддаваться панике!» Далее он туманно намекнул на принятие необходимых мер, слегка раскрыв карты, заверил, что уже обо всем позаботился, постаравшись минимально стеснить обычных граждан. Да, он признает, что предвидятся некоторые неудобства, без которых, увы, не обойтись, но они коснутся далеко не всех, а лишь немногочисленной группы лиц. И он просит тех, кого они затронут, а главное, их родственников, отнестись с пониманием. Под конец он как мэр и просто как один из горожан, ответственный за общее будущее, гарантировал, что все пройдет хорошо. Он так и сказал: «хорошо», под занавес поздравив всех с наступлением лета. Дата его выступления была выбрана не случайно, в последний день весны стосковавшиеся по летнему солнцу северяне пребывали в приподнятом настроении. Как-никак приближался полярный день, а это всегда было праздником.
Вся работа легла на плечи дюжины крепких парней в черной форме. Они составляли городскую полицию, и на другой день под руководством своего начальника-майора, толстяка с красным одутловатым лицом, брали по списку, составленному врачом, зараженных сомнамбулизмом. Нет-нет, это не было арестом, и речь, конечно, не шла о тюрьме, боже мой, конечно, нет, это даже и принудительным лечением назвать было нельзя, потому что никакого лечения не предвиделось. Лунатиков просто отвозили в пустевшие лачуги рыбацкого поселка. Случилось все так, как и предлагал мордатый ночной сторож. Он же был единственным, кто оказал сопротивление, бросившись на майора с кулаками. Но его быстро скрутили. Две полицейские машины со встроенным внутри решетчатым отсеком с раннего утра сновали по городу и, ссылаясь на вчерашнее обращение мэра, вытаскивали сомнамбул из постели. Толпившимся вокруг родственникам полицейские объясняли, что у них приказ, и с наигранной улыбкой, прилипшей к их скуластым лицам, повторяли слова городского главы: «Все будет хорошо». Некоторые полицейские, давно знавшие семьи зараженных, извинялись за вынужденное вторжение. «Не волнуйтесь, — успокаивая родню, смущенно кивали они в сторону больных, — под наблюдением врача им там будет лучше». Родственники плакали, но согласно качали головой. Нечего и говорить, они проявили сознательность, эти родственники. Взрослые дети провожали родителей до машины, помогая забраться, поддерживали их, в то время как полицейские, скрежеща ключом, словно отмычкой, открывали решетку внутри. Потом дверь оглушительно захлопывалась, а дети все не уходили, вдыхая медленно плывшие на холоде выхлопные газы, смотрели вслед, пока автомобиль не скрывался за поворотом. Чету Варгиных, Второго и Третьего, повезли вместе на одной машине. Они нежно обнялись на жестком сиденье и ни разу не обернулись на детей. Такое невнимание, говорившее, возможно, об отсутствии любви, дети объяснили слабоумием, которое развивал лунатизм. Дверь к Первому пришлось ломать, его вытащили под руки пьяного и сонного, отволокли по снегу, оставляя две борозды от сапог, в которых он спал, и бросили на заднее сиденье, где с мрачной ухмылкой уже спал мордатый сторож. Заселяли больных как попало, по трое-четверо в домик. Больше те не вмещали. Со стороны все выглядело как заезд в коттеджный пансионат на берегу моря. Только срочно вызванная бригада плотников, вбивая колья в мерзлую землю, зачем-то возводила вокруг высокий забор. К вечеру он был готов, глухой, с плотно подогнанными досками, а в его единственных воротах разместился контрольно-пропускной пункт. Вся операция была проведена по-военному быстро и слаженно. Как и обещал городской глава, обошлось без возмущений, все прошло на редкость спокойно. Горожане осознали необходимость совершенного.
Старый рыбацкий поселок, приютивший сомнамбул, официально именовался теперь обсервационным лагерем, а заключенных в нем называли не иначе как «изолированными», чтобы лишний раз не напоминать о болезни, угрожавшей всем и каждому. Родственникам категорически запрещалось их навещать, и это казалось разумным. Свидания, любой непосредственный контакт, были чреваты тем, что вирус вырвется из наспех сколоченных стен и пойдет гулять по городу. А поговорить можно было и по телефону, который оставляли сомнамбулам. Только о чем? Разве послушать невнятное бормотание сомнамбул, преимущественно говоривших о себе в третьем лице? Нет уж, увольте, это и разговором-то не назовешь. Родственники должны были оставлять у ворот с КПП корзины с провизией — бутерброды, вареные яйца, овощи, не требовавшие приготовления, — все в бумажных свертках, которые потом сжигались на территории лагеря. Солдатам предписывалось, улучив момент, когда «изолированные» сидят по домам, — и только в этом случае! — нацепить марлевые повязки, делавшие их похожими на террористов, и быстро разложить продукты у порога тех, кому они предназначались. После некоторой тренировки, проведенной вне лагерных стен, у них это стало сносно получаться. Карантин был строжайший, лагерь превратился в черную дыру, откуда было не вырваться даже микробу. И это тоже сочли разумным. Раз в неделю «изолированному» нужно было доставлять в лагерь также чистую одежду. Старую при этом для стирки не возвращали, так что одежда получалась одноразовой. Это многие сочли для себя разорительным. Да что там говорить, нашлись даже те, кому это оказалось просто не по карману. Ссылаясь на занятость, такие приходили раз в месяц. Или, стыдясь бедности, не приходили вовсе. «Они уже все равно ничего не понимают, — оправдывали такие свою черствость, будто речь шла не о лунатизме, а о слабоумии. — И наверняка потеряли счет времени, им что неделя, что месяц. — Или валили все на власти: Забрать — забрали, так извольте обеспечить всем необходимым». Но власти по обыкновению отделались строгими инструкциями, установив часы «посещений», под которыми подразумевалась возможность принести передачу в надежде, что она пройдет дальше КПП, а не будет присвоена охраной. Эти предписания, требовавшие неукоснительного исполнения, были во множестве распечатаны и прибиты к внешней стороне забора. Однако охране было дано и несколько секретных распоряжений: в случае побега, малейшего неповиновения или другой нештатной ситуации разрешалось пускать в ход оружие, стреляя на поражение; смерть «изолированного» необходимо было держать в тайне, по-прежнему принимая передачи от родственников; тело умершего предписывалось сжечь в специальном железном баке, а прах, по усмотрению, либо развеять над океаном, отплыв на лодке не менее километра, либо захоронить у забора на глубине не менее трех метров, но никаких опознавательных знаков, естественно, не оставлять.
Все восприняли возникновение лагеря как должное, даже необходимое при сложившихся обстоятельствах, и только священник был убежден, что сомнамбулизм послан небесами не просто так, а за грехи — что это такое, знает каждый ребенок, — и, стало быть, это болезнь духовная, за нее ответственно все человеческое стадо, и не дело брать на себя смелость отделять агнцев от козлищ. Священник молился всю ночь, прежде чем принял решение. Наутро с красными от бессонницы глазами он прямо в рясе с нагрудным крестом явился к врачу и перечислил все симптомы лунатизма, которые знал уже весь город.
— Я обнаружил их у себя, — закончил он. — И счел необходимым поставить вас в известность. Куда мне идти?
Слушая его, врач механически водил по бумаге огрызком карандаша, а когда повисло молчание, поднял глаза.
— Я вам не верю, — проницательно заметил он.
Священник смутился.
— Почему?
— Не верю и все.
Священник тронул нагрудный крест.
— Да, вы правы, я здоров. Но пастырь должен все делить с паствой. Все невзгоды. — Не зная, что сказать еще, он повторил: — Да, все невзгоды.
Врач отложил карандаш.
— Хотите пострадать? — усмехнулся он зло. — Пожалуйста, препятствовать не буду. Только учтите, это крайне мучительно. Впрочем, вас разве этим смутишь?
Священник затряс клочковатой бородкой.
— Я должен подать пример. Пастырь обязан первым идти на заклание. Иначе он лжепастырь.
— Да-да, — рассеянно пробормотал врач, постукивая карандашом о стол. — Я заведу на вас медицинскую карту и занесу в черный список. Готовьтесь, скоро за вами приедут.
Священника забрали ночью прямо из его кельи, притулившейся к деревянному храму, в котором он служил. Он встретил полицейских в рясе, которую в ожидании их появления не снимал с вечера, но они отнесли его облачение на счет лунатизма. Поселили его в отдельном домике, таком же тесном, как и его келья, так что смену жилья можно было и не заметить. Отличие было в том, что в домике не было зеркала, а он привык по утрам смотреть, как его все больше забирает седина. Однако дело оказалось поправимым. Он включал на телефоне, подаренном ему одним из духовных чад, видеокамеру, делал селфи, которое повторял потом в течение дня. Среди сомнамбул он увидел несколько своих прихожан. Они узнали его, столпившись, протянули руки за благословлением, а он, возвышаясь над ними как столб, дал им поцеловать нагрудный крест. Все было не так ужасно — он ожидал худшего. Здесь можно было быть даже счастливым, как и везде, если только привыкнуть и не думать каждую минуту, как тут оказался и что делаешь. А на последний вопрос у священника был твердый ответ: он служит Господу, страдая, как и Христос, за людей.
Размышляя о том, сколько за последнее время прошло через его руки сомнамбул, от которых он вполне мог заразиться, врач как в воду глядел. Однажды под утро он обнаружил себя на крыше собственного дома. Он осторожно брел по карнизу с зажатым в кулаке ключом от квартиры. Врач остался на редкость спокойным. Он уже привык к характерному поведению сомнамбул и свыкся с мыслью, что пополнит их число. «Все к этому шло, — тихо произнес он, спускаясь на землю по пожарной лестнице. Она была короткой, и ему пришлось спрыгнуть. Удар был болезненным и, завалившись на бок, он скривился: — Да, все к этому шло». Как-никак он был хорошим врачом, и на мгновенье собственное предвидение доставило ему как профессионалу удовольствие. Донести на себя, однако, он не спешил. Одно дело верность долгу в отношении других и совсем другое, когда это касается тебя. Его прогулка по крыше осталась незамеченной. Так зачем торопить события? Пусть все идет своим чередом. Надо только что-то придумать с ключом, не просить же соседей запирать его на ночь. Похоже, что и второе его предположение оказалось верным: болезнь у него прогрессировала медленно, видимо, его организм сопротивлялся ей куда сильнее, чем у других. На первых порах его жизнь практически не изменилась. После своего приключения он позвонил мэру, сообщив, что берет отпуск.
— Неважно себя чувствую, — сказал он деловитым тоном, не допускавшим возражений.
— Ничего серьезного? — осведомился мэр, в голосе которого вместе с притворной озабоченностью зазвучало недоверие.
— Обычная простуда, подхватил на берегу, когда ездил в лагерь. И буду откровенен, немного устал, психологически, ну, вы понимаете.
— Конечно, конечно, поправляйтесь. Отдых — лучшее лекарство. Надеюсь, я и впредь смогу на вас рассчитывать.
— А разве у меня есть выбор?
Такая прямота успокоила городского главу.
— Нет, — признался он честно. И рассмеявшись, дал отбой. «Значит, с доктором все в порядке, — подумал он. — Слава богу, хоть тут обошлось».
Если бы он видел, как врач, будто подрубленный, тут же свалился на диван, то изменил бы свое мнение.
А врач очнулся под вечер, еще чувствуя сонливость. Болезнь давала о себе знать. Она движется скачками, подумалось ему, сначала отдельными приступами, случающимися все чаще, пока они не сольются в один, непрерывный и непрекращающийся. Тогда скрыть болезнь будет уже невозможно. Сколько ему осталось? Неделя? Две? Вирус будет подтачивать его, как червь, пока не захватит все тело. А может быть, прав священник, и душу? Была среда, по телевизору шли футбольные еврокубки, и врач, подчиняясь привычке, щелкнул пультом. Команды стоили друг друга, игра обещала быть захватывающей, но мысли доктора были далеко. Да, он заболел сомнамбулизмом, это ясно. Но что в сущности изменилось? Вот же он по-прежнему смотрит футбол, а пробудившись утром, рывком отбросит одеяло, вскочив с постели, как всегда ловко натянет штаны, повешенные рядом на спинку стула, чтобы разгладились за ночь, ни разу не промахнувшись, он всегда попадал в брючину, не промахнется и сейчас, как и прежде, не задумываясь о скифском происхождении этой детали мужского туалета, не вспоминая о шотландском килте, римском плаще или набедренной повязке аборигенов, нет, он не задумается, как и раньше, сколь случайна его одежда, сколь переменчива на нее мода, сколь невероятно, если вдуматься, в масштабах человеческой истории его умение ею пользоваться, а от этой мысли было уже совсем недалеко до того, сколь случаен он сам, со своим медицинским образованием заброшенный в эту эпоху. Нет, он по-прежнему, в тысячный раз, влезет в штаны, ни о чем таком не задумываясь, застегнет ремень на одну и ту же дырку, повторив про себя, что у него еще не растет живот, и это хорошо, да, в его возрасте это просто замечательно. Так что же изменилось? Лишенный склонности к философствованию, то есть к такому естественному, в сущности, размышлению о том, кто он, зачем живет и почему еще не застрелился от бессмысленности происходившего с ним в этой северной дыре, он не рассуждал так ни до болезни, и уж точно не будет рассуждать теперь, подцепив сомнамбулизм. Так что он теряет? Память? Он не будет помнить вчерашнего дня? Предположим. Но день у него похож на день, как две капли. И нужно ли его помнить? А часто ли он вспоминал себя ребенком? Давно ли он был студентом, но уже напрочь забыл те клятвы, которым обещал быть верным всю жизнь. Так что же изменилось? Учитель, которого он раз случайно услышал в кафе, безусловно, прав: природа устроила мудро, допустив тысячи возможных вариантов существования, и жить можно по-всякому. Да, как угодно. Была бы только пища. А пугает сравнение с прошлым, и то лишь поначалу, это пройдет. Футбол закончился, врач так и не понял, кто победил. Выключив телевизор, он еще долго сидел в тишине, слушая, как гудит за окном ветер. Его поразили пришедшие мысли. Почему он не задумывался обо всем этом раньше? Почему не видел жизнь под таким углом? Или все это бред? Плод искалеченного болезнью сознания? Прямо какой-то черный монах! Нет, он все же кое-что еще помнит, по крайней мере, курс школьной литературы. Он попробовал улыбнуться. И вообще, к чему философствовать, будь что будет. Однако подобные мысли его не отпускали. Да, он определенно болен. А раньше был, безусловно, здоров. Но разве требуется отличать сон от яви, чтобы исполнять повседневные обязанности? Все доведено до автоматизма. Работа, однообразная, как и все работы на свете, дом, в котором единственным средством от скуки выступает телевизор. Такую жизнь может вполне вести и лунатик. И может быть, он все время жил в царстве сомнамбул, а не попадет в их общество только теперь?
На какое-то время после их изоляции про сомнамбул словно забыли. Жизнь вошла в привычное русло, а те немногие, кто уже паковал чемоданы, собираясь на большую землю — такие паникеры всегда найдутся, — успокоились. Да по правде сказать, кому хочется без особой нужды покидать насиженные места, а тут дело, кажется, наладилось, и все разрешилось, как это ни удивительно, без особых хлопот. Браво, мэр! Какой оказался умелый управленец, нет, все же не зря его переизбирали столько раз! Город зажил прежней жизнью, а его обитатели, не сговариваясь, исключили из своих бесед любое упоминание о сомнамбулах. Вопрос о больном родственнике, если находился все же кто-то столь бестактный, что решался его задать, встречал глухое молчание или односложное: «Нормально», которым отделывались от собеседника, прежде чем показать ему спину. И только учитель постоянно напоминал о лунатиках. В связи с карантином школу закрыли, и у него образовалась масса свободного времени. Учитель слыл эрудитом, и чтобы поддерживать репутацию, хотя бы и в собственных глазах, ему необходимо было время от времени демонстрировать интеллектуальное превосходство. Это переросло у него в потребность, и лишенный классных занятий, на которых вызывал неподдельное восхищение, он сменил школьников на посетителей кафе.
— Несмотря ни на что, они были и останутся нашими братьями, — имея в виду изолированных, однажды заявил он с подкупающей человечностью, обреченной на поддержку. А что тут возразишь, по крайней мере вслух, не звери же. — Они путают явь со сном, их мозг не различает их. Но разве это делает их безнравственными? Или превращает в существ, разительно отличающихся от нас? Они страдают беспамятством. Точнее, в их памяти все свалено в кучу, а не разложено по полкам с хронологическими бирками. Но разве наши воспоминания также не перемешены с реальностью и мечтами? Прошлое, настоящее, будущее — это искусственное разделение единого времени. Да, все три его части слиты в нашем сознании воедино. Об этом рассуждал еще Блаженный Августин, говоря, что, вспоминая, мы переносимся в прошлое, мечтая — в будущее…
— Хватит, хватит! — не выдержал наконец аккуратно расчесанный «на пробор» посетитель. — Блаженный Августин — надо же так загнуть! Мы все в страшной опасности, и чем нам поможет твой блаженный?
Но учителя было трудно смутить. Слишком много невежд среди школьников он перевидал.
— Прежде чем искать выход, надо разобраться в сути вопроса, — назидательно продолжил он, сверкая очками. — Вот вы, судя по вашей реплике, отчаянно боитесь заразиться сомнамбулизмом. А почему? Вы укоренились в своих привычках, обжили сложившийся мирок, с которым боитесь расстаться. Но так ли далеко вы ушли от наших изолированных братьев? Кто вы — офисный сотрудник? Перекладываете бумаги? Торгуете всякой всячиной? Ах, провизор, видите, почти угадал. Но это неважно, неважно, не перебивайте! — Учитель профессионально повысил голос. — Вижу, вы гордитесь своей работой, да-да, вам за нее платят, и наверняка, больше, чем мне. Но ваши функции можно исполнять, имея вместо мозга зачаточные ганглии. Как у насекомых. Это вы понимаете? Уверен, что да, не такой уж вы и кретин. Я не хотел вас обидеть, простите, если так вышло. Девяносто девять из ста можно поставить на ваше место. И сомнамбула может делать их работу. И человек с недоразвитым мозгом. Но зачем-то он нам дан? И его возможности явно превосходят наши потребности в нем. А почему мы так упорно отказываемся от разума? Да потому что думать больно! Вот вы крепко держитесь за свое место, не спорьте, не спорьте, я не закончил. Вам трудно заново приспосабливаться, вы уже в возрасте, боитесь перемен. И я тоже, успокойтесь, дело не в нас. А в нашем упорном стремлении к покою, в сущности, к небытию. И сомнамбулы сделали в этом направлении решительный шаг, доведя наше желание до логического конца. Может, они по-своему счастливы? Они ведут простую натуральную жизнь, отказавшись от нашей. А мы, несмотря на все показные страхи, втайне завидуем им? Тогда к чему опасения заразиться? Я? Конечно, тоже боюсь, еще как, до мурашек, до дрожи в коленях, но есть повод задуматься, определенно есть. Разве не так? Да, в каком-то смысле весь мир состоит из сомнамбул, к этому выводу я и подвожу.
Учитель смерил всех победным взглядом и направился к выходу, посчитав, что на сегодня уже достаточно выказал свою исключительность. Но обычно до конца его импровизированные лекции не дослушивали. Редко когда оставался какой-нибудь особо любопытный посетитель. Или человек, которому нечем было заняться. А может, тот, кого подобные речи излечивали от бесконечного страха перед сомнамбулизмом, кто день и ночь только и думал, как бы не подцепить проклятый вирус. Замечая, как редеет его аудитория, учитель терял вдохновение, стремительно закругляясь.
— В конце концов, лунатизм, даже в той форме, в какой мы его наблюдаем, не разновидность сумасшествия.
Сняв очки, он засовывал их в карман.
— А что же? Налицо же отклонение от нормы.
— В таком случае и норма только разновидность безумия.
— Каламбурите?
— И не думаю. Разум при лунатизме остается незатронутым, только сон и действительность отождествляются. А для миллионов буддистов это вообще аксиома: жизнь — сон. А смерть? Вспомните Шекспира: «Какие сны увидим в том последнем сне?» Нет, древние были глубже, мудрее. И они не трусили перед сомнамбулизмом, считая его священным даром, посланным богами. Пророки, ведуны, прорицатели, медиумы, спириты — возможно, все они были лунатиками, откуда нам знать? Так что выше голову, мой друг, выше голову!
Иногда учитель ловил благодарный взгляд, догадываясь, что имеет дело с невропатом, свихнувшимся на боязни заражения.
— Ну вам бы психотерапевтом работать. Или психологию преподавать.
— По совместительству, мой друг, могу быть вашим личным психоаналитиком, — вставая, отшучивался он. И уже в дверях добавлял с нарочитой многозначи- тельностью: — А смерти бояться не надо, человек ко всему привыкает, привыкнете и к тому, что вас больше нет.
