Примо Леви. Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2020
Солонович Евгений Михайлович — поэт, переводчик. Родился в 1933 году в Крыму, в городе Симферополе. Его переводы из Данте, Петрарки, Ариосто, Джузеппе Джоакино Белли, нобелевского лауреата Эудженио Монтале и других итальянских поэтов отмечены рядом литературных премий, в том числе Государственной премией Италии в области художественного перевода, премией «Венец» и др. Постоянный автор «ДН». Живет в Москве.
В конце октября 2019 года в Актовом зале Туринского университета два дня звучало имя Примо Леви: Турин отмечал годовщину возвращения будущего знаменитого поэта, прозаика, эссеиста и переводчика в родной город из Освенцима (Аушвица), где он провел одиннадцать месяцев.
Примо Леви родился 31 июля 1919-го года в Турине, в еврейской семье, и в прошлом году Италия отмечала еще и столетний его юбилей.
В 1943-м году в оккупированной нацистской Германией Италии будущий писатель уходит в горы, чтобы присоединиться к партизанам, и вскоре, взятый в плен фашисткой милицией, помещается в пересыльный лагерь под Моденой. В феврале 1944-го года его отправляют эшелоном в Аушвиц, где из восьмисот пятидесяти человек, прибывших с ним, в живых остаются двадцать, одним из которых был он, заключенный № 174517.
Пройдут годы, и в последней своей книге «Канувшие и спасенные» Леви напишет: «Через сорок лет моя татуировка стала частью моего тела. Я не горжусь ею и не стыжусь ее, не выставляю напоказ и не прячу. Неохотно показываю любопытным, а тем, кто не верит, — с гневом. Молодые часто спрашивают, почему я не сведу ее. Зачем? В мире нас, кто еще носит на своем теле это свидетельство, и так осталось мало».
В 1947 году в небольшом туринском издательстве «Де Сильва» вышла книга Леви «Человек ли это?» — свидетельство о буднях лагеря смерти. Книге, переизданной в 1956 году издательством «Эйнауди» и вскоре переведенной на главные европейские языки, автор в качестве эпиграфа предпослал стихотворение, написанное 10 декабря 1946 года:
Вы, что живёте спокойно,
В тёплых своих жилищах,
Вы, кого дома по вечерам
Ждут горячий ужин и милые лица,
Подумайте, человек ли это —
Тот, кому нет покоя,
Кто работает по колено в грязи,
Кто борется за хлебные крохи,
Кто умирает по слову «да» или «нет»?
Подумайте, женщина ли это —
Без волос и без имени,
Без сил на воспоминанья,
С пустыми глазами, с холодным,
Точно у зимней лягушки, лоном?
Представьте, что всё это было,
Заповедую вам эти строки,
Запечатлейте их в сердце,
Твердите их дома, на улице,
Спать ложась, просыпаясь,
Повторяйте их вашим детям.
А не то пусть рухнут ваши дома,
Пусть болезнь одолеет,
Пусть отвернутся от вас ваши чада.
Это и другие стихотворения Леви о лагере опровергали убеждение немецкого философа Теодора Адорно, что после Освенцима нельзя писать стихов. Возражая Адорно, Леви скажет: «Мой опыт говорит о другом. Тогда (1945—1946) мне казалось, что поэзия больше, чем проза, подходит для выражения того, что меня мучило. В то время я бы, не соглашаясь с Адорно, сказал, что после Аушвица можно писать стихи только об Аушвице».
В 1963-м году выходит «Передышка» — книга о долгом — через СССР, Румынию, Венгрию, Австрию и Германию — пути из Освенцима в Турин, предваряемая в качестве эпиграфа стихотворением «Подъём», написанным 11 января 1946 года:
Нам снились в лютые ночи
Неотступные жестокие сны,
Снились душе и телу:
Вернуться, поесть, рассказать.
Снились, пока не раздастся
Отрывистая команда:
«Wstawać!1 » —
И сердце рвалось на части .
Наконец мы опять дома,
Наши желудки сыты,
Мы всё уже рассказали.
Скоро снова команду услышим
На чужом языке:
«Wstawać!»
Последние слова этого стихотворения перекликаются с заглавием книги: время ее создания — годы холодной войны, означавшей возможность повторения мировой катастрофы. Книга заканчивалась возвращением автора в родной город, и неудивительно, что первый из двух октябрьских дней прошлого года в Турине, посвященных памяти писателя, открывался чтением студентами университета фрагментов «Передышки» на пятнадцати языках. Чтецы сменяли один другого, а на большом экране за их спиной появлялся оригинал читаемого фрагмента.
Первым прозвучал фрагмент, описывающий в начале книги появление недалеко от лагеря нескольких красноармейцев — представителей армии, освободившей Освенцим. И казалось естественным, что публика в зале услышит его в русском переводе:
«Первые русские появились днем 27 января 1945 года. Первыми, кто их увидел, были мы с Шарлем, потому что как раз несли к общей яме тело венгра Самоши, первого умершего в нашей палате. Мы опрокинули носилки в загаженный снег, так как яма уже переполнилась, а иной возможности похоронить товарища у нас не было. Шарль снял шапку, прощаясь с мертвыми и приветствуя живых.
Русские — четверо молодых солдат — верхом, с автоматами в руках, настороженно ехали по дороге, ведущей к лагерю. Перед колючей проволокой остановились и, тихо переговариваясь, растерянно уставились на груду разлагающихся трупов, на разрушенные бараки, на нас, живых.
