Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2020
Колесник Любовь Валерьевна — поэт. Родилась в 1977 году в Москве. Автор книги стихов «Мир Труд Май» (М., 2018). Победитель Международного Волошинского конкурса (2019). Живет во Ржеве и Москве.
* * *
Ржев — роспись белого фарфора,
легка художника рука.
Висят над памятью собора
сиреневые облака.
Взвоз в обрамлении чугунном,
мосты, меж ними ледостав.
Звенит мороз по лёгким струнам
сухих и безымянных трав.
Никто не думает о смерти,
на ветках снега бахрома.
А в том проклятом сорок третьем
была такая же зима.
* * *
14 октября — день начала оккупации Ржева
Стоял Покров. Седой была трава.
Прозрачным льдом затягивались броды.
Дышали бабы детям в рукава,
крестясь на облака и самолёты.
Студёный ветер нёс горелый прах.
Калина индевела за калиткой,
и ягодная горечь на губах
была ещё одной немой молитвой:
«А вдруг он выжил в месиве фронтов…»
Качала лодки медленная Волга,
качали колыбели руки вдов,
и яблоня кровила от осколка.
Гноился глиной ледяной окоп
на месте сада; в горло било сердце,
как в землю заступ. Пот стекал на лоб.
И кто-то вдруг сказал:
— Смотрите, немцы.
* * *
Никто не знает имён этих серых трав,
имён солдат, их выкормивших собой.
Тут смерть бесновалась между соборных глав,
Здесь ад был — в маленьком городе под Москвой.
Пугая птиц, оробевших на берегах,
хрипел и рявкал бешеный миномёт,
и каждый солдат, затыкая за пояс страх,
шептал, что он — ни в коем случае не умрёт,
домой полетит треугольник, а не квадрат,
и враг подавится волжской водой и льдом.
Но спал на брате окаменелый брат,
шепча о памяти вечной кровавым ртом.
Но памяти нет, а мёртвые не умрут.
Стоит, стережёт застывший в снегу пустырь
храм, артиллерией вбитый по горло в грунт,
как безымянный каменный богатырь.
* * *
снег наступает на москву
как немец на москву
и доннерветер холодит
озябшую трубу
на муттер волге чёрный лёд
и белый снег на льду
ребро гармошки холодит
озябшую губу
а где-то русские гудят
и валенки скрипят
а где-то русские не спят
и горькую едят
и говорят — иду на вы
и не идут на вы
а снег уходит от москвы
как немец от москвы
* * *
Сквозь зубы, как конь, потягивал чемергез,
кивал, говорил: прости ты меня, прости.
Луны порез на небе; сбежать бы в лес —
топтать заболотный дол, кровяной настил,
без памяти сквозь чапыжник, через ольху,
в невидимой крови берёзовые стволы,
не видя знакомые лица ничком во мху,
кого при атаке свинцовый огонь свалил.
И снова не шёл, плескал в алюминь, кивал —
щербатые тени верёвками на кадык.
В далёком лесу расцветёт одолень-трава,
её приложить, и всё сделается как дым,
её заварить да выпить, и всё не так —
страшнее, чем есть — не должно и не может быть.
За небом, болотом и лесом дымится танк,
и выживший пьёт и просит его простить.
* * *
3 марта — день освобождения Ржева
В синем марте холодно, как в аду.
В церкви детский плач, выноси святых.
Накормить бы всех, приложить к кресту…
Ни креста, ни хлеба.
Вдали затих
грохот бронетанковый, смертный бой,
и такая встала до звона тишь —
непонятно, умер или живой.
По взрывчатке ходит дурная мышь —
или от шинели горелый клок
ветром пошевеливает слегка.
Страшной сажей вымазан белый бок
в церковь залетевшего голубка —
он по-человечески присмирел,
как по-человечески умирал.
— Правда, не ревёт уже артобстрел!
Слышишь, не реви уже!
Отпирал
их солдатик лет, может, двадцати,
длинный, как коломенская верста.
Не герой и даже не командир
им похожим виделся на Христа.
Это было уймищу лет назад,
может, и в живых никого из них.
Ржевский синий март и горелый ад
затянулся жизнью и подзатих.
Над Покровской церковью — стужи свист.
Я с гвоздикой рядышком притулюсь.
Атеист я, бабушка, аметист.
Но сегодня, кажется, помолюсь.
* * *
Где-то в ржевской земле он лежит, мой ненайденный прадед,
где сомкнулись леса над домами пустых деревень.
Престарелая яблоня в землю вросла в палисаде,
как старуха, которая стала — сама себе тень,
как бабуля моя.
Поджидала погибшего папку
худосочная девочка послевоенной поры.
«Ну, куда ты, застудишься? Нет его! На тебе шапку…»
Не хотела, не слушала, плакала горько, навзрыд
и бежала, бежала, туда, за околицу, дальше.
В позапрошлом году она в семьдесят три умерла,
а деревня её умерла незаметней и раньше.
Салютуют беззвучно четыре печные ствола
в невесёлое небо над маленьким городом Ржевом,
горизонт трассировкой рассвета навылет прошит.
Где-то в этом суглинке, где было кровавое жерло,
мой ненайденный прадед, меня уберёгший, лежит.
* * *
Пушка спит на пьедестале,
смотрит дуло сквозь кусты.
К оружейной старой стали
прилагаются цветы.
Мне четыре. Лезу, лезу
по резине колеса,
по нагретому железу
к тополям под небеса.
Кажется, что дымом пахнет.
Бабушка, смотри сюда!
Ведь она ещё бабахнет?
— Я надеюсь, никогда.
* * *
Г.В.Нестеровой
Бабушка ворчала: всё про любовь!
Про войну и Сталина напиши,
как в боях за родину лили кровь,
как сурепку ели и камыши,
как до бурой юшки из-под ногтей
разбирали церковь по кирпичам,
как рожали в поле своих детей
и они не плакали по ночам.
Как сидел на лавке дедуля твой
и, отставив наискосок протез,
вспоминал налёт, и моторный вой,
и глаза санитарки, и красный крест.
Напиши, как работали на износ,
как стояла беременной за станком,
тридцать восемь градусов был мороз.
Четверых родила я мирком-ладком,
а сынок-то помер; кричит свекровь,
по щекам его хлещет: дыши, дыши!
В общем ты пиши про свою любовь,
про войну и Сталина не пиши.