Распорядок в лагере был свободный. Другими словами, его просто не было. Днем при ярко светившем солнце или белыми ночами, когда оно матовым шаром скользило по горизонту, сомнамбулы, те, кто не спал в своих хижинах, как призраки, бродили по берегу, загроможденному огромными реликтовыми камнями. Если им вдруг приспичивало, там же справляли нужду, не стесняясь, расстегивали штаны, которые потом забывали застегнуть, брели дальше с приспущенными до колен брючинами, а если они спадали ниже, на ботинки, то, запутавшись, падали. Некоторые подтирались теплой от солнца, набранной в горсть, галькой, как это принято в некоторых азиатских странах, но большинство — штанами. Из хижин по нужде не выходили, используя для этого углы и стены, редко — туалет, так что вскоре все в лагере пропиталось вонью. И сами сомнамбулы тоже. Их одежда, которую не снимали, их ботинки без шнурков, отобранных во избежание самоубийства — трогательная забота, ничего не скажешь, — их косматые волосы, грязные ногти и, казалось, сами души, если таковые в них еще теплились, — все источало ужасающий смрад. Однако лунатики если и различали запахи, то быстро к ним привыкли. Обоняние, самое гибкое из чувств, подстраивается даже к скотному двору. Двигались сомнамбулы медленно, точно рыбы, раздвигая водоросли в своей реальности, одновременно осваивая, иногда на ощупь, становясь на четвереньки, береговую линию, бывшую для них терра инкогнита или, как знать, землей обетованной, пространством, в котором они ориентировались каким-то шестым чувством. С удивительной точностью они подходили к самому краю, куда докатывались ледяные волны, некоторые собирали ребристые ракушки, как в детстве, распихивая по карманам, кто-то ловил рыбу, как Неклясов, ставший теперь Первым, а в прошлой жизни посвящавший этому все выходные. Далеко забросив удочку, он долго смотрел на поплавок, пока не засыпал, прислонившись к гранитному валуну. Бывало, очнувшись, он, как ребенок, оглашал окрестности радостным криком: «Поймал! Поймал!» И было непонятно — вытащил ли он рыбу наяву или во сне. Да это никого и не интересовало. Только священник склонялся над ним колодезным журавлем и, обняв, долго гладил его вихрастые, начавшие редеть волосы, щекоча лоб своей клочковатой бородкой.
О наглухо замурованном лагере в городе поползли разные слухи.
— Там убивают, — говорили одни. — А трупы скармливают рыбам.
— Зачем? — возражали другие, более трезвомыслящие или имевшие недостаток воображения.
— Как зачем? Власть в лагере давно захватили сомнамбулы, которые убивают своих, а для охраны чем меньше изолированных, тем лучше. Небось, только и ждут, чтобы они перебили друг друга.
— Но охране-то какая выгода?
— Как же вы не понимаете — работы меньше! И потом, за живых отвечать надо, а за мертвых какой спрос. Знай, трупы в океан сбрасывай. Был «изолированный» и нету! А концы в воду. И то правда, чего их жалеть, они все, считай, уже покойники.
Большинство горожан в подобные мифы, конечно, не верило, однако желание выглядеть посвященным в тайны лагерной жизни заставляло распространять их. А в лагере, казалось, остановилось время. Сквозь пыльные, засиженные мухами окна тускло сочились серые рассветы, а ночами заглядывала пятнисто-багровая, какой она бывает на севере, луна. «Изолированных» обезличили, присвоив каждому номер, определявшийся очередностью их прибытия. Охрана сделала это для своего удобства, никто из сомнамбул его, конечно, не помнил. С «изолированными» старательно избегали контактов. Свято соблюдая инструкцию, за которую цеплялись, как за спасательный круг, охранники, разносили передачи, подписанные числами вместо адресов (родственников заставили выучить номера своих близких), только когда на единственной улице рыбацкого поселка было пустынно. Все остальное общение происходило через стекла зарешеченного КПП.
На праздник Святой Троицы охрана отправилась в город, и в лагере остались лишь двое полицейских, которые начали пьянствовать уже с утра. В белом, распахнутом куполом парашюта небе кривился оранжевый диск, заливая равнину светом, будто огненной лавой. От слепящего солнца гревшиеся на берегу сомнамбулы жмурились до слез.
— Темные очки! — Крикнул священник, подойдя к КПП. — Доставьте нам темные очки!
За стеклом заржали. Решив, что его не расслышали, а полицейские смотрят телевизор, священник повторил просьбу.
— Вот еще, — раздался издевательский голос. — Спите лучше, сони, а то собак спустим.
В подтверждение этих слов из помещения для охраны выскочили две огромные овчарки, на впалых боках которых проступали ребра. Подбежав, они обнюхали сначала священника, потом потрусили к лежавшим на солнцепеке сомнамбулам. Наступив лапами им на грудь, они оглушительно залаяли. Однако это не произвело никакого впечатления. Сомнамбулы не шелохнулись, продолжая лежать, как трупы.
— Эй! — раздалось из КПП, и вышедший тщедушный охранник, пьяно покачиваясь, дважды свистнул.
Овчарки припустили назад.
— Ты, это, не сердись, — обратился он к священнику, — мы тут со скуки дичаем.
— Да кому ты говоришь, — раздался из-за его спины тот же издевательский голос, — он же ничего не понимает.
Священник резко развернулся, блеснув на солнце нагрудным крестом, с которым не расставался, и, бормоча молитву, зашагал прочь. В своей одинокой лачуге он снял черную рясу, оставшись в подряснике, и недрогнувшей рукой разрезал ее на узкие полоски ржавыми, оставшимися еще от прежних хозяев ножницами. На берегу он стал раздавать эти черные повязки. Многие сомнамбулы не понимали, что с ними делать, бессмысленно перетаптывались, держа их в руке свисающими, как змеи. Тогда священник сам повязывал им глаза.
— Будто в прятки играем, — внятно произнес Первый. — Кто водит? Сашок Неклясов? — говорил он о себе в третьем лице. — Раз, два, три, четыре, пять — он идет искать. Кто не спрятался, он не виноват.
— Чур, следующий водит он, — невпопад ответил номер N со съехавшей набок повязкой, в котором священник узнал мордатого ночного сторожа.
Сомнамбулы разбредались, прячась за валуны. Они снова видели себя детьми. Во сне или наяву? Священник прослезился. А ночью в лагере заскулили собаки. Спущенные с цепи, они бегали по берегу, мучаясь бессонницей, тревожно обнюхивая друг друга. Это были первые симптомы лунатизма, который не пощадил и животных.
Наутро священник пошел к воротам, собираясь постучать в закрытое окно. Но в десяти шагах его окрикнул вышедший из КПП охранник. Тот самый с издевательским голосом.
— Стой, где стоишь! — спустился он по ступенькам. — Говори, что надо?
Священник послушно остановился.
— Здесь что, лепрозорий?
— Вроде того, — хохотнул охранник и, заметив, что священник собирается подойти ближе, отступил на ступеньку. — Еще шаг — стреляю! — Подкрепляя угрозу, он расстегнул кобуру и, достав пистолет, поводил дулом из стороны в сторону. — Влеплю пулю, не раздумывая, и это тебе не во сне.
Вдалеке затявкали овчарки. Охранник подозвал их свистом, и они заковыляли к нему с блестевшими, шальными глазами, из которых сочился страх. Они двигались, как в замедленном кино, болезнь уже давала о себе знать, прогрессируя гораздо быстрее, чем у людей. Виляя хвостами, они стали тереться о ноги охранника впалыми боками. Совсем как кошки. Передернув ствол, охранник дважды выстрелил. Он целил в голову, и промахнуться было невозможно. Брызнувшая кровь заляпала ему брюки. Он брезгливо скривился, вытирая ее рукавом. Завалившиеся набок собаки с наполовину снесенными черепами еще хрипели.
— Так что тебе надо? — словно не замечая их, вернулся к разговору охранник. — Зачем шел?
— Хотел сказать, что собаки заболели, но вы, похоже, и сами знаете.
Священник зашагал прочь.
— Мы все знаем, — раздалось ему вслед. — Приходится, чтобы не стать такими, как вы.
Священник обернулся. Охранник с вышедшим из КПП тщедушным напарником крючьями оттаскивали за ворота собачьи трупы.
— Не серчай, — подняв голову, виновато сказал напарник. — Ты бы на нашем месте таким же стал. Разве нет?
Священник махнул рукой.
А школьный учитель продолжал разглагольствовать в кафе. Это было вполне объяснимо: каждый боролся со страхом по-своему.
— У австралийских аборигенов мир снов обладает большей реальностью, чем плотский, который только грубое, несовершенное его отражение. Выступая первоисточником, этот мир хранит архетипы кенгуру, собаки или эвкалипта, именно в его глубинах живут наши истинные сущности. Да, вы правы, их анимизм сродни греческому платонизму, — откликнулся он на чью-то тихую реплику (или она ему только показалась?). — Для австралийца жизнь во сне гораздо значимее жизни наяву, а культ вещих снов распространен тысячи лет. До сих пор абориген дарит самое дорогое — бумеранг, бусы или собственную дочь — тому, кто спас его во сне от клыков крокодила или вытащил из топкого болота. Чего стоит материальная благодарность в сравнение с услугой, оказанной в другом, гораздо более важном измерении человеческого бытия? Чтобы понять их психологию, достаточно представить этот симметрично перевернутый мир, точнее, двоемирие, и тогда мы убедимся, что такая картина мироздания ничуть не хуже нашей.
— Какой ты умный, а толку? — раздался вдруг насмешливый шепот. Или учителю снова только показалось? Во всяком случае не стоит обращать внимания, какой-нибудь великовозрастный двоечник с задней парты, который хочет вывести его из себя. Откашлявшись, учитель смочил запершившее горло глотком теплого чая и продолжил с приятной хрипотцой:
— По признанию Юнга, многие его пациенты ценили часы сна больше, чем реальность. Во сне им было интереснее, их эмоции проявлялись ярче, сильнее. А тут все пресно, — учитель обвел руками. — Так что сомнамбулам в каком-то смысле можно позавидовать.
— А кто такой Юнг? — раздался после паузы все тот же насмешливый голос.
Учитель снял очки. Что возьмешь: захолустный городишко с одной вечно пустующей библиотекой. Но действительно, при чем здесь Юнг? Он близоруко сощурился:
— Не знаю.
Он ждал смеха, которого, однако, не последовало. Он стоял перед зеркалом в пустом кафе, нелепо протянув руку с блестевшими очками.
— Закрываемся, — грубо одернул его хозяин. — Уходи, не хватало мне еще сумасшедших.
Несмотря на все принятые меры, болезнь просочилась в город, из которого, возможно, и не уходила. Сразу несколько человек обнаружили у себя ее симптомы, в том числе полицейский-майор, руководивший операцией по захвату первой партии сомнамбул. Теперь паковавшие чемоданы уже сто раз пожалели, что не прислушались к первому сигналу тревоги и не сбежали на большую землю, как подсказывал им внутренний голос, а поддались инерции и лени. Эпидемия, как вражеская армия, стремительным броском опередила их, отрезав от мира, и они сразу попали в гигантский котел. Да, мышеловка захлопнулась, и теперь им оставалось кусать локти. Отмечались случаи, когда сомнамбулы, перепутав окна верхних этажей с дверьми, разбивались насмерть. На всякий случай все стали закупоривать окна и, задыхаясь от жары, с ужасом спрашивали себя: «Кто следующий?» А во всем они винили городского главу, расстроившего их планы.
Но — все по порядку.
После новой вспышки болезни мэр позвонил врачу.
— Вы в курсе очередных случаев лунатизма? — не здороваясь, прохрипел он. Скрывать болезнь уже не было смысла, по крайней мере, от врача, и он назвал все своими именами.
— Да, — солгал врач, уже неделю не покидавший квартиры.
— Как ваше самочувствие? — Мэр произнес это скороговоркой и, не дожидаясь ответа, категорично продолжил: — В создавшихся условиях вы просто не имеете права устраниться. Понимаете?
— Да, — снова солгал врач, собрав всю свою волю в кулак, но уже мало отдавая отчет в происходящем.
— Тогда завтра я жду вас у себя.
— Да, — в третий раз сказал врач, хотя мэр уже положил трубку.
Слушая гудки, врач еще долго стоял посреди комнаты, не понимая, наяву состоялся их разговор или только пригрезился.
Мэр уже пожалел, что не послушал совета врача и не сообщил о начале эпидемии раньше, как это требовала инструкция, но именно поэтому отступать теперь было некуда. Взвесив все «за» и «против», на что у него ушло полдня, он решил идти до конца. Над городом повисла гробовая тишина, не предвещавшая ничего хорошего. Паника, которой он так опасался, вместо того, чтобы вырваться наружу, угнездилась внутри каждого. Но в любой момент могла выплеснуться на улицы, сделав ситуацию непредсказуемой. Отчетливо это понимая, мэр развил бешеную энергию. Срочно открылась горячая линия, связанная напрямую с мэрией, по которой можно было сообщить о случаях заражения у родственников или соседей, организовывались пункты, куда граждане были обязаны являться при малейших подозрениях на лунатизм. Однако многие, чтобы избежать лагеря, скрывали свои симптомы. Мэр отдал приказ полицейским выявлять таких и без церемоний изолировать. Некоторые же, преимущественно женщины, наоборот, со страху наговаривали на себя. Когда диагноз не подтверждался, они даже не могли радоваться. Уставшие от бесконечного напряжения, в которое им снова предстояло погрузиться, изнуренные томительным ожиданием, которое, само по себе, стало страшной пыткой, они казались даже разочарованными. Не выдерживая, они приходили на проверочные пункты снова и снова, не сомневаясь, что на этот раз точно заразились. Это превращалось в навязчивость, в психоз. И таких становилось все больше. В лагере, сразу за воротами, наскоро соорудили фильтрационный барак, куда отвозили всех с подозрением на болезнь. «Чистилище», — тут же окрестили его горожане. Но ад, похоже, находился уже по обе стороны дощатого забора. Собрав наскоро пожитки, многие решали бежать. Но допустить этого было нельзя. Тут речь шла уже не об испорченной репутации мэра, а о гораздо более серьезном — вирус мог выйти за пределы тундры. И последствия тогда были бы чудовищны. Что уж говорить о такой мелочи, как отмена летнего судоходства, из-за которого вымрет один маленький заполярный город? Мэр распорядился изъять личный транспорт. Был также срочно издан указ, грозивший беглецам безотлагательной отправкой в лагерь. Но это никого не остановило. Можно сказать, это возымело обратное действие. Испуганные до чертиков горожане, прихватив спиртное, уходили в тундру пешком. В одиночку и целыми семьями. Чтобы прекратить исход, грозивший стать массовым, под руководством мэра организовали специальные бригады, задачей которых было патрулировать тундру на джипах и возвращать беглецов. Бригады составляли из людей проверенных, близких к окружению мэра, у которых доставало сил не поддаться соблазну улизнуть. К тому же туда брали семейных, оставляя детей и жен заложниками. Об этом не говорили вслух, но это знали все. В тундре летом видать далеко даже невооруженным глазом, а уж в бинокль и подавно, и пешком уйти от машины шансов не было.
— Далеко собрались? — догнав уходивших горожан, куражились полицейские. — Может, подвезти?
— Отпустите, что вам стоит? — умоляли их. — Могли же вы нас не заметить.
— Во-первых, не могли. А, во-вторых, вы, значит, уйдете, а мы? Про нас и не подумали, бросили одних с эпидемией, а ведь у нас тоже семьи.
— Так бежим с нами.
— Вы что, глупые? Сказано же, у нас остались семьи.
— Ну хоть в лагерь не отвозите.
— Не бойтесь, высадим на окраине.
Джипов было несколько, ежедневно они доставляли назад десятки беглецов, и эти жесткие, если не сказать жестокие, меры принесли результат: их волна спала. Эпидемия всех посадила в мешок, и поделать с этим было нечего. Оставалось воспринимать все стоически, и некоторым это удавалось.
В некоторых домах допоздна, а то и всю ночь, горел свет и звучала музыка. Казалось, веселье, подогретое алкоголем, бьет через край, смех, зачастую истерический, заглушался общим пением, какой-то бесконечно длинной песней, слов в которой было не разобрать. Ее горланили пьяными голосами — мужскими и женскими, охрипшими от постоянных криков. А иногда вдруг все стихало, и кто-нибудь заливался бесстыдной частушкой: «Микробы крикнули: нас — рать! А мы ответили: насрать!» И снова раздавался дикий смех. Так обитатели готовились встретить воображаемого врага: во всеоружии — похабными частушками и напившись до бесчувствия. Что ж, каждый храбрится как может и на свой лад уходит от действительности. Сограждане в ужасе косились на этот пир во время чумы, не находя в себе мужества вести себя так же и присоединиться к обитателям таких домов, объясняя всё сумасшествием, но в глубине веселившиеся вызывали симпатию — в конце концов, те оставались людьми, а не курицами, носившимися по двору без головы. Но таких нашлось мало. Буквально горсть. Остальные смирились со своим положением, еще не заразившись, напоминали безволием сомнамбул. Справиться с ними властям было легче легкого, а наиболее упрямых переселили в лагерь. Домиков в нем было много, и вначале места хватало на всех. Однако прибывали все новые партии сомнамбул, что привело к неизбежному уплотнению.
Чета Варгиных, Второй и Третий, жили, как и прежде, отдельно, в своем огромном бревенчатом доме.
— Не волнуйтесь, это временная мера, — соврал охранник, подселяя к ним молодую пару, мужа и жену, заболевших в один день. Он догадывался, что Варгины, вероятнее всего, его не понимают, но соврал на всякий случай, больше для новичков, у которых сомнамбулизм не зашел еще далеко. — Не волнуйтесь, — повторил он, не зная, что еще сказать. — Все будет хорошо.
Но новичков трясло. Шаткой поступью они перешагнули порог своего вынужденного пристанища.
— Сколько мы здесь пробудем? — спросила жена, подняв глаза на мужа.
Тот промолчал. Он смотрел куда-то в сторону, в одну точку, от которой был не в силах оторваться. Жена проследила его взгляд и тихонько вскрикнула — в углу жались Варгины, спавшие в обнимку. Их одежда превратилась в грязные лохмотья.
— Ну, помещенье разделите сами, — на ходу бросил охранник, поспешно оставляя их. Все, суматоха последних часов, когда их пропустили через КПП и фильтрационный барак, закончилась. Дверь захлопнулась, и они остались одни. Посреди кошмара, в который попали неизвестно как и из которого не видели выхода. Все случилось неожиданно, свалилось, когда они были так счастливы и бесконечно далеки от этого ужаса. В растерянности они замерли, держа наспех собранные чемоданы, которые не знали, куда поставить, — отпустить даже на мгновенье их ручки значило проститься с прежней жизнью, остаться беззащитными перед безжалостной действительностью. Они еще не осознали случившегося, вот сейчас дверь откроется, и они пойдут дальше, как в аэропорту, в зале транзита, а здесь находятся временно.
— Давай раскладываться, — наконец глухо произнес муж. — Это, похоже, навсегда.
Он хотел сказать «надолго», насколько, он и сам не знал, да и никто им этого бы не сказал, потому что это была для всех тайна, но вышло что вышло. И жена тихо заплакала.
— Да отпусти ты этот чертов чемодан! — закричал муж. — Разве кто-нибудь в этом всем виноват? Ну же, ну же, я люблю тебя. — Он обнял всхлипывающую жену, а сам подумал: «При чем здесь любовь, это ад, против которого она бессильна».
В городе, скованном страхом, люди ходили угрюмые, погруженные в себя. Над учителем в кафе уже откровенно потешались.
— Давай, расскажи нам о радостях склероза, — издевательски подначивали его. — И о прелестях жизни во сне.
— Вы и сами их знаете, — парировал он.
На мгновенье повисало молчание.
— С какой это стати? — прерывал его кто-нибудь. — Ты же у нас знаток сомнамбул.
— А вы, значит, бодрствуете, ежедневно принимая самостоятельные решения. — Он иронично хмыкал. — Нет, дорогие мои, вам это только кажется. На самом деле вы живете по привычке, избегаете выбора, боитесь его, потому что сами не знаете, чего хотите. И при этом страдаете, считая, что вас никто не понимает. А есть что понимать? Все очень просто: вы плывете по течению, как во сне, глядя на все со стороны. Да, вы только наблюдаете. И это в лучшем случае. Большинство же из вас не делает и этого, а просто спит наяву, спит беспробудно, полностью подчиняясь обстоятельствам. — Он покачал головой, а через минуту добавил примирительно: — Признаться, я и сам такой — не принял за жизнь ни одного самостоятельного решения, а мне уже скоро на пенсию. Так что боятся сомнамбулизма не надо, существенных перемен он не принесет.
Поблескивая очками, учитель обводил всех сочувственным взглядом, который натыкался на затылки и заткнутые уши. Страх, бесконечно липкий страх, пропитавший всех, было уже не победить словами.
Болезнь на всех действовала по-разному. Не все страдали вялостью и апатией, хотя таких было подавляющее большинство. У некоторых лунатизм высвобождал запретные желания, вытесненные в глубины подсознания, выплескивал их кошмарами, неотличимыми от реальности. Да и что такое реальность? Картинка в нашем мозгу, мир, отраженный в его зеркале. Чистое, загрязненное, пыльное, наконец, кривое — все зависит от зеркала и только. Мир как таковой существует лишь в нашем представлении, таким или другим его рисует воображение, вместе с которым он и исчезает.
