Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2020
Елена МАКАРОВА. Путеводитель потерянных: Документальный роман. — М.: Новое литературное обозрение, 2020.
Те, кому при виде названия книги вспомнится «Путеводитель растерянных» (заблудших, колеблющихся, — переводят по-разному, но смысл понятен) Моисея Маймонида (1135—1204), — не ошибутся: отсылка тут совершенно сознательная. Средневековый философ, раввин и врач в своем труде обосновывал, как мы помним, возможность и необходимость веры — самого, в его представлении, насущного, того, на чем держится мир и человек. Русская израильтянка Елена Макарова, при всех, казалось бы, несопоставимых различиях, говорит, по существу, о том же самом: об основах жизни, о контакте с ними человека, о самой возможности такого контакта. У всех ее собеседников он оказался утрачен.
Автор — прозаик, скульптор, педагог-арттерапевт — хранитель памяти европейских евреев, занимающаяся разными связанными с этой миссией работами: литературной, музейной, исследовательской. Больше тридцати лет она восстанавливает историю «образцово-показательного» гетто в Терезине, устраивает посвященные этой теме выставки в разных странах, участвует в создании документальных фильмов. Терезин — не единственная ее тема, но очень важная, одна из центральных. Среди сорока с лишним написанных ею книг — созданное в соавторстве с Сергеем Макаровым, Екатериной Неклюдовой и Виктором Куперманом четырехтомное историческое исследование «Крепость над бездной» о жизни в Терезине и переведенный на многие языки роман «Фридл»1 — о судьбе художницы и педагога Фридл Дикер-Брандейс (1898—1944), занимавшейся с терезинскими детьми рисованием, одной из основателей арт-терапии, погибшей в Биркенау.
«Лет двадцать, — пишет автор во вступлении к книге, — я ходила челноком из мира живых в мир мертвых».
«Путеводитель потерянных» продолжает линию, начатую в предыдущих книгах, и собеседники автора здесь — бывшие узники Терезина и лагерей смерти. Но разговор на этот раз уже не только о Терезине, не в первую очередь о нем — а о том, что было после.
Роман-диалог состоит из двадцати одной главы (одна глава — один портрет, одна судьба пережившего Катастрофу). Глав могло бы быть больше: «…справилась, — признается автор, — лишь с двадцатью одной историей из сорока задуманных. Бывает — замахнешься, и руки повиснут над клавишами. Тот ли жанр, так ли надо об этом писать?»
Из всех жанровых рамок «Путеводитель…» выбивается. Как надо писать об этом — не знает на самом деле никто.
В каждой из глав писательница и ее собеседники совместными усилиями стараются выяснить, как мыслима жизнь после гибели прежнего мира, в ситуации, когда приходится заново осваивать важнейшие умения: учить себя не только памяти об утраченном, но и защитному забвению, а главное — (выбитым катастрофическим опытом) радости и любви, уверенности и доверию.
Стоит сразу сказать, что такая задача не всем из собеседников Макаровой оказалась по силам.
И это при том, что всех героев книги — всех без исключения! — если что, помимо изначальной беды, и объединяет, то исключительная витальность, жадность к жизни, чувство ее самоценности. Все это очень яркие, дерзко-яркие люди. По крайней мере, так кажется извне. Для них самих все существенно сложнее.
«Когда я только приехала в Эрец, — признается Мауд, попавшая в Терезин подростком, — мне было так странно видеть еврейских детей… И не то, что их так много, а то, что они, слава богу, этого не знают. Я не хочу детей, которые будут несчастны. Перед свадьбой <…> я со свойственной мне дурацкой прямотой спросила Шимона: “Скажи, могу ли я верить, что здесь это не случится?” Он испугался. И взял с меня клятву забыть это все, жить настоящим ради будущего — иначе не создать здоровой израильской семьи. Его травма плюс ее травма — кого они родят?»
Пожалуй, тут можно было бы сделать некоторые обобщения: скажем, о психологических особенностях выживших, о принципах, в соответствии с которыми они строили свою послевоенную жизнь. Но Макарова принципиально ничего подобного не делает — и у нее есть для этого основания.
Вообще, она максимально деликатна и избегает выводов, просто позволяя своим героям выговариваться. Но и это оказывается очень трудным само по себе, даже одно только воспоминание оборачивается внутренне конфликтным и вызывает сопротивление: всего существа, не только эмоциональное, но и телесное, не находящее слов и тем более отчаянное.
«Знаешь, что было, когда ты ушла? — рассказывает одна из ее героинь о своем муже, тоже пережившем Катастрофу. — <…> Зашкалило давление. Два дня ходил красный, как рак, и молчал. Рыжие — они такие. А он огненно-рыжий. Был. Но внутри таким и остался. Уходит в себя и там еще пуще раскаляется. От этого депрессии. Иногда затяжные».
В каждом из этих людей после Катастрофы что-то непоправимо сломалось. В этом ничего не смогло изменить даже то, что им была дарована жизнь исключительно долгая — некоторые из них достигли столетнего возраста и даже пережили его — и практически в каждом из случаев насыщенная, осмысленная, плодотворная. Как ни удивительно, не помогли ни смыслы, приобретенные ими позже, ни новые семьи, которыми обзавелись многие. («Как многие, пережившие катастрофу, Цви обзавелся обширным семейством — лицами детей и внуков был облеплен весь холодильник.») Двое из героев книги, жизнь которых по видимости сложилась очень удачно, уже в глубокой старости покончили с собой. Беда, пережитая в отрочестве, убила их спустя десятилетия («его добило прошлое», — говорит Макарова об одном из них), причем внешнему наблюдателю даже непонятно, чем именно: о самом трудном, самом невыносимом эти люди так и не рассказали. Никому, даже собственным детям. Им — особенно. Не только потому, что те не интересовались (хотя да, действительно, как правило, не интересовались): их оберегали от этого смертоносного знания. Но прошлое, даже не выговоренное, настигало и детей — уже совсем непонятно как.
