Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2020
Мещеряков Александр Николаевич — профессор Института восточных культур и античности ВШЭ. Автор более 300 работ по истории и культуре Японии. Лауреат премии «Просветитель». Переводчик классической и современной литературы, поэт, прозаик, автор романов «Шунь и Шунечка» и «Нездешний человек».
Записки седого япониста, адресованные доброму читателю, всерьез полагающему, что на Японских островах кроме гейш и самураев других людей не водится
«Насытившись однообразья чередой, на закате дня берусь за кисть, и, как душа прикажет, бумаге вверяю что на ум придет — и тут же вылетает вон, и так странно выходит — голова кругами идет». Это сказал в XIV веке японец, которого звали в миру Ёсида Канэёси, а в буддийском монашестве — Кэнко-хоси. Слушаю лягушек в июньском пруду, смотрю на луну в августовском холодном небе и так хорошо его понимаю… Намного лучше, чем иных современников, иных соплеменников. Что ж, японцы любили писать как им их бог на душу положит, как рука поведет. Возьмем с них пример.
Мое дачное отхожее место оборудовано традиционным образом: дощатая будка у забора, снизу — железное ведро. По забору я запустил вьюнки, которые выткали плотный зеленый ковер, сдобренный разноцветными цветочными пятнами. Так что с дороги меня не видно. В связи с этим я имею возможность не тратить время понапрасну: моя дверь всегда открыта для любования из положения сидя. Видеть и быть невидимым — не об этом ли мечтали дальневосточные мудрецы? Шмели с ворчанием напитываются нектаром, ветерок колеблет скрипучую дверь на ржавых петлях, струйка табачного дыма истаивает в поднебесье. И разные, разные мысли лезут в голову. Чего только не вспомнишь…
Удивительно похожи магазины в любой стране. Если, конечно, покупатель нетребовательный — вроде меня. Заходишь (если без цели) — видимость того, что все есть. Ну, а если в уме что-то конкретно-заветное — тут уже трудности.
Мне, к примеру, захотелось канотье. На дворе — 1974 год, я учусь в университете Токай. Я думал, в Японии все есть. Долго вышагивал по Токио — нет и нет, и слова-то такого не знают. Все-таки выходил: в специализированном шляпном магазине выносят мне искомое канотье. Здоровую такую шляпищу — явно не моего размера. Но это не страшно — обмотал липкой лентой изнутри. Канотье, правда, не соломенное, а под солому из пластмассы сработано. Тоже пустяки. Смотрюсь в зеркало, и очень мне этот господин нравится.
«Учтите только, — говорит продавец с некоторым ужасом, — у нас такие шляпы исключительно для киносъемок покупают».
Только мне-то что?
Вышел на улицу — в нем. Я думал, что японцы невозмутимые и одеваются кто во что горазд. Неправда. Пальцем на меня показывали. В первый и в последний раз в моей жизни.
А в Москве, — скажут мне, — никакого канотье вовек бы не купил. Тоже неправда. Пошел бы на «Мосфильм» и на бутылку выменял.
Ладно, у меня фантазии. Дочку Настю, тогда трехлетнюю, спрашиваю: «Тебе что из Японии привезти?»
Она же прямо не отвечает, рассуждает мудро: «А что в твоей Японии есть?» Отвечаю гордо: «Всё». Картавит тогда: «Привези пряник».
А вот пряников в Японии нет. Когда японцу пряников хочется, он прямиком в Россию отправляется. И ожидают его здесь всяческие неожиданности. Потому что приговорка здесь такая в ходу: без п…лей, как без пряников.
В том же самом 1974 году в советское посольство в Токио ворвались трое злоумышленников — леваки, которые невзлюбили советский империализм. Свое неудовольствие они выразили тем, что в посольской приемной побили стекла и покрушили мебель. Охрана их, конечно, скрутила. Вызвали полицию. Ее задача: препроводить юношей в кутузку и описать нанесенный ущерб — для последующего возмещения. Не дожидаясь полиции, в приемной, кряхтя, появляется посольский хозяйственник с навсегда испортившимся телевизором, устанавливает его на покореженный журнальный столик и аккуратненько жахает по нему русским ломиком. Так он одним ударом заработал советскому народу сотню тысяч йен.
Пожив в Японии, знаю, что местные кошки, в отличие от людей, замечательно по-русски понимают.
Ну вот, например. Живу я себе на самой окраине Киото. Зима, но снега, конечно же, не наблюдается. Как-то не по себе, организм холода требует. Но вот просыпаюсь однажды, жалюзи открываю — на подоконнике лужа от излишней разницы температур, а в поле — белым-бело. Выбежал, стал воздух морозный ртом ловить. Снежок скрутил, запустил в Cereidiphyllum japonicum, багряник японский по-нашему. А по-ихнему — кацура, по которой и вся гора, на которой дом стоит, называется. Смотрю, а знакомая мне серенькая кошка аккуратненько так и несколько боязливо по снежку ступает. Очень женственно к помойке направляется. Не тут-то было — пластмассовую крышку бака так снегом придавило, что пришлось ей без привычного завтрака остаться. Не желая вмешиваться в суверенный природный процесс, помогать ей не стал. Зато сказал ей совершенно русским языком: «Главное — терпение. Важно без обеда не остаться. Жди. Здесь тебе не Россия — солнышко снег в этой стране побеждает быстро». Послушалась, возле дома уселась, где снега поменьше. И вправду — к полудню денек разгорелся, шапка на баке стаяла — вот тебе и обед поспел.