Иван Грач поселился с ночным сторожем, предлагавшим когда-то в целях безопасности огородить инфицированных колючей проволокой. Они жили, вряд ли подозревая о присутствии друг друга. Но по характеру оказались близки. Охотник на волков, видя кошмар, в котором он находится в лагере, огороженном высоким забором, с автоматчиками на вышках, стреляющими без предупреждения при любой попытке убежать, хватался за несуществующее ружье. Он видел, что солдаты обложили его, точно волка, в тесной, пропахшей нечистотами лачуге, но выходить из нее с поднятыми руками было не в его правилах. Он верил, что отобьет их нападение, и ради этого был готов умереть. Лачугу Грач покидал только, когда кошмар обрывался. Он неизменно выходил в нем победителем и тогда с гордо поднятой головой смотрел на синевшее под огромным солнцем море. Ночной сторож тоже видел сны. Воры в них проникали на охраняемый им склад, и тогда наяву он, сощурив глаз, как из ружья, прицеливался из палки, с которой не расставался, нося за поясом. Ночной сторож стрелял в воров, поражая одного за другим, они падали как подкошенные, пока сон не обрывался, и он не обнаруживал себя в одиночестве палящим в небесный купол, как, бывало, ребенком, задрав игрушечное ружье, посылал ввысь пули, выкрикивая: «бах! бах! бах!», и синхронно дергал плечом, имитируя отдачу. Оба они не могли смириться, бунтуя против вынужденного заключения, хотя и не осознавали этого. Двое на всю колонию «изолированных». Всего двое.
А в городе уже стали грести всех подряд. Врача не было несколько суток, определить болезнь стало некому, впрочем, ее симптомы стали известны достаточно хорошо, чтобы разобраться самим: куда уж проще — лоб и ладони покрыты густой испариной, зрачки расширены, моргание замедленное, а главное — взгляд отрешенный, направленный вдаль, но эта даль — внутри. При малейшем подозрении на сомнамбулизм к дому подъезжала полицейская машина, и предполагаемого лунатика увозили. Среди напуганного до смерти населения мгновенно расцвело доносительство. Сосед по горячей линии звонил в мэрию, сообщая о странном поведении соседа, а тот, в свою очередь, доносил на него. По городу прокатилась новая волна задержаний. При таких обстоятельствах учитель должен был оказаться в лагере одним из первых. Слишком многим не нравились его сравнения. Разве нормальный человек мог защищать сомнамбул? Нет, он наверняка болен! Ясно, как божий день: подцепил эту дрянь, а теперь, когда не гуляет под ручку с Морфеем, оправдывает таких, как сам. А иначе как? Иначе и быть не может! На учителя поступили доносы. Сразу три. А его задержание рассеяло все сомнения, подтвердив правоту доносчиков. Никакой ошибки быть не может. Да если бы она и была, то лучше все равно перестраховаться. В отсутствие врача доставленного учителя, как и всех в подобных случаях, поместили в фильтрационный барак. Он не возмущался, точно зная, что рано или поздно этим должно было закончиться. Доказывать, что здоров? Но кому? Ему все равно не поверят, и садясь в полицейскую машину, он лишь безнадежно махнул рукой. Этот жест был адресован не столько полицейским, что с них взять, они делали свою работу, сколько соседям, подглядывавшим из-за сдвинутых на окнах занавесок.
На что рассчитывал мэр, закрывая город и отключая связь? Выиграть неделю-две? Дольше этого срока отрезанный от мира город должен был неизбежно вызвать беспокойство у губернских властей. Не говоря уж о том, что почти у каждого горожанина на большой земле были знакомые, с которыми они часто связывались. Мэр это понимал. Он был не дурак, этот мэр, избиравшийся третий срок кряду. Он снова позвонил врачу.
— Вы не выходите на работу, — произнес он казенным, жестким тоном. — Вы устранились?
— Да, — хрипло выдавил врач.
Переменив тактику, мэр смягчился.
— Я понимаю, — вам тяжело. Но это же ваш долг. Как и мой. Мы обязаны спасти людей. — Он выдержал паузу. — Мне звонили из губернской администрации. Они беспокоятся, предлагают прислать специалистов, их удивляют неполадки со связью, с которыми мы так долго, по их мнению, не можем справиться. Да, черт возьми, мне пришлось солгать, а как вы хотели! — Он вдруг сорвался, хотя на другом конце хранили молчание. — Иначе они введут карантин, отменят судоходство, не заставляйте меня повторяться. — Расслышав, наконец, молчание, он осекся. — Вы по-прежнему считаете, что надо сообщить о… — он замялся, едва не произнеся «эпидемии» — случившемся?
— Да, — снова глухо сказал врач.
— Тогда вам и карты в руки. Надеюсь, простуда, если она и была у вас, уже прошла, и я не позволю вам больше увиливать от обязанностей, бросая меня одного. Вы должны будете съездить на большую землю, в министерстве вас знают в каждом кабинете, да что там, вы в нем просто свой — эта скрытая лесть выглядела неуклюже, но таких мелочей мэр уже не замечал, — и осторожно заявить о нескольких зафиксированных случаях лунатизма — обыкновенного, доктор, обыкновенного! — ни о какой заразности речь идти не может, все это случайное совпадение, да, странное, но не более того. Вам поверят. И какие могут возникнуть подозрения, сами подумайте, — убеждал он, будто встретил возражение, — для них лунатизм не передается по воздуху, это же абсурд. Вы должны их успокоить как врач, я настаиваю. И не говорите, что я делаю из вас сообщника, мы давно в одной лодке, с тех пор как вы не заявили о первых случаях. Соглашайтесь, отказа я не приму. — Понизив голос, он заговорщически зашептал: — Видите, как я вам доверяю, не подведите. Утром я пришлю своего шофера. — Повисла пауза. — Будем считать молчание знаком согласия?
Он коротко рассмеялся.
— Да.
Врач дал отбой. А утром его разбудил — если только это слово подходит пребывающему в реальности, сотканной из снов, — долгий звонок в дверь. Небритый парень вырос на пороге, вертя в руках бейсболку.
— Меня, вроде того, за вами мэр прислал. Я подожду внизу, в машине, пока вы, вроде того, соберетесь.
Развернувшись, парень застучал по лестнице каблуками. Врач не рассмеялся его бесконечному «вроде того», которое водитель употреблял к месту и не к месту, он его просто не заметил. Подумаешь, слово-паразит, мелочь в сравнении с происходившим, с тем, что ему предстояло, пустой звук. Врач был в ночной пижаме, которую уже не снимал ни ночью, ни днем, и, накинув поверх плащ, спустился за водителем, оставив дверь нараспашку. Он быстро опустился на заднее сиденье, так что шофер за рулем не заметил его тапочек. Он надел их рефлекторно, как почти все, что делал в последнее время. Ехали в полном молчании. В зеркальце водитель видел, как пассажир свернулся в углу, закрыв глаза. Всю дорогу, хотя в прямом смысле в тундре нет дорог, а есть направления, он так и не шевельнулся, слегка покачиваясь на выбоинах, в которые иногда попадали колеса. Несколько раз шофер, держа руль одной рукой, а другой озадаченно проводя по небритому подбородку, оборачивался, но заговорить не решился. А врач на оборотной стороне век видел, как, незаметно вытянув из пижамы пояс, накидывает удавку на шею водителя и душит, душит. Вильнув, машина выскочила на обочину, завязнув в огромной луже. Водитель хрипел, пытаясь достать врача руками за своей спиной, но только нелепо ими хлопал, пока все не кончилось. Он в последний раз вздрогнул и затих, откинув голову со съехавшей набок бейсболкой на водительском кресле. В унисон с ним вздрогнул и врач, уставившись на его посиневшее лицо, закатившиеся глаза и миллиметровую щетину, о которую поцарапался, стягивая короткую удавку. Его тихонько потрясли за плечо.
— Просыпайтесь, доктор, вроде того, приехали.
Врач открыл глаза. За стеклом высилось здание губернского министерства. Оставив машину распахнутой, врач поднялся по парадной лестнице. Водитель увидел его тапочки, но было поздно, доктор уже тянул на себя тяжелую дубовую дверь. В вестибюле, в очереди у гардероба, толпились посетители. Усатый грузный гардеробщик двигался медленно, будто в замедленном кадре. Врач подошел сбоку очереди и протянул ему плащ. Оставшись в пижаме, он произнес с бессмысленной улыбкой:
— Я болен.
Обследовать прибывавших в фильтрационный барак было некому, и, продержав для вида сутки, их всех переводили в лагерь. Многие пытались возмущаться, но пребывание в бараке уже надломило их волю, сутки — это совсем не мало, и достаточно было пары окриков, чтобы они послушно брели гуськом за охранниками, скрывавшими лица под масками. Их расселяли как придется, кого куда. Волей случая учитель оказался в одной хижине со священником, которого знал по прежней жизни.
— Как, и вы здесь? — приветствовал он его, молившегося в углу. — Значит, бог не сберег своего верного слугу.
Учитель съязвил, но в глубине подумал, что ему повезло. После барака он понимал, что мог оказаться черте с кем.
— А, это вы, — перекрестившись, обернулся священник. — Я здесь добровольно.
Он признался впервые. За тягостные дни пребывания среди сомнамбул у него появилась необходимость выговориться, и он благодарил бога, пославшего ему старого знакомого. Ни в какие случайности священник не верил, допуская во всем одну-единственную волю небес.
— Значит, вместе с паствой, — проницательно заметил учитель, качая головой. — Мое уважение, я бы ни за что не решился. С другой стороны, вам легче, это ваш выбор. А меня-то за что?
— Вы здоровы?
— А разве не видно? Я попал по случаю, можно сказать, невинно пострадавший.
Учитель криво усмехнулся.
— Вы не одни, здесь таких все больше. Хотя вирус быстро исправляет ошибки.
Священник вздохнул. Он старался воспринимать все, что с ним происходит, с абсолютной покорностью, но страх, случалось, парализовывал его, прожигая с головы до пят. Тогда ему хотелось бежать. Любым способом, хоть по морю, разломав ночью дом и связав несколько бревен веревкой, которую он нашел в хижине и припрятал от изымавшей подобные вещи охраны. Но далеко ли уплывешь на таком плоту? За пределы лагеря? А куда потом? Кругом тундра, а в городе схватят и снова вернут в лагерь. Не раз ему хотелось подбежать к воротам и закричать: «Я здоров, здоров, выпустите меня отсюда!» Но так можно было нарваться на пулю. Кто бы ему поверил? В лучшем случае его бы только издевательски высмеяли. Когда страх делался невыносимым, священник опускался на колени и молился, чтобы небеса послали ему силы выдержать принятое испытание. И появление учителя он воспринял как знак.
— Но пока-то мы здоровы, — иронично хмыкнул учитель. — Так что можем веселиться.
— Вот именно, пока. Вопрос времени. И судя по всему, недолгого. — Священник тяжело вздохнул.
— Ну вы-то знали, на шло шли, — сказал учитель, с удивлением заметив у священника страх. — Хотя ваш случай, возможно, исключительный. То, что вы до сих пор не заразились, должно вас обнадеживать. И чумой не все заражались, пусть и один на миллион. Вероятно, у вас стойкий иммунитет. Или в самом деле бог бережет.
Глаза у священника блеснули. Учителю сделалось душно.
— Ладно, пройдусь, надо обживаться.
Учитель долго гулял по берегу, петляя меж валунов и глядя под ноги, чтобы не ступить в человеческие испражнения. Встречая сомнамбул, бредущих с раскинутыми руками, он инстинктивно отскакивал, уступая дорогу. При этом отворачивался, стараясь не встретиться с ними глазами, опасаясь, поймать их отсутствовавший, погруженный в себя взгляд. Священника он снова застал углубившимся в молитву:
— Да будет воля твоя, — бормотал тот с прикрытыми глазами. — Ты всемогущ и всемилостив…
Учитель хлопнул дверью.
— Э, батюшка, куда вы хватанули, — назидательно сказал он, когда священник вздрогнул. — Если бог всемилостив, то как допустил эпидемию? И почему не прекратит ее? Не может? Тогда какой же он всемогущий? Либо — либо, закон исключенного третьего — Он язвительно сощурился. — Могущество или доброта — выбирайте! — Сев на пол, учитель стал разуваться и тут заметил, что все-таки вляпался в дерьмо. Он поискал глазами тряпку, не найдя, снял грязный ботинок и стал чистить его подошвой другого. — Злой он, ваш бог, — продолжил почти равнодушно, — ему же самому лучше было, если бы его не было, да и нам.
Священник поднялся с колен.
— Либо-либо, говорите, — тронул он нагрудный крест. — В семинарии мы изучали формальную логику. Только где вы ее видели? Нет ее на свете. Вот мы с вами сидим в лагере с лунатиками — и какая здесь логика, а? А ботинок так не отчистите, у меня кусок ткани от рясы остался — дать?
Учитель кивнул.
От врача в губернском министерстве мало чего добились, на все вопросы он либо качал головой, либо нес какую-то ахинею.
— Он лгал, лгал, — повторял врач, как и все сомнамбулы говоря о себе в третьем лице. — Всю жизнь трусил, изворачивался. А зачем? Чтобы прийти к этому?
— К чему? — трясли его за плечо.
— Уже давно, сразу после университета, — говорил он сквозь сон, и дальше слышалось мерное сопение.
Врача переправили в психиатрическую лечебницу. Никаких сведений о творившемся в городе получить от него не удалось. Но он сам был красноречивым свидетельством того, что случилось нечто ужасное. Губернатор, которому доложили о больном враче, позвонил мэру — тот не взял трубку. Остальные телефоны в городе были намертво глухи. Срочно сколотили комиссию из врачей и следователей, которым поставили задачу разобраться во всем на месте, а если, как подозревали, в городе бушует эпидемия, выявить возбудитель болезни.
Вернувшись в город, водитель мэра сбивчиво доложил о случившемся.
— А врач, вроде того, из этих оказался.
— Из каких еще «этих»? Говори яснее.
Мэр переспросил, уже подозревая худшее.
— Ну, этих, «изолированных», — мял в руках бейсболку водитель. — Еще в машине показался, вроде того, как маленько не в себе.
— Что, болен лунатизмом?
Этот прямой вопрос мэр задал, уже ни на что не надеясь. Он проклинал свою неосмотрительность. Почему, отправляя врача со столь серьезным заданием, ограничился телефонным разговором! Он ведь подозревал неладное, но гнал от себя эти мысли. Теперь все встало на свои места, конечно, врач заболел не простудой, иначе бы выходил на службу. И все его односложные «да», выглядевшие тогда странными, получили объяснение. Да, ему теперь некого винить, кроме себя. Отпустив водителя, мэр сел за стол, обхватив голову руками. Что предпримет губернатор? Пришлет своих людей. День-два у них уйдет на раскачку, пока соберут подходящих. Значит, совсем скоро. К этому времени надо выработать план. В принципе, у него крепкая позиция, и при верной расстановке акцентов он сможет защититься. Но надо успеть подготовиться. И мэр успел. Когда на центральной площади приземлился вертолет, он встретил его с двумя полицейскими, предложил сразу проехать в мэрию. На мгновенье он заколебался, не направить ли прибывших в лагерь под видом карантина, но это было бы уже слишком, нет, это точно не сошло бы ему с рук, и в следующий раз прибудут солдаты, с которыми местной полиции не справиться.
На допросе в мэрии городской глава отчаянно запирался, и многого от него не добились — да, эпидемия, да, лунатизм неизвестной этиологии, будто этиология обычного лунатизма известна, да, заболевших хватает, но все необходимые меры приняты, большего не сделал бы никто, и ситуация в целом под контролем. Почему он не сообщил об этом, как предписывает инструкция? Сначала надеялся справиться своими силами, потом направил в губернский центр доверенное лицо.
— Врача?
— Я не знал, что он болен. Как, впрочем, и он сам. Болезнь, вероятно, проявилась в дороге. Это может засвидетельствовать отвозивший его шофер.
Пока медики говорили с мэром, пара следователей отправились на квартиру заболевшего врача. Пустынные улицы производили гнетущее впечатление. Казалось, город вымер, и только из окон, нет-нет, да показывались чьи-то испуганные глаза. Люди выглядели так, будто искали помощи, но как только их окликали, окна задергивали занавеской. Дверь в квартиру врача была открытой, соседи не решились касаться ее, быстро сообразив, что хозяин имел дело со множеством сомнамбул. Тщательного обыска не потребовалось, вид квартиры с грязной, неубранной постелью и разбросанной повсюду уже начавшей гнить едой, а главное, раскрытая на столе папка с распечатанными листами, оказавшимися дневником врача, сказали им все. Сразу решено было осмотреть лагерь.
— Я не возражаю, — нехотя согласился мэр, когда ему предъявили ультиматум. — Но вы сильно рискуете, предупреждаю.
— Мы догадываемся, — одернули его. — Но вы забываете, что это наш долг.
— И мой тоже, — перестроился он на ходу, поднимаясь из-за стола. — Поэтому я провожу вас.
Полчаса тряслись на машинах по раскисшей дороге, но доехали только до высокого забора.
— Карантин, — вышел вооруженный карабином охранник. — Дальше нельзя.
— Нас прислал губернатор.
— Плевать, никого не пущу!
С оскалом сушеной сардины он передернул затвор карабина. Губернские инспектора попятились. Снова оскалившись, охранник исчез за забором. Он соблюдал полученные накануне инструкции мэра. Впрочем, врачи, а особенно следователи, не горели желанием проникнуть за ворота.
— Извините за строгости, — сказал мэр, едва скрывая усмешку, — но они распространяются даже на меня. Иначе нельзя, мы боремся с эпидемией всеми возможными способами, сами видите. И вряд ли вы сделали бы это лучше.
Он задел их самолюбие, но они были вынуждены согласиться. Они сочли верным создание обсервационного лагеря, введение карантина, жесткие меры в отношении беглецов и вероятных инфицированных, подлежащих принудительному обследованию в фильтрационном бараке. Что же касается случаев суицида среди инфицированных и сомнамбул, о чем комиссии незамедлительно сообщили родственники самоубийц, то они вполне вписывались в допустимый процент. Как и общая смертность при эпидемиях. В общем, мэр принял все неотложные меры, и губернским властям оставалось лишь двигаться в том же направлении. Мэр осторожно предложил им оставить все как есть, ограничившись общим руководством и контролем за его действиями. Но это не прошло. Не могли же они оставаться в стороне и сидеть просто так, сложив руки, незамедлительного вмешательства требовали от них закон, долг, гражданская совесть, элементарная человечность, наконец, а помимо всего, было же еще и столичное начальство, перед которым необходимо отчитываться. Ситуацию в городе объявили чрезвычайной. И это, как и предвидел мэр, сразу привело к ряду запретов. Во избежание лишних контактов ограничили передвижение по городу, хотя жители и сами от страха не показывались из домов. Кроме работавшего у мэра, телефоны во избежание паники решили оставить выключенными. Ни о каком летнем судоходстве, естественно, не могло идти и речи. Вопрос стоял, эвакуировать ли горожан или наладить их снабжение вертолетами. Остановились на втором. Переместить такое количество людей, не говоря уж о том, что дело это чрезвычайно затратное, было просто некуда. К тому же оставался риск, что болезнь, как взломавшая оборону армия, вырвется на оперативные просторы. Чтобы обезопасить Большую землю, в том числе и себя, ввели общегородской карантин. В километре от городской черты создали буферную зону. По всему ее периметру, упирающемуся в океан, в тундре разбили палатки, которые заняли военные. Теперь в изоляцию попали все. И это тоже предвидел мэр. Для усиления лагерной охраны были направлены солдаты.
— К черту устав караульной службы, — инструктировал их охранник с наглыми глазами, пристреливший собак. — Чуть что — вскинул автомат и дал очередь. Вот и весь устав.
— Но они же штатские, — робко заметил один новоприбывший, — это будет убийством.
Охранник пропустил мимо ушей.
— И ближе десяти метров к себе не подпускайте. Даже если в противогазе.
— Что ж они, взглядом заражают? — серьезно спросил другой солдат.
Охранник хмыкнул.
— Взглядом — не взглядом, а береженого бог бережет.
— Скажешь тоже, — рассмеялся первый солдат. — Вирусы передаются воздушно-капельным путем. И никак иначе. Может, нам еще химзащиту надеть вдобавок к противогазам? Чтобы выглядеть как средневековые врачи в зачумленных городах — в носатых масках и долгополых балахонах?
— До хрена умный, ну-ну. — Охранник сплюнул. — Мое дело предупредить.