«…когда их младшая дочь покончила жизнь самоубийством, Мауд подумала — и, конечно, этой мыслью с мужем не поделилась, — что сколько ни насилуй себя во имя светлого будущего, прошлое настигнет, возьмет врасплох. Яэль не знала про уничтоженных бабушек-дедушек со стороны Шимона, не знала, что ее дед по материнской линии наложил на себя руки в Терезине, не видела его прощальной записки с перечнем предметов, спрятанных там-то и там-то, и с упреждением ни в коем случае не потерять его ручные часы».
Слишком много невместимого сознанием было там, в прошлом.
«Вообрази, — рассказывает Елене еще одна собеседница, — твоих родителей отправляют в концлагерь, и за это отвечает твой муж. Ты умоляешь его вписать кого-то вместо них, а он отвечает: “Это будет несправедливо”. А мои родители были младше тебя… Погибли в Треблинке».
Как с этим жить? Ответа ни у кого из героев книги нет — но его нет и у автора. Впрочем… ищет ли она ответы?
«…скажи, зачем тебе все это? — не выдерживает один из ее собеседников. — Ты же из России, там своих историй пруд пруди». И дальше: «Хорошо, сегодня ты послушаешь меня, завтра еще кого-то, а что с этим дальше делать?»
«Ой, да не пишите вы обо всем этом!» — восклицает еще одна героиня, перебивая поток собственных воспоминаний.
«Не буду», — обещает автор. И все-таки, однако, пишет.
Но в самом деле: зачем? Тем более, когда история «крепости над бездной» и ее узников уже восстановлена с исключительной подробностью.
Своим героям, кажется, она не смогла этого вполне объяснить — а вот нам отчасти объясняет.
«Теперь, когда почти все герои моих рассказов ушли в мир иной, я подумала, что самым важным были они, а не темы исследований».
Читатель не раз обратит внимание на то, что книга гораздо более личная, чем этого можно было бы ожидать от исторического исследования. По существу, она автобиографическая — особенно это становится очевидным в последней главе, в «Прогулках с самоубийцей», где Елена Макарова наконец прямо заговаривает о собственной жизни и об истоках своей исследовательской работы с темой Терезина и судьбы чешских евреев, своего глубокого родства с людьми, искалеченными двадцатым веком. Да, главы «Путеводителя» как будто не связаны единой логической линией (связаны они более тонко: сетью взаимоотношений, часто сложных, а нередко и конфликтных, в которую вплетены все герои с их общим прошлым), каждая история тут вполне самодостаточна, но только в последней главе паззл складывается: становится понятным, не то чтобы «зачем» это все написано — но «почему».
«Ты же из России, там своих историй пруд пруди…» Так вот — это очень русская история.
В «Прогулках…» Елена рассказывает о собственной коренной травме, столько же личной, сколько и исторической: неполных семнадцати лет вместе со своим отцом, поэтом Григорием Кориным, она оказалась в Чехословакии. Был август 1968 года. В эти дни, буквально на их глазах, в Прагу вошли советские танки.
«Мой отец, — пишет Макарова, — до конца дней ощущал личную вину за август шестьдесят восьмого. Это зло совершила его страна, там были его танки». Личной виной и личной ответственностью — превосходящей разумение и силы семнадцатилетнего человека и неустранимой — оказалась в те дни навсегда уязвлена и она сама. Она и чешский язык стала учить после шестьдесят восьмого — в порядке личного протеста против того, что случилось.
Ее терезинские исследования — это работа вины и ответственности.
«Помню, как мы читали с папой, тогда еще в рукописи, второй том воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам. Полушепотом, как два сектанта. Там есть глава о свободе и своеволии. О стремлении своевольного человека к самоудовлетворению, личному счастью. И Надежда Яковлевна спрашивает: а кто обещал человеку, что он должен быть счастлив? Совершив краткий экскурс в историю культуры и религии, она доказывает, что счастье на этом свете никому не предписано.
То есть мне, в ту пору восемнадцатилетней девушке, предстояло смириться с невозможностью счастья — оказывается, дело не в проклятой эпохе, а в том, что человеку никто ничего не обещал. Но можно ли быть счастливым в горле мясорубки, в ожидании, когда чья-то рука возьмется за ручку и провернет тебя на фарш? Нет! Но ведь во все времена убивали и распинали, несправедливость царила всегда. Мучения, смиренно принятые, — это пропуск в рай. Там наша бестелесность будет кружиться в вальсе, там вечная любовь, а значит, и счастье, которого не обрести на земле».
Если разговоры, из которых состоит книга, и могут быть названы исследованием — то это исследование человека в условиях невозможности счастья.
На самом деле, работа, которую на сей раз выполняет автор, ближе всего к терапевтической — притом не только и даже не столько в отношении своих собеседников, сколько жизни в целом, — включая и самое себя. Арт-терапевт по одной из своих основных профессий, автор, как и положено терапевту, дает своим собеседникам выговориться, сбыться. Почувствовать свою ценность и оправданность. (Вообще-то, кажется мне, прежде всего прочего это -экзистенциальный акт: стремление разделить с ними бытие, прожить невместимое разумом, но несомненное свое родство с ними в травме двадцатого века.)
И из всех терезинских книг Елены Макаровой эта, может быть, самая трудная.
1 Документальный роман Е.Макаровой «Фридл» был впервые опубликован в журнале «Дружба народов» (2000, № 9). — Прим. ред.