Но и лингвистические способности русских кошек не хуже.
Одна моя знакомая японская бабушка выдала в Москву свою дочь. Она там от неизлечимой болезни умерла. Бабушка потому часто в Россию наведывалась — на могилку. В связи с частыми приездами обросла знакомствами.
А надо сказать, что кошатница она такая, каких мало. Но так мне говорила: «Все, кошку никогда больше не возьму. Когда умру, кто ж ее пригреет? Котенка еще, может быть, кто-нибудь и возьмет. А взрослой кошке на улице пропадать».
Жизнь, однако, по-другому повернула. В той квартире, где она привыкла останавливаться, появился сначала огромный пес, а потом и трехцветный котенок — рыже-бело-черный. И, вроде бы, не враждовали они, но только от неумеренных собачьих игр появились на кошачьей шкурке следы песьих зубов. Тут японское сердце не выдержало — договорилась бабушка с хозяевами и, пройдя всех ветеринаров и таможни, увезла русского котенка в страну восходящего солнца.
Навещал я их там. Котенок вырос, округлился, стал кошкой по имени Суси. Живут они с бабушкой душа в душу, очень хорошо друг друга понимают. Похоже, что Суси по своей исторической родине тоски не испытывает, японский телевизор смотрит с удовольствием. Включая новости. Особенно нравятся ей передачи про животных.
А что бабушка? Рядом с кошкой обрела некоторое душевное равновесие, но временами хочется ей кое-кого из своих московских друзей к себе в гости пригласить. Сама-то она невыездной сделалась — на кого же ей, одинокой, Сусечку свою оставить?
И вот решила она приглашение одному своему русскому другу оформить. Ответ же такой пришел — куча бумаг на заполнение: кто ты таков, да сколько у тебя денег с недвижимостью, ну и так далее. Хлопотно, конечно, но терпимо. Но кроме того вменялось еще в обязанность предоставить документальные свидетельства знакомства. Под которыми разумеются совместные с приглашаемым фотографические изображения плюс оригиналы писем, которыми им положено обмениваться. Причем в пояснении указано, что если вы желаете письма для памяти сохранить, то, мол, сделайте-ка себе с них ксерокс. Потому что оригиналы в архиве навечно оседают.
Бабушка возмутилась и позвонила в свой родной МИД. Там ей ответствовали, что все это оттого происходит, что между Россией и Японией мирный договор до сих пор не заключен. И разумеется — северные территории в подтексте.
Не стану в политику вдаваться. Но скажу, что кошкой все-таки спокойнее быть. На нее, по крайней мере, не распространяются последствия неурегулированных межгосударственных проблем. И особого приглашения для пересечения государственной границы тоже пока что не требуется. Только справка о здоровье и добрая воля хозяина.
Путешествуя на электричке от Москвы до дачи, поневоле подслушиваешь разговоры.
— Ваньку знаешь?
— Ну.
— Болел, помнишь?
—Ну!
— Пошел к дохтуру — велел полстакана спирту натощак принимать (это «натощак» — верное свидетельство, что лекарь был настоящий, не нам, неучам, чета).
— Ну?
— Раньше на бабу взлезть не мог, а теперь газету без очок читает.
Путешествуя от Москвы до дачи, поневоле вступаешь в разговоры. И, конечно же, твой собеседник желает не просто раздавить с тобой бутылку или же перекинуться в карты, но и узнать — чем ты на жизнь зарабатываешь. Вопрос простой, а ответить на него сложно. По юности лет я отвечал честно — историк, мол, что ни спроси про японскую историю — все тебе без заминки отвечу. И встречал полное непонимание, потому что за первым вопросом регулярно следовал второй: а на кой это нужно?
Утомившись отвечать на второй вопрос, я придумал себе такую «отмазку»: переводчик я. А с переводчиком — все понятно. Ну, переводит себе человек, что ему начальство скажет — что-нибудь про мирное использование атома или еще про что-то такое, в народной жизни употребимое.
Улучив минуту, поинтересовался как-то у американских японистов насчет общественного резонанса относительно оценки их общественной полезности. Ответ получил сходный: налогоплательщик озабочен тем, как бы поскорее сбросить нас со своей трудовой загорелой шеи.