Солдаты привезли с собой мощные прожекторы. Их установили на вышках, и короткими летними ночами лагерь бороздили светлые пятна, выхватывая из темноты фигуры лунатиков. Но этого показалось мало. Часовым у забора раздали фонарики, которые те, повесив на грудь, не выключали всю ночь. Разрезая серую мглу, они ослепляли приближавшихся сомнамбул, и солдат успевал, вскинув автомат, дать в воздух очередь. Выстрелы раздавались так часто, что сменявшиеся на дежурстве солдаты, привыкнув к ним, продолжали спать в казарме. В качестве средств безопасности сомнамбулам, как прокаженным, раздали колокольчики. Их обязали закрепить на одежде. В случае их отсутствия лишали пищи, а при приближении стреляли на поражение. Но сомнамбулам было трудно связать одно с другим, поэтому ночь лишь изредка разрезал звон колокольчика, и от этой идеи пришлось вскоре отказаться.
Лето было в разгаре, только-только сошел на нет полярный день. По тундре лениво бродили стада рыжевато-коричневых оленей, а сытые волки провожали их ленивыми взглядами. Сомнамбул в лагере становилось все больше. Выбравшись из домов, они лежали на разогретых солнцем валунах, располагались в их тени, а молодые пары тут же на песке не стеснялись заниматься любовью. А почему нет? Это дело привычки. Они охали, стонали, совершая заученные, доведенные до автоматизма движения — поглощенные собой среди таких же аутистов, занятых созерцанием собственных снов. Все вокруг им было безразлично. И только поглядывавшего на них изредка учителя это наталкивало на размышления. Он думал, что сон не убивает полового влечения, с чем безусловно согласится любой мужчина, испытывавший утреннюю эрекцию, во сне можно заниматься сексом, как и рожать, а значит, популяция сомнамбул имеет возможность воспроизводиться. С точки зрения дарвинизма, этот подвид гомо сапиенса вполне жизнеспособен, имея все шансы дать новый побег на древе эволюции. Существуют же ленивцы, те еще сони, да и кошачьи три четверти жизни проводят во сне. Да, сомнамбулы могут занять свою экологическую нишу, если только их не уничтожат. А к этому все идет. Учитель стыдливо отрывал взгляд от молодых пар, переводя его на бесцельно круживших по берегу сомнамбул, которые передвигались ощупью, часто на четвереньках, но большинство, словно караул без оружия, странно вышагивали взад-вперед. На плечи им то и дело садились крикливые чайки, продолжавшие махать крыльями, слетая вбок через несколько шагов. Случалось, лунатики натыкались друг на друга, обхватив руками, как борцы, вместе падали, но, сцепившись, лежали недолго. Пребывая каждый в своем сне, они быстро, как только могут сомнамбулы, поднимались и расходились. Каждый шел по берегу своей дорогой, как и в собственном сне. Тут они не отличались от полноценных членов общества, которыми являлись в прошлом, пока еще не были больны. И тогда, совершая привычные действия, они жили внутри себя, каждый в своей капсуле, а во сне оставались наедине с собой.
— Живые мертвецы, — наблюдая за ними, вздохнул священник. — Рабы божьи, чистые души, но мертвецы, как это ни прискорбно.
— Мертвецы? — неожиданно вскинулся учитель, гревшийся рядом на солнце. — А может, это мы живые трупы? Может, у них сильно развито воображение, которое не дает им покоя? Как у писателей или художников. А мы просто серые посредственности?
— Ну вы сравнили! Скажите еще, что они пребывают в параллельной реальности.
— А почему нет?
— Ну да, как наркоманы. Расширенное сознание и все такое. Знаем, навидались, таких много потом в церковь приходит.
Учитель сжал губы.
— А я вам говорю, дело в развитом воображении.
— Воспаленном, разве что. Посмотрите на этих несчастных, потерявших разум и сам человеческий облик. Ну какие они художники? Сами-то верите в этот бред?
Учитель отвернулся.
— Странно все-таки слышать подобное от святого отца.
— Да какой из меня святой отец! — с неожиданной горечью воскликнул священник. — Вы правильно заметили, нет у меня к ним ни жалости, ни сострадания. Раньше были, я даже рясу для них изрезал. А сейчас остался один только страх за себя. Все во мне лагерь перевернул, всю душу.
— Так зачем вы сюда пришли?
— Понимаю, из гордыни. Думал, пастырь, первый среди равных, значит, выдержу. — Он махнул рукой. — И за это мне перед Богом отвечать. — Учитель открыл было рот, но промолчал. — А еще хотел перед Богом выслужиться, мол, вот какой я герой, ничего не побоюсь, все сделаю в Его славу. А Богу служить надо, а не выслуживаться, он ведь и сам все видит. А теперь и мне глаза открылись — какой из меня священник. Если выберемся отсюда, уйду в мир, это я твердо решил. Буду воду таскать и за скотиной убираться, раз на большее не способен.
— Не будете, святой отец, мы отсюда не выберемся.
Священник уставился в морскую даль.
— А может и так. Вы к этому готовы?
— Готов.
— Ну, тогда мне просто грех ныть. — Священник усмехнулся в свою клочковатую бороду. — Пойдемте в дом, мне прихожане целую корзину снеди прислали.
Учитель легко поднялся на ноги, словно доказывая себе, что он парень хоть куда и еще на многое способен. Утверждая, что готов к худшему, он лукавил. Каждое утро, просыпаясь, он долго не открывал глаза, прислушиваясь к себе, искал признаки болезни. Вставать он не торопился, идти все равно было некуда, к тому же он долго не мог найти в себе силы посмотреть на часы. Сколько он спал? Он старался определить время по бившему в окно солнцу, потом, досчитав до десяти, резко поворачивался и с колотившемся сердцем уставлялся на будильник. Нет, как всегда восемь часов. Он спал так всю жизнь. Значит, ничего не поменялось. Судьба подарила ему еще день. Целый день! Жить, жить! Даже в лагере, даже среди сомнамбул. Сбросив одеяло, учитель рывком вскакивал на ноги. Священник к этому времени обычно уже возился около дома, готовя завтрак, или развешивал на веревке выстиранное в океане белье.
— Я сегодня не расхаживал ночью? — бодро спрашивал учитель, зная ответ, отчего на сердце делалось легко.
— Со мной вас точно не было, — неизменно улыбался священник, собирая морщинки возле глаз.
— А жизнь-то, святой отец, налаживается.
— Ничего, жить можно. А вы, однако, соня. Я вот пятью часами ограничиваюсь.
— Соня? Так это с кем сравнивать. Старикам не спится, видать, грехи считают, а я еще молод, даже не пенсионер.
Священник засмеялся, тряся клочковатой бородкой.
В полдень на городскую площадь стали регулярно приземляться грузовые вертолеты, и посаженные в карантин выстраивались к ним в длинные очереди. Открыв люки, из вертолетов выбрасывали прямо на брусчатку консервы, крупы, мыло, вина во флягах, свертки с патронами в промасленной бумаге, булки в целлофановых пакетах, которые вырастали в небольшие горки, едкую дезинфицирующую жидкость, чтобы поливать ею улицы. Летчики, не дожидаясь, пока выгруженное ими начнут разбирать, заводили моторы. Бешено крутящиеся лопасти гнали на очередь волну теплого воздуха, сбивая шляпы и задирая юбки, а потом, ложась набок, машины уносились прочь. Тогда горожане бросались на продукты. Никакого порядка не соблюдалось, отталкивая друг друга, они лезли вперед, а стоявшие в оцеплении полицейские равнодушно наблюдали за этим.
— Как свиньи, — раз процедил один из них, брезгливо отвернувшись.
— У корыта с помоями, — поддержал его стоявший рядом. — Те тоже поросят не пропускают.
Оба были из деревни и пошли в полицию, соблазнившись властью. В дележе, происходившем на их глазах, полицейские не участвовали, это было ниже их достоинства, однако в накладе не оставались — по сложившемуся закону каждый должен был им что-то оставить. Когда продукты заканчивались, площадь быстро пустела.
Карантин наложил на каждого свой отпечаток. Не выдерживая изоляции, многие стали прикладываться к бутылке. А когда спиртное кончалось, грабили ближайший магазин. Собирались и стихийные шайки, громившие винные склады. Мэр был бессилен. Вначале он пробовал наказывать грабителей, но когда среди них оказался полицейский, махнул рукой. Прибывшие с большой земли солдаты тоже закрывали на это глаза. Город был не их, он походил скорее на захваченный, в котором они чувствовали себя чужаками, и его дальнейшая судьба их совершенно не интересовала. Да и грабители делились с солдатами своими трофеями. Мэр понимал, что продолжаться так долго не может, но что было делать, людям нужно как-то жить, а алкоголь не самое страшное.
Охранявшие лагерь работали посменно, возвращаясь в город, и волна сомнамбулизма снова его накрыла. Принесшим заразу оказался тот самый охранник с наглыми глазами, пристреливший собак. Охранник держался от сомнамбул как можно дальше, был чертовски осторожен, но вирус оказался коварнее, чем он предполагал. Охранник жил один, но соседи разглядели ставшие уже привычными симптомы и чуть было его не растерзали. Окружив бредущего по улице походкой лунатика, стали с криками — чего в них было больше: злости или отчаяния? — швырять в него издали палки и камни. Но подойти к нему так никто и не решился. Как и многих, от ярости толпы спас страх заразиться.
Священник, несколько дней не видевший этого охранника на лагерной вышке, догадался в чем дело. Чтобы проверить свое предположение, он направился к железным воротам. Из КПП никто не показался.
— Эй! — крикнул он шагов за десять. — Есть кто живой?
Через минуту появился тщедушный охранник с автоматом наперевес.
— Че тебе?
— А где твой напарник? — узнал его священник. — Тот, который собак пристрелил?
— Зачем он понадобился? — В голосе прозвучала настороженность. — Чтобы и тебя пристрелил?
Тщедушный охранник попробовал усмехнуться.
— Да так, решил проведать.
— Ах, проведать, тогда давай, топай, нет его.
— С ним что-то случилось?
— А тебе какое дело? — На мгновенье голос охранника дрогнул. — Говорю, убирайся отсюда.
— Ты что, меня боишься?
— Я — тебя? — Охранник снял автомат с предохранителя. — Тоже напугал, дам очередь, и нет тебя!
Он скривился в ухмылке, а у самого руки ходили ходуном, и палец так и плясал на спусковом крючке. Решив не испытывать судьбу, священник медленно развернулся. Дверь в его лачугу была распахнута, и солнце лежало на полу косой трапецией. Священник захлопнул дверь за собой.
— А того охранника, с наглыми глазами, похоже, подкосило, — сказал он дремавшему на постели учителю, едва сдержавшись, чтобы не добавить: «Божья кара».
За него это сделал учитель.
— Да что вы говорите! — встрепенулся он, приподнимаясь на локте. — Получил по заслугам, не жалко. Значит, скоро с нами окажется. Можно и счеты свести, как думаете?
— Разве это что-то изменит? Да он уже и не поймет.
— Вы правы, это я к слову. — Учитель почесал затылок. — Значит, болезнь бушует и за забором. Готовьтесь, святой отец.
— К чему? И не называйте меня, пожалуйста, так.
— Ладно, ладно. Полагаю, стена скоро рухнет. Она стала бессмысленной, и охранники побегут, как крысы. Весь город будет принадлежать сомнамбулам. Вот увидите!
Вскочив, учитель щелкнул пальцами, выражая уверенность.
И ближайшая неделя подтвердила его правоту.
В городе уже полным ходом шла вакханалия. Спиртное, которое доставали, где только могли, развязывало языки.
— А что терять, хоть напьемся напоследок.
— Да, теперь всех накроет. А начальство, вот увидите, на вертолетах смоется.
— Как пить дать! Надо бы мэра с его людьми в лагерь отправить, пока не поздно.
— В лагерь? А кому его охранять? Солдаты-то разбежались. Там одни «изолированные». Теперь уже и не «изолированные». — Раздавался пьяный смех. — Короче, они не сегодня-завтра сюда пожалуют. Ждите.
Все в ужасе замолкли.
Но иные куражились:
— Скорей бы уж, что ли. Надоело умирать от страха.
А сами втайне надеялись, что проскочат, что болезнь каким-то чудом обойдет их стороной. Разливали еще вина и спьяну цеплялись за соломинку.
— А может, проспиртоваться насквозь, тогда и вирус не возьмет?
— Ага, не возьмет! Неклясов уж на что был пропойца, а заболел первым. Нет, все тут сгинем, помяните мое слово.
Вечером в лагере были выставлены обычные караулы, а ночью началось повальное бегство. Ужас, дикий ужас перед лунатизмом оказался сильнее логики, погнав охранников куда глаза глядят. К полудню казармы опустели. Город остался беззащитным, готовым пасть перед сомнамбулами. И те не преминули воспользоваться представившейся свободой. А вместе с ними, прорвав рубеж обороны, в окраинные кварталы хлынула болезнь.
— Они идут! — заметались по центральным улицам горожане, видевшие издалека фигуры с раскинутыми, как у распятых, руками.
— Где? Где? — сбиваясь в кучки, спрашивали их.
— Со стороны лагеря, они повсюду. Скоро будут здесь!
Молодой мужчина выскочил из дома с ружьем.
— Надо стрелять! — кричал он, бешено сверкая глазами. — Слышите, надо стрелять!
— В кого? — остановили его. — Там же у всех родственники, а есть еще и заключенные фильтрационного барака. С ними как быть?
— К черту разбирательства! Положим их всех! У меня дома дети, я никого не подпущу!
— А мертвых куда? Пока похоронишь, заразишься. Уж если охранники не убереглись.
— Мне плевать, — упрямо повторил мужчина, сжимая ружье, — сюда никто не подойдет.
— А солдаты? У них тоже оружие. Начни палить, решат, что сомнамбула. Кто будет разбираться?
Последний довод охладил мужчину. Он поставил ружье прикладом на землю.
— Так что же делать?
— Надо всем уходить в тундру. Срочно.
— А кордоны?
— Как-нибудь договоримся, они же люди. А не пропустят, прорвемся.
Огромная толпа, включая женщин, детей и беглых солдат, повалила из города.
Мэр, которому доложили о происходящем, позвонил губернатору.
— У нас есть новые больные, и солдаты бросили свои посты около лагеря. Положение критическое, через час-другой «изолированные» будут в городе.
— И что вы от меня хотите? — сухо спросил губернатор. — Мы направили вам врачей, солдат, сделали все, что смогли. Вы так рвались взять управление в свои руки, но все провалили.
Мэр обомлел.
— Ну, эвакуируйте хотя бы детей. Пришлите вертолеты, для этого еще есть время.
Губернатор сделал паузу.
— Это слишком рискованно. — Он закашлялся, продолжив охрипшим голосом. — Я отвечаю за весь край, у меня десятки таких городов, как ваш. Вы это должны понимать. Кроме того… — Он снова закашлялся. — У нас тоже зафиксированы случаи… э-э… распространившегося у вас заболевания.
Мэр сглотнул слюну.
— Наш врач?
— Да. Заразился министерский гардеробщик, принимавший у него плащ. Оба изолированы. Но у гардеробщика семья, и неизвестно, с кем он еще контактировал. Теперь вы понимаете?
Мэр дал отбой.
Жители, оставшиеся в городе, заперли свои дома, опустив на окнах ставни, как перед входом вражеской армии. Они ждали сами не зная чего, но непременно ужасного, неотвратимо надвигавшегося, — апокалипсиса, не меньше. Ничего не понимавшие дети, глядя на трясущиххся от страха, истерично покрикивающих матерей, испуганно плакали. Их отцы в это время припали к окнам, готовые грудью защищать свои семьи, но совершенно не представляли, как. Все готовились не иначе как к последним дням, рисуя картины Страшного суда, однако все прошло на редкость мирно.
Оказавшись в привычной обстановке, на улицах, где провели большую часть жизни, сомнамбулы разбрелись по своим домам. Они действовали рефлекторно, на автопилоте. Их встретили забаррикадированные двери и наглухо закрытые окна. Они пробовали в них стучать. Им не открывали. Однако уходить сомнамбулы не собирались, продолжая топтаться на тротуарах. Ощупывая стены, они проводили ладонями по штукатурке, оставлявшей белую сажу, и начинали выть. Их вой подхватывали другие сомнамбулы, попавшие в такое же положение, и вскоре над городом стоял невыносимый рев, будто включили сирену воздушной тревоги.
— И собака скулит, если ее домой не пускают, — перекрикивал вой священник, расхаживая по улицам. — Будьте же людьми, это же ваши родственники. Помогите им, они и так настрадались.
— Вот и забирай их к себе в церковь! — раздалось из одного окна.
Однако многие, смутившись, открыли двери. Помимо милосердия для этого нашлась куда более прозаическая, зато веская, как все прозаическое, причина. Один из лунатиков, благообразный старик, глава многочисленного семейства, трижды или четырежды ставший дедом и даже прадедом, с самого своего рождения проживавший в огромном бревенчатом доме с двускатной крышей, оказавшись у обитой потрескавшимся дерматином двери с гладкой, обесцветившийся от бесчисленных прикосновений ручкой, которую с полчаса тщетно дергал, каким-то чудом поджег свое жилище. Как ему это удалось и сделал ли это он, никто не видел, но пожар удался на славу, тем более что тушить его было некому. Весть о том мгновенно разнеслась по городу, оказав влияние на упрямцев, всё еще державших свои двери на замке.
А вот на чете Варгиных освобождение лагеря, как раньше и его основание, никак не сказалось. Все это время они жили в родном доме, как и тридцать лет назад. Сначала полицейские отселили из него двух их здоровых сыновей, потом к ним въехала пара с огромными, наспех собранными чемоданами, на которую они не обратили ни малейшего внимания — ни когда гости были рядом, ни когда вместе с другими покинули лагерь, превратившийся снова в опустевший рыбацкий поселок.
Дети Варгиных возвратились в рыбацкий поселок, в родительский дом. Прислонившись к бревенчатым стенам, родители сидели в обнимку, не расставаясь и во сне, вместе деля удары судьбы и жизнь, как поклялись при венчании, были, казалось, неразлучны они и в смерти. Не вылезая из машины, дети долго смотрели на них, пока не убедились, что старики, обветренные, исхудавшие, обгоревшие на блестевшем в океане нещадно палящем солнце, живы.
— Слава богу! — подняв на ноги, обнял мать старший. — Мы дома, мама, теперь все будет хорошо.
Мать открыла глаза, и он заметил, или это ему только показалось, слабую улыбку, едва тронувшую ее почерневшее морщинистое лицо. Вадим Петрович Варгин, владелец двух рыбацких баркасов, уважаемый в городе человек, постарел на десять лет. Он стоял в лохмотьях, как пилигрим, бредущий неизвестно к каким святыням, и смотрел на младшего сына, будто впервые его видел. Не зная, как себя вести, сын смущенно переминался. Глаза у Вадима Петровича заблестели. Нет, он определенно видел этого человека. В каком из бесчисленных снов? Наползая друг на друга, сны, бывало, повторялись, рождая чувство давно виденного. Вот и этот вернулся. Вадиму Петровичу сделалось тепло, радостно, значит, сон сулил хорошее, значит, это не кошмар. Горячая волна залила его, открыв рот, как это бывает во сне.
«Ничего не понимает, — брезгливо скривился сын. — Обыкновенный идиот». Он сделал над собой усилие, шагнув вперед, чтобы обнять человека, бывшего когда-то его отцом, возившим его на плечах и сажавшим за столом на колени. «Иго-го, лошадка! — тряся ногой, заставлял он его подпрыгивать. — Поскакали!» — «Исчо! Исчо! — разгоряченный просил он. — Ну, папочка, сильнее!»
Помнит ли отец ту игру? Он мельком бросил на него взгляд и тут заметил катившиеся по щекам слезы, терявшиеся в жестких складках у губ.
Сыновья привезли еду, как и прежде, все уселись за длинный струганый стол, накрытый заляпанной скатертью. Старики с жадностью накинулись на мясо, ели руками. Охрана, согласно инструкции, первым делом изъяла столовые приборы, мало ли что взбредет в голову сомнамбулам, и в лагере от них давно отвыкли.
— Эх, брат, — сказал старший сын, перехватив взгляд младшего, — надо принять их такими. Они же нянчились с нами, агукавшими и носившими подгузники. Теперь наш черед.
— Ты себя уговариваешь? — огрызнулся младший. — А меня не надо, я сыновний долг помню. Только что будет, когда мы станем такими же? И случится это, возможно, скоро.
Отложив вилку, старший посмотрел сосредоточенно.
— Станем, так станем, — твердо произнес он. — Все равно деваться некуда. А стариков я не брошу, будем пока жить как раньше. — Помолчав, он добавил: — А на тебя, если уйдешь, не обижусь, тут каждый сам решает.
Младший пожал плечами.
— Да нет, я остаюсь. Сам же сказал, идти все равно некуда.
Старший, отломив хлеба, предложил отцу.
— Хорошо. А позже надо Неклясова навестить, он тут один остался.