Словно парящие над своими огромными конями (дорога пролегала выше лагеря), на границе серого снега и серого неба, неподвижные под порывами влажного, напоенного оттепелью ветра, они, как ни странно, не были похожи на призраков.
Казалось, да так оно и было на самом деле, что в мертвой пустоте, по которой мы десять дней блуждали, как потухшие звезды, сконденсировалось ядро, возник центр притяжения: четыре вооруженных человека, чье оружие не было направлено на нас, четыре вестника мира в теплых меховых шапках с простоватыми мальчишескими лицами»2.
После того как прозвучал (не помню, в переводе на какой язык) последний фрагмент книги, все чтецы вышли на авансцену и по очереди прочитали на разных языках три слова из стихотворного эпиграфа к «Передышке», одновременно появившиеся на экране:
TORNARE
MANGIARE
RACCONTARE3
И первыми эти слова снова прозвучали по-русски, и по мере того как их повторяли на английском, испанском, китайском, японском и других языках, у части слушателей, включая автора этих строк, на глазах выступали слезы.
Всемирную известность Примо Леви принесли эти две первые книги: «Человек ли это?» и «Передышка». По собственному признанию Леви, он редко, «не более одного раза в год», обращался к поэзии, но стихи его заслуживают особого внимания, подтверждением чему, надеюсь, могут послужить несколько стихотворений в моем переводе.
Примо Леви
Эпитафия
Ты, о путник, не первый, кто оставляет
Следы на этом горном снегу, далеко не первый,
Услышь меня, замедли шаг на минуту, не больше,
Здесь, где мои товарищи схоронили меня, не оплакав,
Здесь, где каждое лето, удобренная мною, трава зеленее,
Чем где бы то ни было, зеленее и гуще.
Который год я здесь лежу, приговорённый к расстрелу
Своими товарищами-партизанами, заслужив наказанье,
Хотя до этого мало в чём упрекнуть меня было.
Путник, ни у тебя, ни у других я не прощу прощенья,
Не жду ни молитвы, ни слез, ни картины былого,
Одного лишь прошу: пусть этот покой мой длится,
Пусть и впредь надо мной чередуются зной и стужа,
Только бы новая кровь, просочившись сквозь землю,
Не проникала на мою глубину и пагубным жаром
Не будила для новой боли бренные эти останки.
Помпейская девочка
Для нас чужой беды не бывает, и значит,
Твоя беда остаётся нашей, хрупкий ребенок,
Девочка, судорожно прижавшаяся к маме,
Словно просилась обратно, в материнское лоно,
Когда небо из голубого сделалось чёрным.
Тщетно. От ядовитого воздуха не защитили
Закрытые наглухо окна, не стали преградой
И капитальные стены безмятежного дома,
Который ты радовала песнями своими и смехом.
Наперекор векам, окаменелый пепел
Навсегда заточил в себе твоё детское тельце,
И ты остаёшься с нами съёженным гипсовым слепком,
Вечной агонией, одним из страшных свидетельств
Отношенья богов к нашему гордому семени смертных.
Другую память о себе выпало на долю оставить
Голландской девочке, твоей далёкой сестре, описавшей
Детство без будущего, — она сделала это для нас, мы знаем:
Прах безмолвный её развеял свободный ветер,
Её короткая жизнь уместилась в мятой тетрадке.
Всё, что осталось от школьницы из Хиросимы, —
Тень на стене, приклеенная тысячесолнцевым светом,
Напоминанье о жертве на алтаре страха.
Сильные мира, хозяева новых ядов,
Мрачные тайные стражи конечного грома,
Нам хватает с избытком бед, даруемых небом.
Прежде, чем кнопку нажать, успейте подумать.
Выживший
Посвящается Б.В.
Since then, at an uncertain hour4
С.Т.Кольридж
С тех пор в нежданный час
Боль эта вновь приходит
И сердце жжёт ему,
Если невысказанной остаётся.
Он видит снова лица
Товарищей своих,
Серые от цементной пыли,
Расплывчатые из-за тумана,
Со смертельной печатью во сне:
Ночь каждому даёт возможность
Жевать губами
Несуществующую репу.
«Прочь, канувшие, уходите,
Отстаньте, я ничьё не занял место,
Я хлеб ни у кого не отнимал,
Вместо меня никто, никто не умер,
Ступайте, возвращайтесь в свой туман,
Моей вины нет в том, что я живу,
И ем, и пью, и утром одеваюсь».
Дайте
Дайте нам что-то разбить —
Фонарь, телефонную будку,
Дайте кого-то убить —
Судью, журналиста, фаната другой команды.
Дайте что-то нарушить —
Правила движения, тишину.
Дайте нам что-нибудь осквернить —
Чувствительный слух, могилу.
Дайте что-то изрезать —
Сиденье в трамвае, Джоконду.
Дайте кого-нибудь обесчестить —
Застенчивую девушку, нас самих.
Вы нас недооцениваете, глашатаев и пророков.
Дайте нам что-нибудь режущее, стреляющее, разбивающее, марающее,
Дайте почувствовать, что мы существуем.
Дайте нам, вложите нам в руки
Резиновую дубинку или наган,
Дайте нам шприц или «сузуки».
Сжальтесь над нами.
1. Вставать! (польск.)
2. Перевод Елены Дмитриевой.
3. ВЕРНУТЬСЯ ПОЕСТЬ РАССКАЗАТЬ
4. С тех пор в нежданный час (англ.). Цитата из «Сказания о старом мореходе» Самюэля Тейлора Кольриджа.