А вот в Японии этот пресловутый народ совсем другим озабочен. Читал я там раз публичную лекцию — про японские же древности. И вполне остался доволен связностью своего рассказа. «Есть ли вопросы?» Есть, разумеется (еще бы, если там находка какого-нибудь паршивого курганчика на первых страницах общенациональных газет печатается!).
«Я — человек рабочий (нутро у меня холодеет — сейчас скажет: “А на фига?”). И как человек рабочий хочу вас прямо-откровенно спросить. Вот вы, профессора, всю японскую страну раскопками раскопали, каждый день в органах массовой коммуникации светитесь. А кто эти курганы, горшки керамические и мечи бронзовые непосредственно находит? Вы, что ли? Нет, не вы, а мы — простые, как мычание, землекопы. А почему это только вас в телевизоре показывают?»
Недоумение, прямо говоря, не совсем по адресу. Но тут ведущий инициативу отважно на себя взял, стал говорить, что важно не только найти, но и интерпретировать, к периоду отнести… Ну и так далее. Срезал, в общем. Но чувство неудовлетворенности во мне все-таки осталось.
Лично я никакую профессию сомнению не подвергаю. Даже жрицы любви и налетчики в мою картину мира вписываются. Но раз у вполне разумных людей возникают ко мне вопросы принципиального свойства, значит, что-то не так мы (я, мои коллеги по цеху) делаем. По мне так: раз такие обидные вопросы у отдельных представителей самых разных этносов возникают, что-то мы перемудрили… Мычим только, а сказать-то и не умеем.
Когда-то я считал, что иностранные языки изучать не следует вовсе. Потому что овладеть иностранным языком в той же степени, что аборигены, невозможно, и оттого объясняться в любви выходит неловко. По этой причине человек, разговаривающий на неродном языке, кажется намного глупее, чем он есть на самом деле. По той же самой простой причине иностранец всегда представляется умнее себя самого.
В связи с этим все силы следует отдать изучению родной речи. Я у себя на автоответчике даже такое послание оставил: «Коль позвонил в сей дом, дождись гудка и говори — великим и могучим русским языком».
В случае же распространившихся ныне заграничных путешествий вполне можно обойтись разговорником. Главное, чтобы этот разговорник был составлен человеком бывалым. Как, например, разговорник, предназначавшийся для средневековых паломников, отправлявшихся для поклонения гробу господню.
Разговорник был многоязычным. Там были вполне тривиальные фразы типа «что почем» и «желаю крепкого здоровья». Это ладно, это в любом пособии, даже нынешнем, обязательно прописано. Но вот что выдает истинную квалификацию составителя, так это столь необходимая каждому путешественнику фраза: «Мадам, я уже в вашей постели» с адекватным переводом на все необходимые европейские языки. То есть указано, что в Германии следует говорить «фрау», в Италии — «синьора», а в русском — «сударыня». Про Японию, правда, там не сообщалось ничего.
Вот с таким словарным запасом можно смело попадать в любую внештатную ситуацию и не бояться быть неправильно понятым.
Однажды, правда, превосходное знание французского языка обслуживающим персоналом гостиницы, в которой я останавливался, сильно выручило меня. Дело было в Слюдянке, в интуристовском отеле с окнами на Байкал. Замки в номерах там были самозахлопывающиеся. И когда, налюбовавшись всем чем только можно, я уже собирался убывать, в предотъездной запарке я выскочил в коридор, а дверью при этом хлопнул. Ключ же остался внутри.
Поскольку автобус к моему самолету отходил через полчаса, я заволновался, но не слишком — в гостинице всегда имеется дубликат ключа. Сбегаю со своего второго этажа к администраторше, а она флегматично объясняет, что дубликат утерян. Но, видно, я у них не первый умник такой выискался, потому она зовет Толика. Толик же объявляет, что, раз имеется дубликат ключа от точно так же расположенного номера на третьем этаже, то проблема решается легко. Идем туда, стучим — ответа нет. Тогда Толик вставляет ключ в скважину, поворачивает его. Входим и — о, ужас! — видим на интуристовской постели парочку иностранов вполне почтенного возраста, которые занимаются в дневное время любовью. Видно, байкальская водичка на них подействовала омоложивающе.
Немая сцена, все остаются на своих местах, но никаких действий больше не производят. У Толика гаснет его папиросина. До автобуса остается пятнадцать минут. И тут Толик слегка приседает на манер каких-нибудь шевалье в фильмах про куртуазную жизнь, по-русски широко разводит руками и вместо ожидавшегося мною «Ни х.. себе!» произносит фразу на чистейшем французском языке: «Пардон, мадам!» После этого он бросается к балкону, увлекая меня за собой. Там он смотрит вниз, отмечает, что моя балконная дверь открыта, выплевывает окурок и распоряжается: «Лезь вниз». Я лезу, и в результате мне удается вскочить в уходящий автобус.
В ответ на мое благодарственное письмо Толик сообщил, что те ребята из номера наверху оказались вовсе не французами, а обыкновенными шведами.