Сашок Неклясов, первый из заболевших, тоже никуда не выезжал из своей хижины. Отсутствия других сомнамбул, схлынувших в одночасье, он не заметил, как не замечал раньше их присутствия. Он жил, как и прежде, своей жизнью, пребывая в скорлупе своего сна. Но появление детей Варгиных, с которыми он вырос, сколько раз вместе рыбача на взятом без спроса баркасе их отца, пробило брешь в глухой стене его снов. Воспоминания, одно ярче другого, ворвались в его сознание осколками какого-то другого, давно виденного сна. В этом сне Неклясов был подростком, Сашком, которого спивавшиеся родители, едва ворочая языком, посылали в магазин за водкой: «Давай, Сашок, сгоняй на посошок!» Они рассыпались пьяным смехом, а он стыдился их, зажав деньги в потном кулаке, по дороге в город давал себе клятву никогда не быть таким же, не брать в рот и капли спиртного. Но жизнь взяла свое. И уже на похоронах отца (мать умерла следом) напился до чертиков.
— Он не узнаёт нас, — войдя без стука, сказал младший сын Варгиных.
— Ничего удивительного, — выкладывая на стол продукты, шепотом произнес старший. — Сколько всего произошло, мы тоже его с трудом узнаём.
Вдруг Неклясов встрепенулся. Окинув взглядом стол с разложенной на тарелках снедью, отложил на пол пульт и, поднявшись, достал из комода бутыль самогона. Вслед за ней на столе появились три граненых стакана. Сколько раз он делал это? Никто бы не мог сказать. Но вполне достаточно, чтобы это въелось у него в плоть и кровь.
— А ты говоришь, не узнаёт, — рассмеялся старший брат. — Ну, не стой истуканом, разливай!
Сон как сон. Разве в нем нельзя напиваться?
Однако семья Варгиных, принявших судьбу с достойным восхищения смирением, была исключением. К прошедшим лагерь относились как к чужим, прокаженным, их отводили в церковь, которую священник переоборудовал в лазарет.
— Тут приоритет одиноким, — встречал он родственников в марлевых повязках, которые подгоняли сомнамбул лыжными палками, упирая их острием в спины. — Мне со всеми не справиться. Может, передумаете?
— Нет уж, святой отец, взялись за дело, так доводите до конца. А иначе будут по улицам шляться — домой мы их все равно не пустим.
Священник брал вновь прибывшего за руку.
— Хоть едой помогите, — оборачивался он к родственникам, отводя лунатика в храм. — Мы тут голодаем.
— Все голодают. Но чем сможем, поможем.
Тех, кто держал слово, были единицы. О сомнамбулах, бывших когда-то родственниками, ставших другими, никем, даже не людьми, а черт знает кем, забывали, выйдя за церковные ворота.
Странно, но часть горожан, пользуясь всеобщим хаосом, бросилась грабить банки. Грабить, конечно, сильно сказано, в них не было никакой охраны, сигнализация, конечно, срабатывала, завыли сирены, но ехать из полицейского участка было некому, а видевшим, как воры входят в опустевшие банки, было не до них. Грабители взламывали сейфы, запускали руки в кассы, набивая карманы банкнотами, ставшими простой бумагой. На что они рассчитывали? Пережить вирус? Действовали безотчетно, пользуясь вседозволенностью, толкавшей их на преступление? Или удовлетворяли свое, а если уж начистоту, то всеобщее желание разбогатеть, которое при других обстоятельствах никогда бы не сбылось? Их мечта о богатстве вдребезги разбилась о могильную плиту сомнамбулизма, но они продолжали упрямо следовать ей. Они складывали деньги в хозяйственные сумки, набивали целлофановые пакеты, едва выдерживавшие тяжесть, а если отрывались ручки, брали их под мышку, прижимали к груди, не обращая внимания на вываливающиеся купюры, и все это — дрожащими руками, то и дело вскрикивая от возбуждения. Получали ли они удовольствие? Чувствовали ли себя калифами на час? Во всех случаях это выглядело смешно. Но смеяться было некому. Все были озабочены бессмысленными поисками выхода и, как встревоженные муравьи, метались по замурованному вирусом городу. Пустые разговоры, в которых преобладали междометья, радостные восклицания, когда слышали вдруг, что кто-то придумал лекарство от вируса, горечь разочарования, когда новость оказывалась очевидной ложью. Но жители цеплялись за соломинку, им нужно было чем-то себя занять, отвлечь от ужасного ожидания стать сомнамбулой. И грабить банки с этой точки зрения было ничем не хуже всего остального.
Мэр разъезжал по улицам в сопровождении полицейского, а за рулем был все тот же водитель в бейсболке. Молча наблюдали, что творится в городе: толпы бесцельно шатающихся, будто был праздник без какой-то определенной программы и оттого уже порядком всех утомивший, и было не разобрать уже, кто сомнамбула, а кто здоров, наглухо заколоченные двери подъездов чередовались с распахнутыми настежь, глядевшими мрачной темнотой, прижатые к тротуарам машины, с которых, непонятно зачем, сняли дворники, множество пьяных, и всюду глаза, безумные, страдальческие, шальные, испуганные, сочащииеся отчаянием, глаза, ищущие надежду, обреченные вскоре превратиться в стеклянные, как у сомнамбул. Каждый в любой момент может оказаться ненужным, вспоминал мэр последний разговор с губернатором, как наш город, от которого уже открестились. Да, случись что, и ты обречен быть сам по себе. Ты становишься изгоем. Но почему? Виноват ли свалившийся лунатизм? Нет, и в обычной жизни, по большому счету, никто никому не нужен, в ней ни у кого нет друзей, кроме собственной тени. Если разобраться, все держится бог знает на чем: на нитке, честном слове, на соплях. И вирус рушит все как карточный домик. Да, это лакмусовая бумажка. И нет от него спасения, потому что его не было и раньше. Но он, мэр, исполнит долг до конца. Как может. Но до конца. Городской глава отвернулся от окна и, чтобы больше не молчать, обратился к полицейскому:
— Наверно, сбежавшие из города уже добрались?
Тот пожал плечами.
— Не только, вроде того, добрались, — встрял водитель, глядя на пассажиров в свое зеркальце. — Некоторые даже, вроде того, вернулись.
— Как некоторые вернулись?
— Ну те, кто, вроде того, уцелел.
«Значит, открыли стрельбу, — догадался мэр, хмыкнув своим мыслям. — Конечно, у них же приказ».
— Знаешь такого?
— Вроде того. Сосед с час назад прибежал.
— Вези к нему.
Сосед сидел в палисаднике прямо на земле, уставившись в одну точку. Из простреленной руки, кое-как перевязанной разорванной рубашкой, сочилась кровь. Мэр тронул его за плечо, тот вскрикнул, подняв искаженное болью лицо.
— Да их за такое под трибунал мало! — вскипел мэр. — Устроили бойню?
Вернувшийся из тундры кивнул.
— А переговоры были?
Снова последовал кивок.
— Ты, вроде того, расскажи, как было, — наклонился водитель. — Вроде того, как мне, так и сейчас.
Вернувшийся свидетель заговорил. Сбивчиво, еле двигая губами, будто рот у него был забит песком.
— Мы подошли как люди, — жевал он, — стали метров за сто, а их начальник сразу через громкоговоритель: «Идите назад!» Наши, сложив рупором ладони, закричали: «“Изолированные” прорвались, нам нельзя возвращаться!» «Ничего не знаем, у нас приказ никого не пропускать!» Наши заволновались. Задние напирали, передние приблизились к солдатам на несколько шагов. «Стойте, иначе стреляем!» Начальник сказал это сурово, как мог, а у самого чуть голос не сорвался. Это многих обнадежило. Мол, не будут стрелять, не посмеют. Живые же люди. — Забыв про рану, вернувшийся свидетель смахнул слезу, сразу скривившись от боли. — А они…
— Нет им оправдания, — возмущенно сказал мэр. — Нет, и быть не может.
Но оправдание солдатам было, причем сильнейшее, какое только может быть — страх. Да, ими руководил дикий страх, ни с чем не сравнимый, вот они и открыли огонь, сначала вразнобой — неизвестно, у кого первого сдали нервы, но его выстрел послужил сигналом, — потом все слаженнее, солдаты подхватывали, и кончилось все залпом. Некоторые, и таких было немало, целили в воздух, поверх голов, но и других хватало. Солдаты обезумели, палили и палили, едва перезаряжая винтовки, хотя толпа быстро рассеялась, завалив тундру ранеными и убитыми, а кто оказался счастливее, кто стоял дальше, за спинами сраженных, сразу дал стрекача, так что в считанные секунды оказался на расстоянии, недосягаемом для пуль. Но солдаты не слышали даже офицера, приказавшего прекратить огонь, так что ему пришлось бить шомполом по задранным стволам, а случалось, попадать и по рукам, головам, в общем, куда придется. Это был расстрел, форменный расстрел, как ни крути. Женщины и дети лежали вповалку, истекая кровью, смешивавшейся с грязными лужами. Увидев, что они наделали, солдаты остолбенели, некоторые стали рыдать, как дети, размазывая по щекам слезы грязными ладонями.
Представив эту картину, мэр сел в машину.
Так кто же сомнамбулы? Кто действовал как лунатики? И какая разница, по какую сторону кордона находиться?
— Они за все ответят, — сказал он полицейскому. — За все.
— Перед кем?
Полицейский отвернулся к окну. Мэр и сам понимал, что отвечать было не перед кем. Губернатор? Так он сам приказал выставить заслон. А что стрелять стали — выхода не было. Разве в своем городе он вел себя не так же? И до стрельбы доходило. И до трупов. Он все покрывал. А губернатор тем более замнет это кровавое дело.
— Вроде того, перед богом.
Надо же, водитель и тот все понимает. Да, перед богом, которого нет. Ему ли, мэру, не понимать, что в мире нет справедливости, нет закона. Так чем он отличается от мира сомнамбул, в котором их, как во сне, тоже нет? Боже, что нас ждет! Мэр обхватил голову руками.
— Вроде того, куда везти-то?
Притормозив, водитель обернулся.
— Куда хочешь.
Через неделю после своего победоносного вторжения вирус уже хозяйничал повсюду. Подавляя последние очаги сопротивления, он брал забаррикадировавшихся в домах на измор. Голод и жажда, два его верных союзника, две неразлучные палки-погонялки, заставляли выбрасывать белый флаг, сдаваться на милость победителя. И сомнамбулизм охотно брал в плен. Правда, не всех, посреди города, населенного теперь лунатиками, оставалась горстка тех, кого он пощадил. Каким критерием он руководствовался — было такой же тайной, как и сама его природа. Интеллект ли оказывал сопротивление болезни, замедляя ее течение, как писал в своих дневниках врач? Однако его самого интеллект не спас. Быть может, сильные духом успешно противостояли болезни? Но охотника на полярных волков трудно было назвать слабым. Да и другие жертвы вируса были люди суровые и закаленные, одним словом, северяне, привыкшие к невзгодам. Женщины, дети, старики — сомнамбулизм не давал им поблажки. Помимо священника и учителя, в число помилованных попали городской глава, пара служащих его администрации, в частности, его «вродетогошный» водитель, вернувшийся из тундры свидетель бойни, устроенной солдатами, сыновья Варгиных и еще десятка полтора человек, принадлежавших различным слоям общества — полицейский, воспитательница детского сада, какой-то заросший грязный бродяга без определенных занятий, аккуратно причесанный «на пробор» провизор, гордившийся своим местом, тот самый, которого возмутило когда-то сравнение его с сомнамбулой, мол, у него вместо мозгов ганглии и его работу может выполнять чуть ли не насекомое — ох, уж этот школьный всезнайка, раскукарекался, будто перед учениками! Оказался среди счастливчиков и владелец того кафе, где произошла их стычка, и несколько завсегдатаев, ее свидетелей, теперь все они были в одной лодке, дрейфующей неизвестно куда в море лунатиков. Неделя — это срок. Характерный срок для того, чтобы выявить способность организма противостоять вирусу или чтобы тот дал о себе знать известными симптомами. Врач был не нужен: каждый мог поставить себе диагноз сам, а бороться с вирусом все равно не умели. Прошедшие это испытание могли считаться проскочившими через его сети. Оставалось найти этих счастливцев, чтобы как-то сплотить.
Как ни странно, занятый делами городской глава ни разу не допустил даже мысли, что заразится, точно дело касалось его сограждан, но не его самого, будто он сделан из другого теста или свалился с другой планеты. И когда выдержал критическую неделю, нисколько не удивился. На это у него не было времени. Разрезая толпы сомнамбул, он ездил на машине с «вродетогошным» водителем в бейсболке и через громкоговоритель предлагал тем, кто еще здоров, собраться в мэрии в ближайшее воскресенье. Будни уже не отличались от выходных, и он выбрал день машинально, по привычке, устоявшейся с тех времен, когда жили по календарю. Еды пока хватало, двери магазинов стояли открытыми нараспашку, заходи — бери. Но сколько это могло продолжаться? Неделю, от силы две. Ясно, что запасы ограничены. Даже с учетом складов и портовых хранилищ. Город ежедневно потреблял тонны продуктов, ему ли, мэру, было этого не знать, пусть другие, далекие от управления, остаются в счастливом неведении. Им позволительно питать иллюзии, но не ему. А когда еда кончится, начнется хаос. Бойня у кордона уполовинила городское население, и голод пока не грозил. Но это пока. Один умер — его пайка досталась другому, смерть таким образом поддерживает жизнь, которая в свою очередь питает смерть. И пока городу дана передышка. Короткая, короче некуда. А готовиться надо к худшему. И мэр делал, что мог. Нельзя сказать, что пришедших в мэрию можно было пересчитать по пальцам, но они все уместились в его кабинете, в который из соседних комнат, давно опустевших, принесли стулья. Расселись в полном молчании. Мэр попросил слова, хотя на выступления никто не претендовал и в очереди он был один.
— Вчера я был в рыбацком поселке, — поднявшись, начал он без предисловия. — Присутствующие здесь сыновья Варгиных подтвердят, что я заходил к Неклясову, заболевшему первым. Как и раньше, он живет в своем доме. Он мало кого узнает, но с хозяйством кое-как справляется, обеспечивая себя. А если так может жить один, значит и все. Вопрос в том, как нам организоваться. Да, как все устроить. На помощь с большой земли рассчитывать больше не приходится, они насмерть перепуганы, и их можно понять. Все слышали, как солдаты расстреляли беззащитную толпу, в которой у многих из вас могли быть родственники. — Кое-кто из присутствовавших всхлипнул. — Страх вырвал солдатам сердца, сделав их бесчувственными. Они будут ссылаться на приказ, чтобы уйти от ответственности.
— Ничего себе, — перебил мэра вернувшийся из тундры раненый с перевязанной рукой. — Угробили половину города, а ответственности никакой!
На скулах у мэра заиграли желваки.
— Была бы моя власть, всех бы отдал под суд. Однако приказ исходил от губернатора. Солдаты, конечно, тоже виноваты, но речь сейчас не об этом. Сюда они не придут. Не сунутся, не посмеют из-за того же страха. И это нам на руку. Мы можем жить как хотим, без оглядки на губернию. Теперь мы сами по себе, потерянные для мира, который ради нас не только палец о палец не ударил, но скорее всего уже забыл. Спасибо, хоть не отключили электричество. Но на это губернатор не пойдет, ему надо иметь какое-то оправдание перед столицей. Итак, что я предлагаю. Власть, а она, как вы понимаете, необходима всегда, останется за мной как избранным мэром. К тому же я здесь единственный, кто имеет опыт управления. Согласитесь, это будет разумно. Служащих администрации и полицейского я беру к себе в штат. — Это было, конечно, выработанное годами выражение, платить мэр никому не собирался, да это уже и утратило всяческий смысл, однако на эту несуразность никто не обратил внимания. — Остальные будут представлять власть на общественных началах. Все должно оставаться как прежде. Конечно, в полной мере это невозможно, но мы постараемся максимально приблизиться к прошлым временам. Пусть каждый займется своим привычным делом. Я вижу тут воспитательницу детского сада — почему бы ей не набрать в группы детей-сомнамбул? Раз все в городе уже инфицированы, они больше не представляют угрозы. Святой отец устроил в церкви приют, и это прекрасно. У нас есть возможность вернуться к эпохе первых христиан, бескорыстному служению ближнему. Разве нет? Даже в нашем отчаянном положении старайтесь увидеть хорошее. Насколько возможно, мы должны наладить городскую жизнь. Иного выхода нет, иначе мы все погибнем. Присутствующие здесь рыбаки могут по-прежнему выходить в море, набрав команду из сомнамбул. Таких как Неклясов, старший Варгин. Им это дело привычное, никакой сомнамбулизм из головы не вышибет. Работавшие на рыбном комбинате женщины, как и раньше, займутся разделкой тушек, дело нехитрое. Пусть откроются магазины. Скажете, сомнамбула за прилавком — это фарс? Но выбора все равно нет. Пусть люди, а сомнамбулы — люди, это даже не обсуждается, будут чем-то заняты. Мы начнем, а дальнейшее скорректируем по ходу. У меня все, простите за многословие.
Воцарилось молчание.
— Бог возложил на нас огромную ношу, — поднялся со своего места священник, теребя клочковатую бородку. — Может, Он оставил нам здоровье, чтобы мы несли ответственность за наших братьев, угодивших в беду? Это наш крест. Каждый из нас становится пастырем, зрячим, поводырем среди слепцов. Давайте же попробуем устроить нашу общину. Не на принципах наживы и золотого тельца, а отринув, наконец, дьявола, возвысим ее на сваях добродетели и человечности. Тогда насланная болезнь обретет смысл, став катализатором нового общества. Давайте служить заболевшим, и раз мы не можем их исцелить, то уж облегчить страдания мы в силах. В этом наше предназначение.
— Не мелите ерунды! — выкрикнул с места младший сын Варгина. — Пусть каждый живет, как может. Мы что, няньки? Да и продуктов на всех не хватит. Кем-то придется пожертвовать, и нечего сопли разводить. Мы с братом тянем родителей, этого вполне достаточно, в ваши игры я не играю. — Он поднялся, обращаясь к брату. — Идем, дела ждут.
Тот не шевельнулся. Потом, забросив ногу на ногу, тихо произнес:
— Я остаюсь.
— Ну как знаешь!
За младшим Варгиным захлопнулась дверь.
— Вот вы говорите, власть останется за вами, — прервал неловкое молчание учитель. — А согласятся ли сомнамбулы? Вы их спросили? Или только нас наделили властными полномочиями? А вдруг им не понравится наше управление?
Выходкам учителя уже никто не удивлялся. Сумасшедший, что возьмешь. Все промолчали, глядя по сторонам, а мэр расхохотался.
— Вы боитесь восстания сомнамбул? Но оно невозможно, они видят разные сны и не смогут договориться. — Он тронул подбородок. — Они будут смотреть телевизор, как и тогда, когда были полноценными людьми, и им будет не до восстаний. Знаете, в отделении для буйно помешанных ночью дежурят всего один санитар и единственная медсестра. Справиться с ними для пациентов не составило бы труда. Но нападений не бывает. Буйные, если и решатся, действуют порознь, а медики сообща. Получается двое на одного. Согласен, неэтичный пример, но уж извините. Все лучше, чем про стадо баранов, которое пастух гонит с парой овчарок. — Мэр вдруг одернул себя, распрямив плечи. — Но все зависит от нас, и мы, уверен, будем заботливыми пастухами. Нас мало, так что придется работать не за страх, а на совесть, да-да, придется вкалывать, засучив рукава.
— И не время демократию разводить, — глядя на учителя, вставил шпильку провизор. — Поплевав на ладони, он разгладил прилизанные «на пробор» волосы. — Зато самое время оставить прежние чудачества.
Учитель пожал плечами.
Поняв, что аудиенция закончилась, собравшиеся стали расходиться. Оправив юбку, грузно поднялась полноватая воспитательница детского сада, захромал к двери вернувшийся из тундры раненый. И тут посреди шарканья ног обратил на себя внимание владелец кафе, в котором когда-то философствовал учитель.
— Нет слов, вдохновенная речь, и все такое, — громко произнес он. — Но я не могу иметь дело с лунатиками. Вы уж простите за откровенность, но они, не знаю как у вас, вызывают у меня брезгливость и презрение. Как насекомые или сумасшедшие. Я человек одинокий, друзей среди них у меня нет, да если бы даже и были, и были близкие мне люди, это все равно ничего бы не поменяло, так что, с вашего позволения, я буду сам по себе. — Он откашлялся. — Однако ваша сплоченность, ваш, э-э, энтузиазм произвел на меня впечатление, и совсем уж в стороне я не останусь. В качестве лепты в общее дело предлагаю у меня столоваться. Заведение в центре, это удобно, а заодно вы сможете обсуждать текущие дела. И мне, признаться, будет не так одиноко.
После совещания у мэра городские улицы в дневные часы опустели. Бессмысленное роение сомнамбул прекратилось. Теперь они находились в магазинах, офисах, банках, где работали прежде и куда их стали отвозить те, кого пощадил вирус. Банковские служащие, преимущественно женщины, неподвижно, как марионетки, сидели за стеклом своих касс в ожидании клиентов. Но клиентов не было, в оккупированном лунатизмом городе деньги уже не играли никакой роли. Доставленные в бутики продавщицы расхаживали вдоль прилавков, грезя наяву, они меньше всего думали об отсутствии покупателей, которое раньше напрямую отражалось на их зарплатах, а иногда забирались в витрины и, окаменев, превращались в живые манекены. Посетителей у них быть не могло: во-первых, в модной одежде больше никто не нуждался, а во-вторых, во избежание бегства продавщиц, двери в магазинах закрывали на ключ. Сомнамбулам раздали метлы и грабли — убирать заросшие мусором дворы. Все это выглядело какой-то жуткой пародией на кипевшую когда-то в городе жизнь, фарсом, который разыгрывал на его сцене сомнамбулизм. На рабочие места лунатикам привозили пищу, пытаясь развить у них условный рефлекс. Но эта идея не прижилась. Как и в лагере не привилось ношение колокольчиков. Даже под страхом смерти, которого сомнамбулы не испытывали. Так или иначе, приходилось во всем идти им навстречу, а это доставляло массу хлопот.
— Прикажете с ними возиться, вроде того, как с малыми детьми? — выразил общее недовольство водитель мэра, на плечи которого легла основная нагрузка по развозу сомнамбул.
— Может, им еще сопли вытирать? — поддержал его провизор. — И на горшок сажать?
Против таких возражений мэр оказался бессилен. Тем более, что сомнамбулы, как и в лагере, не связывали получение пищи с предъявляемыми им требованиями. За исключением священника, который в своем церковном приюте придерживался режима, от всяких экспериментов с лунатиками отказались. Нужно было иметь ангельское терпение, чтобы возиться с ними, тем более что многие сомнамбулы, как старики, становились капризными и упрямыми. Другие, наоборот, добродушно улыбались и были сговорчивы. Вирус, как приобретенное в старости слабоумие, шаржировал черты личности. Он бил в обе стороны, заостряя врожденные качества, как у сомнамбул, так и у тех, кто за ними ухаживал. Некоторые лунатики по непонятным причинам отказывались от еды — таких приходилось кормить насильно. Их привязывали к койкам, зажав голову, открывали рот и, просунув жидкую пищу, заставляли глотать. Случалось, они вырывались, прятались в темных чуланах, где умирали от истощения. С прежними промыслами — разведением оленей, добычей рыбы и пушного зверя, конечно, ничего не вышло. Мэр ошибся, и переработка выловленной рыбы, даже если бы и было, кому ее ловить, оказалась для лунатиков непосильной задачей. Ошибся он и в губернаторе. На свете нет прирожденных злодеев — всему виной сложившиеся обстоятельства. В воздухе над центральной площадью по-прежнему зависали вертолеты, только теперь они не приземлялись, а открыв люки, сбрасывали, как бомбы, брезентовые тюки. Снабжение города продолжалось, позволяя ему выживать, хотя по большому счету это была попытка гальванизировать труп. Продуктов было мало, но при честном распределении хватало на всех. С безоговорочного согласия граждан этим заведовал священник. Оскорбительное, можно сказать, бессердечное отношение летчиков, не глушивших моторы, а выбрасывавших продукты, будто кости собакам, было связано не только со страхом заражения, хотя он, понятно, тоже присутствовал, но и с тем, что в приземлившийся вертолет раз пальнули из винтовки. Разбив стекло, пуля просвистела у виска летчика, только чудом никого не задев. Среди лунатиков было много солдат, присланных для охраны лагеря с Большой земли, у которых сохранилось оружие. Стрелявший был одним из них. Солдат тут же разоружили. Они не сопротивлялись, ухватив за приклад, протягивали винтовки с отвисшими ремнями, как палки, дулом вперед. Только пальнувший по вертолету, засев в заброшенном доме с разбитыми стеклами, отстреливался до последнего патрона. А его, сунув дуло в рот, выпустил в себя. Молодой парень, едва призвавшийся в армию из глухой деревни, и вот нате, его сразу пригнали на край земли. Что он увидел в своем сне? Розовые зори у тихой речки, которые встречал с удочкой множество раз? Или свою тайную любовь, деревенскую красотку, с которой не целовался ни разу? Солдата похоронили в чужой земле, в городе, куда его случайно забросила судьба, без всяких почестей, без родных, наспех вырыв глубокую, как велело ставшее уже бесполезным предписание, могилу.
Дни проходили похожими друг на друга, как длинный-предлинный сон. По утрам сомнамбул таскали, как заводные игрушки, по местам их прежней работы, втайне рассчитывая занять их, удерживая таким образом под контролем, — потом, дождавшись вечера, свозили их в несколько наспех оборудованных ангаров с расставленными вдоль стен койками и там запирали на ключ. Тогда от лунатиков можно было отдохнуть. Из вечера в вечер, благо электричество не отключили, они, развалившись на койках или садясь полукругом напротив экрана, смешивали свои грезы с телевизионными, припадая к новостной ленте, которая на самом деле никакая не новостная, одно название, а всегда одна и та же, потому что в ней меняются лишь имена, а события вечно сводятся к тому, кто с кем, против кого и за сколько; разве это и есть происходящее? разве оно что-то объясняет? разве предсказывает? нет, вся эта подборка — от картинок до слов — весь этот сценарий, тьфу, его и сценарием-то назвать язык не поворачивается, ровным счетом ничего не означает, так, очередной сон для сомнамбул, да, это вполне оказалось им по зубам.
С лунатиками можно было делать все, что угодно. Они были, как горшки с цветами, которые приживались на любом подоконнике. И их переставляли с место на место. Однако предложенное мэром городское устройство, отдаленно напоминавшее прежнее, к которому все привыкли и которое он возглавлял, оказалось очевидной утопией и продержалось, как насморк, семь дней. Первым взбунтовался «вродетогошный» водитель.
— С какой стати я должен на этих, вроде того, корячиться? — мял он в руках бейсболку. — Они бы еще неизвестно, ухаживали бы за мной. Да поменяйся мы, вроде того, местами, вряд ли. — Он махнул рукой сверху вниз, будто отрубил голову курице. — И продуктами делиться зачем? Они же, вроде того, все равно уже не люди, животные, чего их кормить? Вот скотину кормят на убой, собака дом сторожит, а эти? Какой от них прок? — Он разошелся, забыв на время даже свое паразитическое слово, будто раньше, притворяясь, умышленно за него прятался. — Им же лучше больше не мучиться, и других избавят. Ясное же дело, они не поправятся, кто выжил, тот выжил, а остальные пусть сами как хотят.
Сидели в единственном оставшемся кафе, и его владелец, вытирая за стойкой вымытые бокалы, изучающе посмотрел на водителя. Тот, раскрасневшись, уткнулся в тарелку.
— А ведь он прав, — неожиданно поддержал его учитель, обращаясь к священнику. — Талмуд, к примеру, предписывает не делить в пустыне бутылку воды, если на всех ее не хватит, а выпить самому. Пусть лучше один спасется, чем все погибнут. Рационально, черт возьми! — В уголках глаз у него собрались морщинки, но взгляд оставался серьезным, так что было неясно, шутит он или нет. — А евреи-то совсем не дураки, раз всему миру бога дали.
Священник на мгновенье оторопел.
— Вы это серьезно?
— Про бога? Конечно. А разве не так? С другой стороны, откуда знать, хватит на всех бутылки или нет, может, пустыня-то вот-вот кончится. Чистая софистика получается.
— Эх, — облегченно вздохнул священник, — вам бы только трезвонить. Уж кажется, через такое прошли, а все не меняетесь. — Он повернулся к водителю. — Нельзя быть таким жестоким.
Водитель поднял глаза.
— Это я жестокий? Да я с утра до ночи горбачусь, пока эти во сне прохлаждаются. Я что ли виноват в их болезни? А получается, лучше бы я вирус цапнул — отдыхай себе целыми днями! — Он деланно расхохотался. — Это жизнь, святой отец, жестокая, не я. Вон солдаты в тундре половину города положили, и ничего — добренькие, все с рук сошло. Короче, как хотите, а я выхожу из игры.
— Я тоже, — поднялся провизор, разглаживая волосы «на пробор». — Не вижу никакого смысла во всем этом участвовать. Не жизнеспособная система, глупая.
— И я, — раздался в углу голос полицейского. — Не до лунатиков, все погибнем, неизвестно, кто вперед.
— Вот именно! — снова вставил водитель. — Сами к могиле идем, а еще их на себе тащить.
— Но мы без вас не справимся, — с отчаянием сказал священник. — В приюте и так рук не хватает.
— Тогда будьте человеком, вроде того, — убежденно рубанул воздух водитель, к которому вернулось слово-паразит, — кончайте благотворительность.
Он с ненавистью посмотрел на священника, готовый, казалось, запустить в него бейсболку.
— И детский сад — одно название, — вздохнула грузная воспитательница. — Просто курам на смех, эти дауны с утра до вечера сидят по углам, как примороженные, с ними не поиграешь, не поговоришь. В конце концов, я же обычная нянька, а не врач-дефектолог.
Стало слышно, как вытирает бокалы владелец кафе. Молчавший до сих пор мэр тяжело поднялся.
— Раз к этому пришло, я слагаю с себя полномочия. Пусть будет что будет, я же не могу вас заставлять.
Упрямо сжав кулаки, он вышел первым. За ним стали расходиться остальные. Последним, не прощаясь, кафе покинул учитель. Хозяин, с полотенцем наперевес, закрыв за ним дверь, подумал, что теперь ее можно заколотить.
Заявляя, что не может никого заставлять, мэр лукавил. На руках у него оставался сильный козырь — продукты, которые ежедневно доставляли вертолеты. Это все понимали. И мало кто готов был мириться с таким положением. Таким образом, грозила разразиться война. С древнейшим из мотивов — за пищу. Уже на другой день после собрания в кафе, положившего конец власти городского главы, на центральную площадь явились почти все остававшиеся здоровыми.
— Надо бы, вроде того, каждому выдать его долю, — дожидаясь вертолетов, твердо заявил водитель.
— Разделим по-честному, — поддержал провизор.
— На аптекарских весах? — подковырнул его учитель. — А духовные весы священника больше не устраивают?
— Ой, только не надо иронизировать, прошли те времена. Что же касается святого отца… — провизор на мгновенье замялся. — Нет, не устраивает, он же возится с лунатиками, а мы их больше кормить не намерены. — Он смело заговорил от лица всех. «Кто мы?» — хотел было перебить учитель, но, увидев угрюмые сосредоточенные лица, промолчал. — Пусть, если хочет, отдает им свою долю.
— Ничего умнее, значит, не придумали, как обобрать заболевших бедолаг? — Мэр произнес это с наигранным весельем, запустив пятерню в шевелюру. — Хотите оттяпать их долю провизии. Ну-ну, к этому шло.
На мгновенье протестовавшие смутились.
— Их долю? — первым нашелся провизор. — А по какому такому праву? Пусть сначала докажут, что могут есть наравне с другими.
— И как же они докажут?
— А это уж их дело. — Он снова обвел взглядом собравшихся, получив молчаливую поддержку. — А пока — все наше.
— Дело ясное, — подвел черту полицейский, — старый порядок рухнул, теперь каждый за себя.
Мэр сжал кулаки.
— Я сложил свои полномочия и от своих слов не отказываюсь. Однако кого мы выберем городским главой?
— Никого! Хватит, вроде того, подчиняться, теперь будем сами по себе.
Мэр категорично замахал руками, скрещивая их в воздухе.
— Нет, анархии я не допущу! Назначайте новые выборы, а пока я буду временно исполнять обязанности городского главы.
Учитель и священник, подойдя к нему, встали плечом к плечу.
— Ладно, пусть, вроде того, будет по-вашему, недолго осталось командовать.
В этот раз до стычки не дошло, но все осознавали, что это вопрос времени.
Две застреленные лагерным охранником овчарки не стали исключением. Когда вирус перекинулся на животных, город вымер. Исчезли птицы, раньше сидевшие на обвисших проводах, куда-то делись чирикавшие в кустах воробьи, не попадались больше голуби, ворковавшие на площадях, пропали даже крикливые, вечно сновавшие чайки, высоко в небе больше не летали стрижи, не кружили ласточки. Домашние животные словно взбесились. Поджав хвосты, убегали в тундру сторожевые псы, за ними тянулись скулящиие дворняги и мелко трусили коротконогие декоративные собачонки, в прежние времена отрывисто тявкавшие с подоконников. Незаметно исчезли кошки. Последними в тундру с отвратительным писком побежали стаи крыс. Там они все были обречены стать легкой добычей волков, а если умрут своей смертью — стервятников. Вирус получал распространение, расширял ареал своего обитания. Мэр срочно позвонил губернатору, сообщив об этой новой опасности.
— Ставлю вас в известность, что теперь вы передний рубеж обороны, — с едва скрытым сарказмом закончил он, дав отбой, чтобы губернатор не смог задать вопросов. Мэр не стал вдаваться в подробности происходившего — раз его отстранили от руководства, пусть сами и разбираются. Конечно, губернатора интересовало, что творится на подчиненной ему территории. Да что говорить, его должно было просто распирать от любопытства. И тогда можно было отыграться. Мэр злорадно уставился на телефон. Странно, что его волновало подобное, такое болезненное отношение к потере должности выглядело нелепо. Но человек вообще устроен странно. Какое-то время мэр еще ждал, что губернатор перезвонит, чтобы узнать, как они выживают, справиться, в конце концов, какая необходима помощь. Но телефон молчал. Губернатор больше не собирался вмешиваться, предоставив зараженный город его участи. Ему хватало того, что приходилось думать об остальном крае. Вызвав начальника кордона, построенного в тундре, он распорядился стрелять во все живое, приближавшееся со стороны океана.
— Даже в муху! — кричал он. — Слышите, даже в муху! От вас зависит жизнь миллионов! Убивайте все, что движется! Так, чтобы даже комар не пролетел! Вам ясно, полковник?
— Так точно! — по-военному козырнул начальник кордона, бывший всего-навсего майором. Свое нежданное повышение он отметил щелчком каблуков. — Опустить железный занавес, глухой, как стена.
Священник все делал с любовью, несмотря на сомнения, оставаясь христианином. Но помогавшие ему учитель, мэр и в меньшей степени старший из братьев Варгиных, которому хватало родителей, не разделяли его чувств. Не только по отношению к лунатикам. Они не питали любви и друг к другу, хотя ясно осознавали, что в одиночку не выжить. Эти четверо действовали сообща, составив маленькую партию, чтобы не пасть жертвами анархии, к которой все шло. Они еще сохраняли остатки трезвого мышления, толкавшего их на союз с четко выраженной иерархией, где верхнюю ступень, как и прежде, занимал мэр. Но, как говорится, если двое идут в одну сторону, это еще не значит, что им по пути. И каждый из четверых видел пункт назначения по-своему. Для старшего сына Варгиных главными были родители, и он не заглядывал вперед, думая только о том, чтобы с ними пока ничего не произошло, не дай бог — такие мысли время от времени проскакивали в его голове, — не наложили на себя руки. Мэр занимался ежедневными делами, надеясь предстать в выгодном свете, когда все это закончится. А так или иначе, он в это, безусловно, верил, все должно было закончиться. Учитель тоже, как и все, не видел будущего, но это его раздражало едва ли не больше всего происходившего, показывая бессилие человеческого разума. И только священник жил в полной мере сегодняшним днем. Ему было почти безразлично, что будет завтра, в особенности с ним. Иногда он думал, что умер уже тогда, в лагере, а сейчас вместо него живет кто-то другой, не имеющий к нему ни малейшего отношения. Это тот успокоил бы себя тем, что все в руках Господа, а этот — редко вспоминал Бога, в которого уже и сам не знал, верит или нет.
Противоположная партия, стихийно сложившаяся после разлада в кафе, была многочисленнее, но ей не хватало сплоченности. Ее лидеры, водитель и полицейский, были слишком разными, чтобы найти общий язык. К тому же их альянсу мешала нетерпимость, присущая тем, кто всю жизнь подчинялся и неизбежно пресмыкался, оставаясь на вторых ролях. А тут, на тебе, оказалось, что управлять — дело совсем не хитрое, и они в нем смогут показать себя, еще как смогут, уж совсем не хуже мэра. Играя на их разногласиях, провизор представлял третью силу. Примыкая то к одному, то к другому, он гнул свою линию, сводившуюся к тому, чтобы с его голосом считались. На большее и не претендовал. Основной же массе здоровых горожан, куда входили владелец кафе, бывшая воспитательница детского сада, младший брат Варгина и другие, было вообще наплевать, кто стоит у штурвала. Готовые поддержать любое решение, они беспрекословно шли за лидером, не имея собственного мнения или не находя нужным его высказывать. Единственное, что их интересовало, — это продукты, доля в общем пайке. Однако драться за брезентовые тюки, которые сбрасывали вертолеты, им не хотелось. Никто не желал подставлять свой лоб, хотя дома у всех было припрятано оружие. Пока они были не настолько голодны, чтобы рисковать жизнью. До этого еще не дошло. Они еще судорожно соображали, где взять исполнителей. Тех, кто готов пожертвовать собой. Лунатики? А почему бы и нет? Прекрасный выход — маленькая наемная армия, солдаты которой не отдают отчета в своих действиях, безропотная серая масса, готовая исполнять чужую волю. Да, получить тех, кто будет служить их интересам за крохи, за пустые обещания, неизвестно вообще за что — это ли не мечта всех власть имущих? Таких, конечно, надо еще поискать. Везде станут качать права, кричать, что эпоха рабства давно закончилась, везде, но не в зараженном городе, посаженном в карантин. Зомби, сомнамбулы, биороботы — какая разница, кто будет умирать безропотно, по первому требованию, не спрашивая зачем, очевидно, как это делают в армии. А иначе для чего она существует? Дело за малым — набрать ее и направить. Попросту натравить на неугодных. Первому эта идея пришла в голову полицейскому, оно и понятно, в его организации была та же субординация, то же беспрекословное подчинение приказу, и все за копейки, которые и деньгами-то не назовешь.
Полицейский поделился с водителем.
— Хочешь, вроде того, армию создать, — сразу раскусил тот. — Ну, полицейскому-то раз плюнуть. — Усмехнувшись, он сделал паузу, хотя замысел оценил мгновенно. Но не ударять же было в грязь лицом, признав чужое первенство. Раз спасуешь — сядут на шею, дело обычное. И водитель вооружился начальственным тоном. — Дельно придумано, ничего не скажешь, привлечь сомнамбул, и все такое, только как им, вроде того, втолкуешь? А идея без реализации, это сам знаешь, пшик один. — Посчитав, что достаточно унизил полицейского, водитель сбавил тон. — А лунатиков, вроде того, вооружить для начала палками, ружья давать опасно. — Теперь он говорил как соавтор идеи. — Понимаешь, к чему клоню?
— Ясное дело, не автоматами же, чтобы нас и перестреляли. И втолковывать им ничего не надо. Просто погоним их вперед, а сами пойдем сзади с оружием. Многие так поступали. Монголы Чингисхана гнали в бой пленников. И Тамерлан использовал население как расходный материал.
Водитель перевернул бейсболку козырьком назад.
— Ты бы вот что, вроде того, не умничай. Придумал толково, но не строй из себя, вроде того, генерала, нам мэра хватило. Давай лучше подумаем, как, вроде того, дрессировать лунатиков. Как мы их на людей городского главы натравим? Они же не собаки, чтобы натаскивать их на чучелах, — водитель расхохотался.
Сказано — сделано.
В колонну штурмующих, если так можно выразиться, учитывая боевые качества лунатиков, набрали бывших полицейских, солдат, а в первых рядах, вооружив палками и граблями, поставили самых отчаянных, тех, кого раньше отличали жестокость и задиристость. Здесь был Иван Грач, охотник на волков, мордатый ночной сторож, как и тогда, все порывающийся выстрелить из палки, поднося ее к прищуренному глазу, и наглый охранник, пристреливший овчарок, из рыбацкого поселка притащили даже Неклясова, вспомнив его буйный нрав и пьяные драки. Операцией руководил полицейский. Прячась в соседних домах, выждали, пока вертолеты, сбросив тюки на центральной площади, скроются из глаз, и тогда вышли со всех сторон, прячась за спинами лунатиков, которых подгоняли уколами ножей. Священник уже разрезал веревки, распаковывая тюки, когда мэр, тронув за руку, показал ему на окруживших площадь сомнамбул.
— Эй! — раздалось из гущи лунатиков. — Оставляйте продукты и валите отсюда. Обещаю, мы вас не тронем. — Это был голос полицейского. — Сопротивляться не советую, мы вооружены. — Для убедительности он задрал дуло над головами и пальнул в воздух. — Считаю до трех.
— Мы могли бы договориться, — прокричал сохранивший присутствие духа мэр. — К чему нам война?
— Какая, вроде того, война? — Выступил вперед водитель, которому не терпелось показать свою ведущую роль, обскакав полицейского. — За вами никто не пойдет, кончилась, вроде того, ваша власть.
— Но без выборов это бандитизм. — Мэр еще пробовал воздействовать на прятавшихся за лунатиками рядовых горожан. — Разве это понравится мирным жителям? Я не вижу среди вас ни воспитательницы детского сада, ни провизора. Где они? Вы будете с ними делиться?
— Будем, не волнуйтесь, — отозвался полицейский.