С этого времени я приступил к изучению японского с удвоенной энергией. Книг много написал. Но японского разговорника среди них нет. В критических ситуациях обхожусь французским.
Окунуться ненадолго в заграничную жизнь полезно хотя бы уже потому, что вдруг у тебя появляется время на чтение заграничной же газеты. Вот я еду в электричке из токийского аэропорта Нарита и перелистываю газеты. И на первой же странице каждой из них с удивлением обнаруживаю: страну сотрясает жуткий скандал — археолог Фудзимура Синъити оказался человеком нечестным, а его эпохальные палеолитические находки — обыкновенная подделка. Оказывается, что он тихонечко брал из запасников музеев каменные орудия древнего человека вполне недавнего времени (возрастом всего-навсего в 10-20 тысяч лет), подкладывал их в свой раскоп в максимально удаленные от нашего времени слои, а потом счастливо обнаруживал их с немыслимой частотой. И так — много раз. Прославился, конечно, интервью раздавал. Публика ликовала, ибо вопреки всем ожиданиям оказалось: древний человек заселил Японский архипелаг аж 600 тысяч лет назад. То есть прапра…предки японцев — чуть ли не самые древние на нашей земле. Серьезные ученые испытывали сильные сомнения по поводу непрекращающихся сенсаций, но, не в силах противостоять этому палеолитическому угару, помалкивали годами. Результаты «открытий» Фудзимура вошли в школьные учебники, одобренные министерством образования. И вот тебе — такой конфуз на весь белый свет, который, правда, не обратил, похоже, внимания ни на находки Фудзимура, ни на его разоблачение.
В окне электрички мелькала нынешняя серо-бетонная Япония, а я странным образом думал: как же нужно любить свою страну с ее историей, чтобы такое пустяковое мошенничество могло произвести такой фурор. Чай, не серийный убийца обнаружился. Но оказалось, что японцам есть дело до какого-то там палеолита. Купленные мною газеты взахлеб писали про подлог, хотя новостной ресурс этой сенсации должен был бы быть полностью исчерпан — скандалу пошла уже не первая неделя. Археологические подлоги, как это хорошо известно профессионалам, довольно регулярно случаются во всех странах, но абсолютно невозможно себе представить, чтобы доисторические кремешки обсуждались с таким жаром и превращались в общенациональную драму.
Погруженный вот в такие смешанные думы, я вышел на своей остановке. Было весьма прохладно, а потому я тут же захотел надеть куртку. Но — увы! — она умчалась вместе с электричкой, в которой я впервые узнал про скандальную новость…
Я подошел к железнодорожному служителю, который обосновался в своей будке на выходе из станции, обрисовал ситуацию. Он мгновенно выдал мне бланк, в котором я указал цвет куртки и скудное содержимое ее карманов: перчатки (коричневые), шерстяная шапочка (черная), носовой платок (не очень белый). Потом служитель выспросил, в каком вагоне и на каком месте я ехал. Потом посмотрел в сводное расписание и выяснил, на каком перегоне должна находиться в данный момент электричка. Потом позвонил на станцию, куда через пару минут прибывал поезд. Потом с участием посмотрел на мое раздосадованное лицо и сказал: «Нужно подождать минут пять». Через пять минут снова снял трубку. Повесив ее, сообщил: «Ваша куртка находится на станции Синагава. Сейчас поедете или на дом прислать? Услуга платная». «Сейчас поеду!» — ответил я обрадованно. «Вообще-то за проезд туда вам следует доплатить, но, учитывая чрезвычайные обстоятельства, я разрешаю вам проехать бесплатно».
Через полчаса я снова подошел к нему. Теперь уже в своей зелененькой курточке. «Большое спасибо!» — сказал я с чувством. «А вы чем, между прочим, занимаетесь? Бизнесом?» — вполне неожиданно для сдержанного японца спросил он. «Нет, я занимаюсь изучением Японии», — гордо ответил я. От удивления он даже чуть привстал со стула. «Что-что? Изучением Японии? Зачем? Ничего хорошего у нас нет! — сказал он вполне искренне. — Слышали, наверное, про этого Фудзимура? Совсем люди совесть потеряли!»
Я вышел под осеннее серое японское небо. Накрапывал дождь. Я набросил капюшон на голову.
Не хочу сказать, что все российские общественно-ведомственные туалеты достигли уровня мировых стандартов, но хочу сказать, что все зависит от точки отсчета, и по сравнению с хорошо мне известным периодом советской истории они стали несравненно чище.