— И это не бандитизм, — в унисон с ним насмешливо выкрикнул водитель, — это революция. Мы действуем от имени всех горожан, которые нас уполномочили, а вас — горстка самозванцев. Так что, вроде того, не тяните время, сказано: убирайтесь! И впредь продуктами будем распоряжаться мы.
— Кто «мы»? — поправив сползшие от напряжения очки, учитель нашел в себе силы расхохотаться. — Помнится, ты у меня в школе был не в ладах с арифметикой, как же ты делить будешь?
Водитель вскинул ружье.
— Еще слово, и мы, вроде того, за себя не отвечаем, сомнем всех, так что уходите подобру-поздорову.
— А наш приют? — осознав, наконец, в чем дело, спросил священник.
— Вас никто не обидит, делитесь из своей доли. — Полицейский был явно настроен дружелюбно. — Все будет по-честному, гарантирую.
— Мы, вроде того, не такие, как вы, — красть не будем. Уходите!
Сопротивление было бесполезно, полицейский рассчитал все до мелочей. Лунатики раздвинулись, в их строю образовался проход. Мэр пошел первым. Ловя на себе бессмысленные взгляды сомнамбул, он высоко поднял голову. Учитель и священник растерянно семенили за ним. Когда они вышли, ряды лунатиков сомкнулись, а вслед уходившим полетел камень. «Мальчишки, — обернувшись, подумал учитель, заметив ухмылявшегося водителя. — Они все так и не повзрослели». Прошел дождь, от асфальта на солнце парило, и повсюду, как когда-то в лагере, лежали размытые, размолотые экскременты, создававшие невыносимый смрад. Учитель прикрыл нос рукавом, подумав, что поселившись после лагеря у себя дома, явно изнежился. Что не помешало ему, как, впрочем, и всей троице, безразлично перешагивать через скорчившиеся на тротуаре трупы. Они направились в церковный приют, который обещал при таком повороте событий стать их пристанищем на неопределенное время. Но по дороге городской глава свернул к мэрии.
— Идите, я скоро, — бросил он на ходу.
— Теперь опасно поодиночке, — предостерег священник.
— Знаю, я быстро.
Запершись в своем кабинете, мэр снял трубку и облегченно вздохнул — линия была свободна. Теперь было не до личных обид, и он набрал номер губернатора. Тот сразу снял трубку, точно ждал звонка.
— Город полностью инфицирован, — как всегда без предисловия сообщил мэр. — Однако незначительная часть оказалась иммуностойкой к вирусу. Не затронутых болезнью набралось десятка три. — Мэр намеренно преувеличил цифры, надеясь на большую помощь. — Вы оповестили Красный Крест? — Он произнес это быстро, как бы между прочим, будто не сомневался в положительном ответе. Но на самом деле он был уверен в обратном, те же причины, вынуждавшие его скрывать ситуацию в городе, заставляли молчать и губернатора.
— Конечно, — голос губернатора остался ровным. — Может, увеличить размер помощи?
— Да, не помешало бы. Однако среди нас… — Голос мэра дрогнул, но он взял себя в руки, отвечая в тон: — Среди оставшихся здоровых горожан вспыхнули беспорядки, я больше не располагаю реальной властью. Верные мне люди засели в храме.
— Где?
— В церкви. Мы готовимся к осаде, в связи с чем убедительно прошу впредь направлять вертолеты на церковный двор.
Губернатор молчал, переваривая услышанное.
— На церковный двор, — повторил мэр. — Вы меня поняли?
— Да. Вам нужно подкрепление?
Губернатор произнес это после минутного раздумья.
— Нет, среди нас инфицированные. В церкви устроен приют для сомнамбул.
— Хорошо. Держите меня в курсе.
Мэр дал отбой. Этот звонок из города был последним. Полицейский наконец догадался перерезать телефонные провода.
— А если, вроде того, перестанут слать вертолеты? — Водитель осторожно, чтобы не показаться трусом, высказал опасения. — Решат, что все, вроде того, мертвецы.
— Нет. Летчики будут нас видеть. Прокричим в рупор, что связь оборвалась. А говорить за нашей спиной ие к чему.
Водитель повеселел.
— Это точно, ни к чему, теперь мы власть. Надо было, вроде того, раньше мэрию отключить, мало ли что.
В своей ошибке полицейский убедился уже на следующий день, когда рокот зависших в воздухе вертолетов раздался над церковным двором. Водитель, тоже дожидавшийся продуктов на центральной площади, посмотрел на него с нескрываемой злобой.
— В чем дело? Вроде того, не упредил?
Почувствовав вину, полицейский опустил глаза. В конце концов, операцией руководил он.
— И что теперь? — забеспокоился понявший все провизор. — Оставили с носом? Теперь они вообще делиться не будут. А я предупреждал, рисковое дело, лучше было договориться.
— Ну, вроде того, что сделано, то сделано, обратной дороги нет. Придется идти до конца.
— Как это?
— Напролом. Вроде того, возьмем штурмом церковь — все будет наше. А иначе как?
— Они готовы к осаде. Уверен, укрепляют ограду, а она, помнится, высокая. И железные прутья острые. К тому же у них есть оружие.
— А стрелять, вроде того, они в лунатиков будут?
Полицейский пожал плечами.
— То-то и оно! Священник точно не станет, учитель под вопросом, остается мэр. Но я его, вроде того, всю жизнь возил, он не храбрец, больше чужими руками привык.
— А старший брат Варгина?
— Ну, с этим мы легко справимся. Младший, вроде того, переговорит через ограду. Не убьет же он брата? А понадобится, родителей притащим.
— Если они уже не в церкви. Ночью надо было не праздновать победу, а действовать.
— Ну, ты, вроде того, опять раскомандовался. Иди лучше поучи лунатиков через заборы лазить.
Церковь действительно укреплялась. Руководивший обороной, как, впрочем, и всем, мэр, приказал выломать из кроватей железные прутья, которые, заострив, просунули сквозь ограду наружу. С четырех сторон устроили бойницы — для каждого из осажденных.
— Я стрелять не смогу, — вертя в руках винтовку, сказал священник. — Лучше не рассчитывайте.
— Думаю, до этого не дойдет. Посидите для острастки, а кончится все, вот увидите, переговорами. Умирать никто не хочет.
Да, погибать никто не хотел. Но сомнамбулы относились к жизни с полным равнодушием. Как к своей, так и к чужой. Этого мэр не учел. Как и того, что они могут войти во вкус. Когда реальность станет интереснее снов. Когда явь заслонит грезы. Тогда они могут предпочесть мир действия.
Чету Варгиных действительно перевели ночью в церковь, напоминавшую больше лазарет.
— Военно-полевой госпиталь, — окинув взглядом койки с лунатиками, поддевал священника учитель. — Вот где обитает бог, если, конечно, он есть.
— Это еще почему?
Священник, много раз дававший себе слово молчать в ответ на подобные подковырки, не удержался. Учитель продолжал удивлять его.
— А куда ему больше деваться? Не среди икон же, ладана и остальной мертвечины проводить свою вечность. В храмах так же косно и скучно, как и в раю. А у нас жизнь, смерть, любо-дорого, есть, где развернуться. — Учитель поправил очки. — Грань бытия здесь такая тонюсенькая, что в нее только душа и проскальзывает, если, конечно, она существует. А тут и он — ловец душ, так сказать, отделяет зерна от плевел.
— Эх, балабол, сплюнул бы, не будь мы в святом месте. Научитесь лучше винтовку правильно держать, а то, не дай бог, в себя пальнете.
Священник отвернулся, поправляя одеяло лунатику.
— Послушайте, — сменил тему учитель, — а не последовать ли нам примеру врагов?
— То есть? — Священник задержался. — Хотите сказать, надо вооружить наших подопечных?
— Ой, давайте только без морали! Перебьют всех в этом курятнике, и ваших, как вы изволили выразиться, подопечных тоже. Где выход? — Священник промолчал. — И потом, надо признать, сомнамбулы — идеальные солдаты. У них нет страха за жизнь. Как у насекомых. — Глаза у священника сверкнули. — Да-да, у них подавлен инстинкт самосохранения. Это факт, а вы мне опять своим человеколюбием тычете! Думаете, мне их не жалко? Безумно! Почти как нас. Но я стараюсь мыслить рационально. Как полагаете, мэр согласится?
Священник отошел на несколько шагов и, повернувшись боком, пробасил:
— Я был о вас лучшего мнения.
Впрочем, идея лежала на поверхности. Как заметил учитель, ее можно было просто заимствовать. Мэр долго колебался, в конце концов, вовлекая сомнамбул, он дал бы лишь симметричный ответ, а дело оборачивалась нешуточное. В голове он прокручивал, кого из сомнамбул куда поставить в качестве живого щита. Некоторым можно было даже раздать оружие, просунув дуло сквозь прутья, а самих посадив у ограды на стулья. От сомнамбул неизвестно, чего было ожидать, возможно, некоторые бы даже спустили курок. Конечно, это были бы выстрелы наобум, но их было бы вполне достаточно. Все толкало мэра поступить так, но, промучившись всю ночь, он так и не решился.
Полицейский с водителем откладывать не стали. По уже испытанной схеме окружив церковь рядами сомнамбул, они на рассвете разбудили осажденных выстрелами в воздух. Водитель намеревался все закончить к полудню, когда появятся вертолеты.
— Предлагаю, вроде того, сдаться! — закричал он в громкоговоритель. — Вы в кольце, выходите с поднятыми руками. Не то начнем штурм.
— А ты впереди пойдешь? — иронично ответил мэр, сложив рупором ладони. Он надеялся внести в ряды штурмовавших разногласия и отчасти добился своего. Опытный политик этот мэр, ничего не скажешь.
— А хоть бы и так, вроде того, тебе-то что? — насмешливо ответил водитель, однако с плохо скрываемым смущением.
— А то, что тебя первого застрелим, не увидишь торжества своего дела.
— Чего вы хотите? — сменил водителя полицейский. — Перенаправив вертолеты, вы не оставили нам выбора.
— Пусть все остается по-старому. Священник делит продукты. Пока не пройдут новые выборы.
— А жрать, вроде того, нам чего? — Снова вклинился водитель, не выпуская из рук нить переговоров. — До выборов с голода околеем.
— Вам пока хватит, частично и мы поможем.
За рядами перетаптывавшихся сомнамбул воцарилась тишина. Там шло совещание.
— Ладно, будь по-вашему, выходите. Вроде того, не тронем.
— А гарантии? Пусть парочка ваших зайдет в ворота. Тогда и мы выйдем.
— Вроде того, кто вам нужен?
— Ты и полицейский. Вполне сгодитесь.
— Нет, вы хотите, вроде того, обезглавить наше движение! Тоже нашлись ловкачи. Не забывайте, на чьей стороне сила.
Снова раздалось несколько выстрелов. Поверх голов сомнамбул кто-то дал автоматную очередь. Пули полетели в сторону церкви. Некоторые впились в высившийся крест.
— Ну как, еще?
И тут случилось это. Из колыхавшегося строя лунатиков стали отделяться фигуры, которые, тыча перед собой палками, как штыками, двинулись к ограде. За ними потянулись другие. Вскоре у железных прутьев скопилась масса сомнамбул. Они выдергивали заостренные пики и швыряли, как копья, на церковный двор. Голая земля там быстро покрылось ими, превратившись в наклоненный ветром бамбуковый подлесок. Все растерялись. Атакующие, оголенные отходом своего живого щита, мгновенно вгрызлись в землю. Из церкви не раздалось ни единого выстрела. Все произошло слишком быстро. А Иван Грач, мордатый сторож и лагерный охранник, пристреливший собак, уже налегали всем телом на ворота. Те поддавались. А когда к этим троим присоединилась толпа лунатиков, замки не выдержали, и двери распахнулись. Лунатики хлынули во двор. Побросав палки, они выдергивали из земли заостренные пики, которыми был засеян церковный двор, и стали продвигаться к храму. Четверо осажденных укрылись там. Но навстречу штурмующим неожиданно стали выходить сомнамбулы из приюта, до той поры, казалось, равнодушно припавшие к решетчатым пыльным окнам. Началась свалка. Со стороны это выглядело как драка сильно подвыпивших, шатавшихся при каждом ударе ресторанных хулиганов. Это могло показаться комичным, но было не до смеха. Лунатики уже не разбирали своих и чужих, они вспарывали пиками животы — защищаться, прикрывая их хотя бы руками, никто не думал, — царапались, душили, кусались, упав, старались зубами дотянуться до горла. В них проснулись звери, которых возбуждал вид крови. Некоторые ползали на четвереньках среди груды раненых и, склонившись, лакали ее натекшие красные лужи. Они били себя кулаками в грудь, как гориллы. Они ревели, рычали, визжали и хрюкали, как свиньи, словно в них разом проснулись все их далекие предки. Боеспособность обеих сторон была одинакова, но численное превосходство сказалось быстро. Священник нашел свою смерть в келье, где, даже не запершись, молился на коленях. Мэра растерзали вместе с учителем. Они так ни разу и не выстрелили. А старший брат Варгина бросился к забору, на котором повис, проткнутый несколькими пиками. Среди пригвоздивших его острых, как дротики, прутьев от кроватей был брошенный и Неклясовым, до болезни бывшим его закадычным другом. Через полчаса все было кончено. Только кое-где атаковавшие лунатики продолжали схватку между собой. Уставшие, они двигались даже медленнее обычного, падая в изнеможении на окровавленный двор. Когда шум стих, полицейский, придерживая автомат, поднялся и осторожно пошел к церкви. За ним двинулись остальные.
— В чем там дело? — крикнул несколько отставший провизор.
— Осторожно, они опасны! — обернувшись, заорал из ворот полицейский. И в этот момент получил удар по голове. Иван Грач, скалясь, наклонился за вывалившимся из его рук автоматом. Потом, распрямившись, дал очередь от живота, как когда-то учили его в армии. Водитель, провизор, владелец кафе и еще несколько человек, пришедших с ними, упали. Грач выпустил все патроны. Через несколько минут все кончилось. Над церковным двором повисла тишина. Убивать больше было некого, и оставшиеся в живых лунатики постепенно впадали в спячку. Младший сын Варгиных, которого накануне насмешливо устыдил водитель — второй раз отказываться нельзя, видишь, без тебя, вроде как, ничего не получается, — не принимал участия в последней атаке. Оставшись лежать, уткнувшись в землю, он осторожно поднял голову. Увидев, как из ворот на ощупь выходят лунатики, медленно встал. Пройдя мимо убитого полицейского, лежавшего с выпученными глазами и перекошенным ртом, он пробрался на церковный двор. Там он снял с ограды мертвого брата, разыскал среди груды трупов родителей — те лежали в обнимку, точно защищая друг друга телами. Крепко сцепив руки, они остались неразлучными и в смерти. Сев на окровавленную землю, их младший сын обхватил голову руками и тихо завыл. Кроме него, на весь город здоровых осталось лишь несколько человек, предпочивших отсидеться дома. Им оставалось наглухо забаррикадироваться и ждать. Ждать неизвестно чего. Скорее всего голодной смерти. Если только раньше не покончат с собой. А уж о безумии и говорить не приходится. Впрочем, оно давно было с ними, вскоре после оккупации вируса.
Так в городе наступила власть сомнамбул, о которой они даже не подозревали.
Как обычно прилетевшие в полдень вертолеты зависли над заваленным трупами церковным двором, убедившись, что провизию скидывать некому, долго кружили над городом. Сделанные с них снимки легли на стол губернатора. Помимо бродивших, сидевших, лежавших повсюду сомнамбул, которые после вспышки разрушительных действий постепенно впадали в привычную апатию, они засвидетельствовали случаи каннибализма. А почему нет? После выброса подавляемой агрессии расторможенное подсознание сомнамбул продолжило выплескивать глубоко коренившиеся желания, пробуждая первобытные инстинкты. Так пришел черед еще одной похороненной в недрах подсознания склонности гомо сапиенса. А что удивительного? Для хищника, а кто рискнет оспаривать, что человек — хищник, мясо всегда мясо, а жертвой может стать любой. Такова природа, тут уж ничего не попишешь. В своём развитии человечество прошло через каннибализм, и, вероятно, наша внутривидовая борьба, стыдливо называемая конкуренцией, наша война за место под солнцем, вполне допустимая и поощряемая, считающаяся даже двигателем прогресса, этот наш цивилизованный «каннибализм» является всего лишь отголоском того древнего, в котором отсутствовало лицемерие кавычек. Быть может, тот первичный каннибализм как раз и заставил избегать друг друга, приведя к заселению материков? Глубоко засевший в нас, он рождает желание остаться в одиночестве, получив неприятное известие одному пережить удар судьбы. Недоверие, страх, ужас, которые вызывает Другой, особенно в минуту слабости, — оттуда. Да и так ли далеко мы ушли? Пожирать ближнего, пожирать фигурально или буквально — с философской точки зрения разница невелика. А какой спрос с лунатиков? Вместе с помрачением сознания, тонкий слой которого скрыла черная пелена, в первозданной чистоте вернулось и наспех прикрытое цивилизацией зверство. Очевидно, все так и обстоит, даже сомневаться не приходится. И все же каннибализм стал последней каплей. Просмотрев фото еще раз, губернатор распорядился прекратить снабжение города. Людей в городе не осталось, а разводить звероферму не имело смысла. Чем быстрее хищники уничтожат друг друга, тем лучше. И все к этому шло. Грязь, разложение и нечистоты должны были привести к эпидемии дизентерии. Немытые, завшивевшие сомнамбулы вскоре падут жертвой какой-нибудь инфекции, которая быстро сведет их в могилу, очистив, наконец, город.
Но лунатиков, как диких животных, ничего не брало. Им отключили электричество. Оно им было не нужно. Вместо воды из крана они пили из грязных луж. На футбольных площадках, где раньше гоняли мяч, дети-сомнамбулы сидели на корточках каменными истуканами, засунув в рот грязный палец. Они сосали его во сне, как младенцы, спящие с широко открытыми, словно при базедовой болезни, глазами, и только время от времени повторяли какое-нибудь односложное междометие вроде «ням-ням» или «кляк-кляк». Все это производило жуткое впечатление. Разведывательный вертолет ежедневно кружил над городом, доставляя губернатору все новые снимки. Один был мерзостнее другого. Мало того, что процветал каннибализм, мало того, что город тонул в экскрементах — сомнамбулы испражнялись где попало, — так среди них еще восторжествовала грубая сила. Болезнь не притупила сексуального влечения, если только не наоборот, как это бывает во многих случаях врожденного идиотизма, усилило его, и женщин насиловали прямо на улицах. Совокуплялись с животной страстью, посреди грязи, объедков и гниющего человеческого мяса. Женщины, которых лучше назвать самками, впрочем, не сопротивлялись, молча принимая свою долю, как коровы, подпустившие быка. Они отдавались покорно, но все равно получали потом побои от озверевших партнеров. Кричала и вырывалась только одна — воспитательница детского сада, которую обошел стороной вирус, уготовив ей другую ужасную судьбу. Подняв голову к небу, она громко умоляла летчика, наблюдавшего всю сцену, о помощи. Но спускаться у того не было приказа, да и откуда ему было знать, что она не одна из сомнамбул? Отсутствие у нее болезни делало ее сильнее, ее реакции были быстрее, а движения резче, чем у лунатиков. Но их было несколько. И все равно она отбивалась, пока мордатый сторож не ударил ее сзади палкой. Она захрипела и затихла. Летчик не смог сделать снимок. Вместо этого он выпустил пулеметную очередь, прибавив в городе несколько мертвецов. Сообщать об этом он, конечно, не собирался. Подумаешь, сомнамбулы, ими больше никто не интересовался. Вертолет быстро лег набок и, тарахтя, понесся из ада. А оставшиеся в нем грешники продолжали участвовать в кошмарах. Дошло до того, что стали убивать детей. Они были хуже дикарей. Хуже львов, которые пожирают котят от других самцов. У тех жестокость оправдывается продолжением своего рода, а здесь все было бессмысленно. Убивали ради убийства. Просто так. Как маньяки в фильме ужасов. Лагерный охранник, тот самый, пристреливший заболевших собак, наткнувшись на ребенка, перерезал ему горло кухонным ножом.
— Что ты делаешь, сука! — заорал летчик в зависшем над ним вертолете.
Его помощник, не отрывая фотоаппарата от глаз, зажмурился.
— Возвращайся на базу, — прошептал он побелевшими губами. — Ради всего святого, возвращайся.
— Прежде застрелю гада!
— Они же уроды! — вдруг сорвался помощник. — Понимаешь, больные уроды!
Ругаясь, они завопили в два голоса, но их крики не шли дальше кабины.
Снимки с вертолета засвидетельствовали и педофилию. А уж про содомский грех и говорить не приходилось. Рыбаки, продавцы, офисные клерки — произошедшие за три месяца метаморфозы изменили их до неузнаваемости, обнажив тайные глубины их подсознания. Будь проклят этот город со всей его историей! Несколько раз откладывая в бешенстве фотографии, губернатор порывался отдать приказ разбомбить его. Да, уничтожить его к чертям собачьим! Пусть исчезнет с лица земли, пусть будет стерт со всеми его содомитами, каннибалами, насильниками! В такие минуты он гордился тем, что у него хватило мужества остановить эту чуму, снимки оправдывали допущенную при этом жестокость. Он, слава богу, оказался прав, и гибель пытавшихся прорвать кордон в тундре стоила того. Это было лучше для всех, в том числе и для погибших, по крайней мере, они умерли людьми. Губернатор несколько раз снимал трубку, чтобы вызвать военных летчиков, но потом откладывал. К чему лишняя ответственность? Все закончится само собой. Ясно, как божий день, что сомнамбулы долго не протянут, болезнь, не одна так другая, доконает их.