Дело, помнится, началось в перестройку — часть туалетов перепрофилировалась под магазины, другая стала платной. В платных туалетах стали убирать, появилась туалетная бумага и даже мыло. Дело, помнится, улучшилось еще больше, когда стало полегче со свободой слова — потихоньку стала исчезать со стен и дверок кабин украшавшая их незатейливая похабень. То есть я хочу сказать, что она исчезала (почти исчезла) не потому, что за клиентами общественных туалетов стал строже надзор или же в силу улучшения нравов, а потому что…
Вспоминаю себя в возрасте лет четырнадцати. Вместе с тотальным ухудшением поведения мальчики с ломавшимися голосами стали демонстрировать бойцовские инстинкты. То есть на переменке к тебе мог подойти соклассник, с которым у тебя были вполне приятельские отношения, и сказать: «А хошь, в морду дам?!» Ответить отказом считалось проявлением малодушия. Поэтому приходилось обоюдно квасить носы. Вопрос о том, где это половчее бы сделать, обсуждению не подлежал — мы направлялись в школьный туалет. Ни на улицу, ни во двор, ни куда-нибудь еще.
И недаром: туалет — это нечто вроде такой резервации, где можно делать то, чего в других местах делать ни в коем случае нельзя. Например, справлять нужду, квасить нос, курить, распивать и меняться марками.
Где кучковались советские спекулянтки со своим товаром, то есть кофточками, сапожками, колготками и всем остальным? Москвички с некоторым жизненным стажем ответят правильно: в общественном туалете, что рядом с рестораном «Арагви». Чего нельзя было делать в открытую на улице, можно было в туалете.
А потому любое мужское отделение оного было испещрено сексуальными рисунками. Ибо никаким таким отношениям места в советской жизни не было. А оттого даже в приличных местах процветал сортирный фольклор. На химфаке МГУ плиточную стену украшала замечательная монументальная картина под названием «Восьминогий семифуй».
Не знаю, дерутся ли ныне тинейджеры в школьных сортирах. Но спекулянток там точно больше нет. Они переместились в места, более приятные во всех отношениях. С выплеском эротической энергии в газетенки, журналы, журнальчики и телевидение сексуальное стихийное творчество масс пошло на убыль. Когда эротические листки только начали свое постсоветское триумфальное шествие, меня по выходе из вагона метро остановил некий человек с повышенным рефлексом слюноотделения, сунул в руки какой-то там «Спидинфо» и умоляюще сказал: «Возьми, пожалуйста, а то я уже прочитал, а выбрасывать жалко». Движимый сочувствием к ближнему, я прочитал газетку от корки до корки. Не бог весть что, но все-таки получше стенных росписей будет.
Но меняется, конечно, не все. Японские университетские туалеты 1974 года были расписаны политическими леворадикальными лозунгами. Мне еще удалось застать самый конец социалистических надежд японского народа. В наших же туалетах политики не было ни тогда, ни сейчас.
Японские туалеты чисты, но я их не люблю — унитазы низкие. Поэтому то, что я обычно делаю стоя, делаю там сидя — иначе струя, падающая с такой высоты, в полете рассеивается, бьется в фаянс, выходит неаккуратно. Пожилая японка, со своей стороны, жаловалась на унитазы российские: они такие высокие, что у нее ноги в воздухе болтаются, как у девчонки. Тоже неприятно.
Вообще-то говоря, любовь к предсказуемости жизни — черта женской психологии. Женщины предпочитают, чтобы жизнь протекала без лишних неожиданностей. Наше же общество, несмотря на конституционно равные права полов, безусловно, остается обществом мужским. В нем все устроено так, что никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. В этой жизни всегда есть место подвигу и приключению.
Полная же предсказуемость жизни вызывает у нас раздражение. Это я и по себе ощущаю.
Пришлось мне однажды католическое Рождество за пределами родины справлять. Приглашают в гости. Спрашиваю: «Во сколько приходить-то?» Отвечают: «В четыре». Ну, думаю, дела. Это как же нам до полуночи досидеть удастся? Тем более, что они и чокаться-то, говорят, толком не умеют. Нет, решаю, басни все это ксенофобские, а настоящая народная мудрость не лжет: лучше раз увидеть, чем сто раз услышать. И тут мой хозяин огорошивает меня окончательно: «А конец нашего party намечен на шесть».
У нас тоже к определенному часу приглашают. Рассчитывают, правда, на то, что дорогие гости непременно опоздают. Но чтобы время ухода обозначать — это уже как-то «чересчур слишком» мне кажется.
Нынешний западный «человек экономический» непременно ведет расходно-доходную книгу. Человек экономический знает расписание своей жизни на год вперед. Это сильно помогает ему в достижении завидного уровня благосостояния, но, с другой стороны, любая непредсказуемая ситуация вышибает его из его покойного седла.
Вспоминаю, как в тогдашнем советском городе Ташкенте пришлось мне переводить один околонаучный симпозиум — туда заехали важные японские политологи. Жили же на загородной «даче» местного ЦК партии, которая представляла собой небольшую гостиницу с очень усиленным питанием-выпиванием. По этой части никаких нареканий ни у кого не было.
Приехали, поселились, отобедали. Тут прибегает ко мне в полном ужасе один из моих подопечных: «В ваннах затычки отсутствуют!» Я — к комендантше. Она мне: «Были когда-то эти затычки, да все куда-то подевались…»
Захожу в задумчивости в свой совмещенный санузел. Примериваюсь к сидячей ванне. И тут же выясняю, что дырка в ней очень естественно моей пяткой затыкается. Как будто созданы они друг для друга. После того как я продемонстрировал это научное открытие японским участникам симпозиума, они меня чуть не за героя считали. «Такой молодой, а из такой кризисной ситуации выход нашел!»
А на самом-то деле любой советско-российский человек сообразил бы то же самое даже и без всякого примеривания. Никаких кулуарных жалоб на отсутствие затычек среди советских участников симпозиума я не слышал — наверняка как я делали.
А собаки у японцев совсем не скандальные. Это они у своих хозяев так научились по причине их национального характера. И как они лают — тоже очень редко можно услышать. При встрече на улице они не рвут поводок, не лезут с объятиями, поцелуями и обнюхиваниями, но только слегка наклоняют морду вниз, сдержанно приветствуя друг друга.
Женщины воспринимают процесс дряхления материалистичнее мужчин. Как сказала моя знакомая, «раньше я одевалась для того, чтобы раздеться, а теперь — чтобы прикрыться».
Раньше она свои возможности тоже оценивала трезво: «Мне в проститутки нельзя — пьянею быстро. Обанкротилась бы. Выпила бы рюмку, а деньги взять забыла б».
Родилась она в Чите и жила рядом с плененными японцами. Жалела их и делилась своей жалкой едой. Они же отдаривали ее самодельными тряпичными куклами. Глаза у кукол были раскосыми. Когда несостоявшаяся проститутка впервые увидела настоящие советские целлулоидные лупоглазые игрушки, она сначала от обиды заплакала, а потом стала пририсовывать куклам азиатский разрез.
Настоящий ученый, лингвист, рассуждал так: «Эх, хорошо бы на японке жениться». И далее — совсем уж сладострастно: «И посадить ее японские глаголы выписывать».
Я же ученый ненастоящий. Японский бог создал японок, мыслю я, для совсем другого. Один мудрый человек говаривал: «Я в молодости женщин оценивал по тому, согласен я от нее сифилисом заразиться или нет».
В дачной электричке рассказывают про одно, в воздушном лайнере Москва-Токио — про другое. О том, как обстоит с любовью у ежей, рассказывал мне единственный в мире их дрессировщик Коля, который направлялся в Японию на гастроли.
Оказывается, каждый еж обладает довольно длинной кожистой штукой, которая, будучи в состоянии покоя, втянута в его тело и никак не мешает ему ловить мышей, копаться на помойке и осуществлять другие необходимые для нормального функционирования организма действия. В нужный момент, однако, эта кожистая штука сильно выдвигается вперед, и еж приникает сзади к ежихе. Ежиха прижимает иголки к спине к вящему удовольствию ее мужа. Супружеская пара при этом сильно пыхтит. Однако если ежихе что-нибудь не понравится (например, ее партнер не оставил ей молочка в блюдечке), она может вдруг ощетиниться, и тогда иголки больно вопьются в беззащитный живот супруга. Результатом — кровь, крики, ужасный скандал и неспособность ежа к вечернему представлению.
Дополнительной сложностью для Коли является то, что ему приходится использовать только темпераментных степных ежей, поскольку наши лесные ежики выглядят на арене несколько вяловато.
Во времена любовного отчаяния всегда следует помнить, что ежам приходится еще труднее.
Эликсир бессмертия, с успехом изготавливаемый японцами уже многие столетия, состоит из отвара листьев дейции зубчатой, каштана Зибольда, леспедеции двуцветной и — самое главное! — говении сладкой. Как мы ясно видим из приведенного списка, фонетический состав этого напитка ничего, кроме отвращения, у русского человека вызвать не может. Наверное, именно поэтому мне не удалось обнаружить ни одной бутылки эликсира даже в самых престижных универмагах Москвы.
Японцы своим национальным символом не птицу хищную сделали, не льва какого млекопитающего, а цветочек. Сакуру. И всему миру так про нее напели, что временами тошно делается, хотя сакура действительно цветет красиво. Но не красивее, скажем, черемухи — тоже ведь белым цветет, и тоже недолго. Да еще у нашей черемухи ягодки есть, а у сакуры — фиг. Оскомина, правда, ужасная.
А в какой такой стране про черемуху известно? Ни в какой. Правда, кроме приятности любования, у сакуры есть еще одно достоинство: зацветает она, когда тепло делается, и японцы потому очень выпивать под ней любят. Что касается черемухи, то с ее цветением всегда холодает. Всякому известно, что мы любим выпивать под всяким деревом. И даже под кустом. И даже под забором. В связи с холодами, однако, далеко не каждому русскому привелось кирять под черемухой. Возможно, именно поэтому она и не стала интернациональным символом нашей необъятной родины.