Но вышло иначе.
В психиатрическом лечебнице, куда врача, не найдя ничего лучшего, поместили вместе с министерским гардеробщиком, а куда же еще, не в инфекционное же отделение, не хватало им еще венерическую болезнь подхватить, он переносил изоляцию, как и большинство сомнамбул, совершенно спокойно. Целыми днями врач неподвижно сидел на постели, сложив ноги по-турецки, как в детстве, когда забирался на высокий табурет, уставившись на пыльное решетчатое окно, в котором даже не пересчитал от скуки клетки. Потому что врач не скучал. Он видел сны, составлявшие его жизнь, прошлое и настоящее, все время менявшееся в зависимости от их течения. Сны были один причудливее другого. Бывало, врач видел себя во сне спящим, видящим себя во сне спящим и так далее, выстраивая бесконечную вереницу снов, от которой закружилась бы голова, да что там, эта неограниченная цепочка могла просто свести с ума, если бы у него сохранились его остатки. Но лунатизм вытравил их напрочь. И врач отнесся к бездне снов совершенно спокойно. Во сне ему случалось и считать — вот фонендоскоп, три стерильных шприца, четыре ампулы с лекарством — перебирал он предметы в медицинском шкафу своего кабинета — всего получалось восемь, он раскладывал их по местам, снова пересчитывая в другом порядке — четыре ампулы, три шприца, фонендоскоп, — и у него выходило семь или десять, или даже семнадцать, да, получалось любое наперед заданное число, но это его нисколько не смущало. На гардеробщика, проводившего большую часть дня под одеялом, из-под которого раздавался тяжелый храп, врач не обращал ни малейшего внимания, как и на приходивших по утрам своих бывших коллег, бравших у него кровь, чтобы получить вакцину против лунатизма. «Это невозможно, — охладил бы он их пыл, если бы отдавал отчет в происходившем. — По крайней мере в ближайшее время, пока болезнь не распространится повсеместно. А тогда станет уже поздно». Но вместо этого врач снова и снова видел себя ребенком, видел мать, ставившую на стол пыхтящий самовар, пока он во дворе сек прутиком заросли кусачей крапивы, видел отца, шелестевшего бумагами за огромным дубовым столом, видел университет, умерших преподавателей, которые во сне оставались молодыми, будто там, где они находились сейчас, время замерло, видел столицу, где оказался вместо провинциального захолустья — блестящий ученый, светило медицины. Один и тот же навязчивый сон, приходивший и днем, и ночью, не давал разобрать время суток. Он тянулся бесконечно долго, поэтому когда однажды врач увидел заглянувшую в окно луну, исполосованную решеткой, увидел себя, глядящим на луну, увидел мир отдельно от себя, как видят наяву, то испугался. Где он? Как здесь оказался? Что за человек храпит под одеялом? И это было признаком выздоровления. В голове больше не путалось, сон не руководил его мыслями, которые текли сами собой, стройные и ясные, будто прерванные на мгновенье чем-то незначительным, а теперь снова вернувшиеся в исходное русло.
Он думал (удивляясь, почему вдруг, ни с того ни с сего, размышляет об этом):
«Мы (или только я?) воспринимаем мир гораздо острее, эмоциональнее, чем способен выразить наш язык. На самом деле нас волнует только собственная судьба, и это присущее нашему сознанию качество несправедливо нарекают эгоизмом, наполняя отрицательной коннотацией, тогда как по сути мы прирожденные, запрограммированные самим мирозданием актеры, которых интересует только одна роль, своя, да и ее нам редко когда удается сыграть до конца, а остается только заученно повторять чужие».
Тут он снова ощутил укол страха. Как те его приступы, когда только начинал заболевать, но лунатизм еще не накрыл с головой, заставив перестать бояться. Врач испугался, что болен. А это означало, что процесс пошел в обратную сторону, и он постепенно выздоравливает.
Других источников, кроме снимков с вертолета, о городе сомнамбул не было, и оставалось лишь гадать, какие еще зверства творятся в нем. Конечно, и сделанных фотографий хватало за глаза, чтобы с отвращением отвернуться от проклятого города, поставив на нем крест, но все же к нему оставался интерес, пусть и нездоровое, но вполне объяснимое любопытство, и губернатор рисовал картины одну страшнее другой. Впрочем, несмотря на все жестокости, надо признать, лунатикам, лишенным того изощренного рационализма, который изобрел инквизицию, газовые камеры и атомную бомбу, было далеко до злых гениев человечества. Если смотреть беспристрастно, то в целом они даже не превзошли человеческий род в жестокости, которую тот проявлял на протяжении своей истории. При этом у них, в отличие от психически нормальных людей, из поколения в поколение устраивавших, к примеру, бесконечный геноцид — а как иначе назвать истребительские войны, хотя бы две Мировые? — было оправдание: свалившаяся невесть откуда болезнь, вызвавшая нравственную мутацию. Но так ли уж сильно они мутировали? Перебирая новые снимки из зараженного города, которые регулярно доставлял вертолет, губернатор думал:
«Они не люди? Во всем виновата болезнь? А может, она только вскрыла нашу подноготную? Тюрьмы, армии, офисы. Разве отношения там не строятся на скрытом каннибализме? И разве они не превращают в сомнамбул? А та система угнетения, та государственная пирамида, на вершине которой он стоял в своем крае, разве она не имеет основанием страх, жестокость, а главное, абсолютное бесчувствие? Разве то, что мы построили, все эти переполненные города, не скопление одиноких лунатиков, и разве наша цивилизация не цивилизация сомнамбул?»
Губернатор гнал подобные мысли, но снимки возвращали к ним снова и снова. Высчитывая свой возраст, будто и так его не помнил, он стал подумывать об отставке.
Следующим, кто освободился от лунатизма, стал Иван Грач, охотник на полярных волков. Это случилось в один миг. Лежа в постели поверх одеяла, Грач вдруг ясно осознал, что был давно болен, а теперь болезнь ушла и больше никогда не вернется. Так бывает, когда просыпаются, переболев гриппом с высокой температурой. Все, что происходило с ним, было во сне. Это было нагромождение кошмаров, которые, к счастью, остались позади, растаяли, исчезли, сошли на нет, как первый снег. Грач даже не силился вспоминать их — зачем? К нему вернулась вдруг прежняя картина, от которой он словно и не отвыкал, мир щелчком встал на место, будто ножка сдвинутого шкафа, долго елозившая по полу, наконец угодила в образовавшуюся за годы ямку. Да, штырь попал в паз. От неожиданности Грач даже вспотел, потом, вскочив, бросился к окну и точно впервые увидел открывавшейся в нем кусок улицы, долго стоял, сдвинув засохший фикус и опершись о подоконник. Шел дождь. Темно-лиловое небо нависало над городом, поливая крыши домов. Как был в одних трусах, Грач спустился под теплые струи. Теперь он снаружи смотрел на свое окно, на пустые мостовые, по которым ручьи, огибая распластанных сомнамбул, бежали к ржавому водостоку, и хохотал. Жить! Жить каждое мгновенье, жадно ощущать мир, чувствовать его всеми фибрами души, прежде чем покинуть навсегда.
Первыми в город вернулись птицы. Опять закружили в небе ласточки, стаи которых переворачивались разом, будто кто-то отжимал гигантскую простыню, зачирикали в кустах воробьи, а берег с рыбацким поселком, где еще недавно размещался лагерь для «изолированных», снова оккупировали крикливые чайки. На улицах появились стаи голодных крыс, которые сразу набросились на неубранные трупы. Вторичного заражения лунатизмом у них не произошло, из чего можно было заключить, что переболевшие приобретали иммунитет. Если бы остался в живых учитель, это, вероятно, дало бы ему повод заметить, что перенесенные страдания можно сравнить с прививкой, болезненной, зачастую смертельной, но необходимой. «Для чего?» — спросил бы его священник. «Для жизни», — коротко ответил бы он, не собираясь разжевывать все, как двоечнику. И действительно, быть может, сомнамбулизм был лишь проверкой, испытанием, кого можно возвратить в мир осознанного действия, мир, обесцененный привычкой, но который, оказалось, надо было еще заслужить. В этом, и только в этом случае испытанные страдания обретают смысл.
Болезнь проходила внезапно, обрываясь, как сон в летнюю сушь. «Надо бы выпить, — первым делом подумал Сашок Неклясов, обретя ясность сознания. Он провел языком по пересохшим губам: — Надо обязательно выпить». Неклясов мучительно вспоминал, как провел вчерашний день, пытаясь заполнить черный провал в памяти, но мысли путались, и он остановился на том, что напился в какой-нибудь рюмочной. «И наверняка, не одной», — с улыбкой подумал он, заболевший первым. Лунатизм не оставлял по себе никаких следов, исчезая, как лужа на солнцепеке. Один за другим из путешествия по лабиринтам сновидений лунатики возвращались в город, в котором хаос сменяла упорядоченность. Будто ничего и не было. А может, ничего и не было? Только разросшееся кладбище напоминало о произошедшем, но горожане, перебирая впоследствии тех, кто не пережил сомнамбулизма, старались о нем самом не говорить. В первые дни после ухода болезни младший Варгин, чудом оставшийся в живых, бегал по улицам с безумными глазами и, хватая за рукав, рассказывал каждому встречному, что произошло. Он захлебывался словами, то и дело сбиваясь на рыдания.
— Этого не может быть! — не верили ему, едва удерживаясь, чтобы не покрутить у виска. — Это же сумасшествие.
— А это?
Он указывал на разрушения, грязь, трупы, что было очевидным доказательством его правоты, но и тогда, глядя на то, во что превратился город, его удивленно спрашивали: «Неужели это произошло с нами?» Не со мной, а с нами! Каждый не хотел знать о своем участии, радуясь, что это навсегда останется тайной. Они воскресли, родились заново, и это было главным. Они радовались до спазмов в горле, что болезнь отступила, хотя в глубине знали: прежними им уже не быть.
Узнав о благоприятном исходе эпидемии, губернатор срочно распорядился убрать кордон, а стоявшим там военным занять город. Солдаты с угрюмыми лицами быстро очистили улицы — разгребли горы мусора, в полном молчании вырыли общие могилы, куда наспех перетащили разлагавшиеся, изъеденные крысами трупы. Саперное подразделение кое-как восстановило церковь, уничтожив в ней следы боев. Насколько это было возможно, облик города обрел прежние черты. По отношению к горожанам губернатор теперь был настроен, насколько это было возможно, даже дружелюбно. Встречаясь, он тепло жал им руки, поздравлял с избавлением от болезни и уверял, что теперь им нечего опасаться. О недавнем прошлом, как и все, участвовавшие в молчаливом сговоре, он упоминал лишь вскользь, осторожно подбирая слова. Про себя он даже оправдывал перенесших сомнамбулизм. Запираясь в своем кабинете, он неторопливо выкуривал трубку пахучего табака, сквозь облако окутывавшего его сизого дыма глядел в овальное зеркало, висевшее напротив губернаторского кресла, видел в нем постаревшего, изможденного мужчину, и, время от времени почесывая мундштуком подбородок, думал:
«Мораль, отделяющая добро от зла, в каждом обществе своя. А к лунатикам она и вовсе неприменима. Ее категории, и без того расплывчатые, принадлежат другому миру. В мире сомнамбул их нет. Какие драмы разыгрывались в их сознании? По каким сценариям? Это загадка. Как и сам сон. И к нему неприложимы наши законы, наши представления о том, что допустимо, а что нет. Да, они натворили много ужасных вещей, прямо скажем, не укладывавшихся в голове, от которых просто мороз по коже, но во всем виноват чертов вирус! А человечество? Разве ему нечего стыдиться? Концлагеря, расизм, тотальное уничтожение слабых. Или оно совершало это во сне? Может, вирус сомнамбулизма не приходит извне, а таится внутри каждого, как туберкулезная палочка, время от времени вспыхивая чудовищной эпидемией? Можно, конечно, отнестись к вирусу как к войне. Но разве ее развязывают не люди? И разве на ней убивают инопланетяне? Нет, все эти проявления наши, и только наши, присущие человечеству. Какие обстоятельства благоприятствуют этому? Сложившийся образ жизни? Неограниченное потребление? Повсеместно культивируемый индивидуализм, который на самом деле не что иное как неприкрытый эгоцентризм? Отсутствие ответственности перед потомками? Все это вместе или что-то еще? Тогда как это изменить?»
На последние вопросы у губернатора, естественно, не было ответа, и как человек практический, он гнал их от себя. К тому же допустить их значило сомневаться во всем окружавшем, в человеческой добродетели, искренности религиозных конфессий, в прогрессе, наконец, черт возьми. А это было уже слишком. Да, это было уже из разряда необоснованных сомнений. В конце концов, ничего другого нет и, очевидно, не будет. Да ничего просто и не может быть, все идет своим чередом, неизменным, как времена года. К тому же вирус побежден. Во всяком случае, дал передышку, которой, надо надеяться, на его губернаторский век хватит.
Незадолго до этого, едва узнав об освобождения города от вируса, губернатор после недолгого размышления решил уничтожить снимки, уличавшие сомнамбул. И действительно, зачем они? К чему это пустое напоминание? Вернуть же ничего нельзя. Собрав их в стопку, губернатор положил фотографии в камин и, вызвав сделавшего их летчика, поджег. Глядя, как фотографии медленно горят, обращаясь в горстку пепла, губернатор с оттенком безапелляционности произнес, что сомнамбулы не нуждаются в прощении. Стоявший с руками по швам летчик не отрывал взгляда от пожиравшего фото огня, и на лице у него промелькнуло удивление. Да-да, продолжил губернатор, ни один суд мира не вынесет обвинительного приговора людям с психическим расстройством, даже самый предвзятый, даже поддавшись эмоциям: закон освобождает их от ответственности, а сомнамбулизм, очевидно, может быть приравнен к коллективному помешательству. Летчик кивнул, но перед ним снова и снова вставали картины, увиденные в зараженном городе, и он не мог скрыть того, что аргументы губернатора казались ему малоубедительными. Тогда губернатор повторил то, что много раз твердил про себя — ни один беспристрастный присяжный не найдет в действиях лунатиков состава преступления, надо мыслить в категориях юриспруденции, поступать строго по закону, раз мы претендуем быть цивилизованными людьми, и без судейских премудростей ясно, как божий день, что сомнамбулы должны быть полностью оправданы, ведь их злодеяния были неосознанными. Летчик скривился, точно кошка, которую гладили против шерсти, и губернатор повысил голос:
— Да, их преступления, с вашей точки зрения, видимо, бесспорные, попадают в разряд даже не предумышленных, а именно неосознанных, их кровожадность вышла из-под контроля не по их вине. — Губернатор взял в руки закопченную кочергу. — Этим и руководствовался бы любой суд, если бы до него дошло.
Летчик перевел взгляд с прогоревшего камина:
— Я могу идти?
— Можете. — Губернатор разровнял пепел кочергой, которую неожиданно лизнул выскочивший из золы язык пламени. — Только учтите, что мы вместе уничтожили свидетельства вопиющей жестокости, творившейся во время эпидемии, и, надеюсь, вам не надо объяснять, что это должно оставаться втайне. — У летчика снова промелькнуло удивление. Губернатор прищурился: —А я даю слово забыть, что во время полетов над зараженным городом кое у кого сдавали нервы. В отличие от вашего напарника я буду нем, как рыба. Но если все всплывет, мне придется на этот счет провести расследование. Вам ясно?
Летчик вытянулся в струнку.
— Да.
— Не сомневался в вашем благоразумии. И, честно говоря, мне понятно ваше э-э, негодование, я бы и сам сорвался. Вы свободны.
Козырнув, летчик направился к двери. Глядя ему в спину, губернатор глубоко вздохнул, точно сбросил, наконец, давившую ношу. Оставшись в одиночестве, он раскурил трубку и, подмигнув себе в овальное зеркало напротив, даже улыбнулся тому, как убедительно выговаривал летчику истины, в которых сам сомневался. Правда, улыбка вышла кислой. Но его улыбки никто не увидит. А в своих сомнениях он никому не признается. Даже себе.
Не без ведома губернатора весть о случившемся в маленьком заполярном городе достигла, наконец, столицы, просочившись в центральную прессу. Широкой публике преподнесено все было, естественно, иначе, в торжествующем ключе: усилиями врачей и местных властей (в столице не различали губернатора и мэра, издалека они оба выглядели местной администрацией, поэтому заслуги их оценили в равных долях) одержана победа — пусть до какой-то степени и пиррова, но кто об этом расскажет? — над неизученным пока и, вероятно, достаточно серьезным — газетчики, не сговариваясь, всюду вставляли смягчающие словца — инфекционным заболеванием. Да, на сегодняшний день болезнь совершенно искоренена, так что поводов для беспокойства ни малейших. И в конце концов, они были правы, все ведь действительно закончилось хорошо, а тревожить лишний раз население, у которого и без того хватает забот, ни к чему. Щекотать нервы — одно, а рассказывать о грозившей опасности совсем другое. Задним числом, правда, стали раздаваться возмущенные голоса, требовавшие расследовать, почему была допущена эпидемия и кто виноват в том, что общественность поставили в известность так поздно. Не без расчета на сенсацию в одном из столичных изданий появилась статья с претенциозным названием «Круг полярного ада», в которой более или менее правдиво описывалось произошедшее за полярным кругом и ставились вопросы об ответственности. Кто должен понести ее? А действительно, кто? Надежды, что статья наделает шума, не оправдались: победителей не судят, и настырным журналистам даже не пришлось затыкать рты, их негодование, как отмечали многие, показное, проистекающее из желания прослыть новыми Катонами, попросту утонуло в общем хоре победных реляций. На врачей и следователей, участвовавших в комиссии, которая закончилась введением карантина, на солдат, стоявших в кордоне и, можно сказать, своей грудью прикрывавших страну, да что там, весь мир, от грозного заболевания, на командовавшего ими полковника и на губернскую администрацию посыпались награды; из национального бюджета, как из рога изобилия, на город пролился золотой дождь щедрых субсидий. Со всех концов приходили также добровольные пожертвования, каждый считал своим долгом протянуть руку помощи: а как иначе, пострадали соотечественники, живущие, можно сказать, бок о бок; к счастью, зачем лицемерить, конечно, к счастью, это тяжелое испытание, которое они выдержали с честью, выпало только на их долю, а не поразило всю страну, но на их месте мог оказаться любой, поэтому выслать деньги — самое малое, что можно для них сделать, тем более впереди их ждала полярная ночь. Из столицы прислали нового учителя, духовная академия, чтобы не пустовало святое место, направила в бревенчатый храм другого священника, молодого, искреннего и энергичного благодаря своей слепой вере, а вместо врача, который решил не возвращаться в город, приехал новоиспеченный выпускник медицинского института. Жизнь должна продолжаться. Образование, здравоохранение, церковь — без них нет цивилизации и можно быстро опуститься до скотского уровня. А что знали прибывшие? Да, была эпидемия какой-то странной болезни, но все обошлось, как говорится, было и прошло, и теперь их назначили в обычный город. Да, город как город, ничем не отличающийся от сотен других, в котором скоро изберут мэра, вероятно, из тех, кто перенес сомнамбулизм, потому что на этом месте захотят увидеть своего, на долю которого выпали те же испытания, и в своей первой речи, обращаясь к горожанам, он скажет что-нибудь в том духе, что ситуация была аховая, да чего греха таить, дело было просто дрянь, прямо сказать, хуже не придумаешь, но теперь, слава богу, все позади и можно смело заглядывать в будущее. Черная страница истории была перевернута, и, демонстрируя неистребимость человеческого рода, горожане снова забылись в житейских заботах, радовались прибавке к зарплате, венчались, рожали детей. Урок не пошел им на пользу. Да никто и не воспринял случившееся как урок. Они не усвоили, что нечто подобное может повториться в любое мгновенье, да, в любой момент они могут стать жертвой катастрофы, которая, быть может, уже надвигается тихо и незаметно, пока не обнаруживая себя. А когда она разразится, станет уже поздно. И все, что им остается, это беречь наш хрупкий, непредсказуемый мир, то есть любить друг друга. Этого горожане не прочувствовали. И только Сашок Неклясов, нетвердой походкой возвращаясь из пивной, перебирал руками занозистые доски иссеченного ветром лагерного забора и, топча вырытые около него могилы, лишенные опознавательных знаков и утрамбованные еще во времена сомнамбул, повторял с пьяными слезами: «Что же мы наделали, боже, что мы наделали…» Но его слышали только волны бившегося о берег океана.
Нячанг—Сайгон—Бангкок
Апрель—май, 2017 г.