На самом-то деле и каратэ, и дзэн-буддизм, и бонсай — изобретения китайские. Однако японских заимствований в европейских языках больше, чем китайских. Можно говорить о том, что пищевод японской культуры очень физиологично устроен — на выходе получается лучше, чем на входе. Но вообще-то это оттого происходит, что японцы за последние столетия научились хвастаться лучше китайцев.
Когда в 1274 году монголы напали на японцев в первый раз, то последние были очень возмущены невоспитанностью первых. Вот, предстоит битва, японский воин выезжает на своем коне и произносит такой монолог: «Я — Дзиро Такасигэ, правнук Нагасаки, в монашестве Энги, из рода Такатоки, бывшего правителем в Сагами, потомка в тринадцатом колене Садамори — главы рода Тайра, потомка в третьем поколении принца Кацурабара — пятого сына…»
И тут из-за кустов монгольская стрела вылетает и — бац! — прямо в сердце.
Поэтому, когда монголы в 1281 году напали на японцев во второй раз, со стороны самураев никакой похвальбы уже не наблюдалось. Они оставили ее для гражданских войн. Уничтожать друг друга они умели намного лучше, чем сейчас.
Нам про чайную церемонию так читать завлекательно, потому что у самих никакого ритуала в заводе не осталось. А это, как всякому китайцу известно, означает хаос. Так что без повторной христианизации никак нам не обойтись.
Я же, когда попадаю на эту чайную церемонию, всегда надеваю пиджак, несмотря на нелюбовь к официальным одеждам. Дело в том, что подаваемые там «сладости» сделаны из соевой пасты и совершенно несладки, а консистенцией своей напоминают дерьмо. В связи с тем, что отказываться от них — неприлично, я норовлю запихать эту гадость себе в карман. Именно для этого случая и пылится костюм в моем шкафу.
Современный русский человек лишен четких очертаний, формы. Сидит мешком и ходит вразвалку, кланяться не умеет, каблуками не щелкает, при приближении женщины со стула не вскакивает, при пожатии руки ощущаешь не кость, а котлетку. Остатками инстинктов мы чувствуем, что это нехорошо. Оттого и повальное увлечение каратэ. Родители отдают своих детишек сэнсэю не для накачки мышц, а для обретения формы, которую мы потеряли. Посмотришь на таких детишек, и сердце радуется: в каждом движении чувствуется определенность, спину держат прямо, кланяются низко.
На семинаре докладывал японец и про историю нес какую-то проправительственную чушь. На вопросы же отвечал толково и со знанием дела. С дальневосточными людьми часто такое — на самом-то деле они умнее, чем кажутся с первого взгляда. С нашими же — наоборот, глупее оказываются. В монологах воспаряют высоко, до самых небес достают, а простых фактов не знают. Ну, хотя бы кто были его предки в третьем колене.
Не встречал еще женщины, которая бы не боялась мышей. Есть отдельные экземпляры (например, укротительницы диких зверей), которые не боятся мышей белых, но — поверьте старому сердцеведу! — серых боятся все. Ну ладно там нынешние городские, но даже моя деревенская бабушка Анна Григорьевна, и та при виде серенького прелестного существа с очаровательным хвостиком бодренько запрыгивала в уличных туфлях на диван, лишь заслышав шуршание, отдаленно напоминающее звук перемалываемой остренькими зубками корочки.
Так что, мужчина, отнесись с осторожностью к женщине, которая называет тебя «Котик мой!» Вполне допускаю, что она видит в тебе не пламенного любовника и не любящего отца, а вульгарного усатого-полосатого, от одного запаха которого мыши в ужасе эмигрируют.
В Китае с Японией, между тем, мышка считается символом богатства. Даже на денежных купюрах изобразить их не считалось зазорным. Как же, станут мыши в таком доме жить, где рисовых зернышек на полу не валяется! И мужчин на Дальнем Востоке котиками тоже никто не зовет.
Наши хозяйки не взвешивают ингредиентов при готовке. У них ни весов, ни мерного стакана никогда в заводе не было. Западные — меряют и вешают. Разница в результате — ошеломляющая. В пользу, естественно, наших. Дело в том, что наша женщина всегда пробует, что у нее получается. Эти же — никогда, потому что полностью доверяют экспертам в женских журналах. Не похожи мы на японцев, а готовим одинаково. У них в кулинарных книжках то же самое пишут: добавить соли по вкусу и варить (жарить, парить) до готовности.
Разные мы с японцами. И боги у нас разные. Но и мы, и японцы поэзию любим. А стихи — это глас божественный. Это каждому известно. Интересно, как там, на небесах, наши боги между собою ладят? Устраивают ли совместные читки? Или по разным облакам разлетелись?
У японцев все по порядку происходит и с уважением к старшим. После научного семинара организовывается фуршет. У одного края стола стоят профессора, у другого — аспиранты. Не смешиваются. С профессорского края очень быстро исчезают банки с пивом, с аспирантского — бутерброды. Далее профессора меняют бутерброды на пиво. С исчезновением запасов все расходятся.
У нас со всех сторон такого же стола процесс идет очень интенсивно и абсолютно равномерно. Никакой сегрегации не наблюдается — возрастные группы не формируются. И на этом этапе фуршета побеждают идеи равенства. Потом откуда-то появляются стулья. Потом профессора скидываются и посылают аспирантов за жидкой и твердой добавкой. На этом этапе и у нас торжествует иерархия.
Даже в строгой Японии случаются отклонения от заведенного обычая. Один мой знакомый нанимался в крупную фирму, торговавшую фотоаппаратами. Процедура найма включала в себя письменный экзамен по математике и устное собеседование. При очной ставке собеседующий даже не взглянул на результат письменной работы, а гораздо больше заинтересовался красной рожей моего знакомца. А посему спросил: «Выпить любишь?» На что получил честный утвердительный ответ. «А за один раз сколько на грудь поднять можешь?» Трезво прикинув на умственных счетах свои возможности, кандидат в фирмачи отвечал: «Ежели с хорошей закуской, то литра полтора сакэ одолею».
Вердикт был однозначным: «Будешь у нас в регионах крестьянам фотоаппараты втюхивать».
Вот так и начал свою блестящую карьеру господин Иваси в фирме «Канон». А все потому, что не побоялся вовремя правду сказать.
Фабриканты тонко чувствуют разницу в национальных менталитетах. С высоты своего положения господин Иваси, как это выяснилось из личной беседы, вполне скептически настроен по отношению к продажам своих фотоаппаратов в Южной Америке. «Им бы только свою румбу танцевать, а на фотки смотреть у них времени не хватает», — говорит он и планирует диверсификацию производства. До соления огурцов в бочках специально для необъятного российского рынка он, правда, пока еще не дошел.
«Все не знала, куда мне податься. Зав. японской кафедрой девушек любит. Зав. арабской — тоже, но уже ничего не может. Так и стала я арабистом. А на Японию тоже очень хотелось».
В Японии публичные дома запрещены законом, но разрешены моралью и полицией. Однако букву закона чтить следует. Оттого-то и заведения эти назывались раньше «турецкими банями». Так продолжалось до тех пор, пока Турция не прислала официальный протест. И теперь публичные дома называются в Японии «нетурецкими банями».
Японские игроки в большой теннис никогда при подаче не берут в карман шортов второй мяч, поскольку исходят из самурайского представления о том, что обладатель двух стрел мало ценит первую попытку и потому редко попадает в цель. На международной арене, однако, японские теннисисты выступают пока что слабо, и их представления о том, как правильно подавать, а как — нет, пока что не получили никакого распространения.
Мудро сказано в древней японской хронике: «Государь повелел повсюду в стране устраивать пиры и раздавать подарки. Люди говорили друг другу, что конец его правления, видимо, близок».
Особенно нравится мне это «видимо», поскольку хроника писалась задним числом — через два века после свержения диктатора.
Когда я дарил ученому коллеге свою очередную книжку, он, будучи по стечению непонятных мне обстоятельств радикальным сторонником общественной собственности на средства производства, с горечью заметил: «Ничего мне в нынешней жизни не нравится, но только переводов японской классики за последнюю тройку лет вышло больше, чем за все годы советской власти».
Некоторые российские дети отличаются самостоятельностью характера и мышлением с помощью спинного мозга. На организованном авиакомпанией JAL конкурсе коротких японских стихов хайку, который проводился с учетом национальной специфики и потому назывался «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», среди благодарственных адресов боженьке и РПЦ было и такое:
Время обеда.
Вот пронесли котлеты,
А урок идет.
На следующем конкурсе русских хайку некая девочка представила такое стихотворение:
Гремучая змея
Ползет домой
К любимому самцу.
Тема конкурса — «Как прекрасен этот мир!» Не знаю, не знаю…
Где-нибудь находясь, следует во всем подражать аборигенам. За века, проведенные на своей земле, они лучше познали местные условия: какая одежда спасает от жары-холода, оптимальную крепость напитков, каким богам и в каком случае имеет смысл возносить молитвы. В России я перехожу улицу как попало, а в Японии дожидаюсь зеленого света: российские боги не наказывают за неправильное пересечение транспортных магистралей, а японские, наоборот, настроены очень сурово. Поэтому, будучи крещеным в православии, с пересечением государственных и культурных границ я не ищу православную церковь, но преспокойненько отправляюсь в кирху, католический собор и синтоистский храм.
Могила японского поэта по имени Кёрай, проживавшего в ХVIII веке, окружена каменными столбиками с выбитыми на них стихами. Всякий имеет право такой столбик поставить и на нем свое стихотворение увековечить. Кёраю такой обычай тоже, видимо, приятен.
Жители древней японской столицы Нара очень не любят ворошить прошлое. Копнешь во дворе — а там какой-нибудь черепок из VIII века обнаружится. Будучи людьми законопослушными, японские граждане немедленно сообщают о том по электронной почте археологам. А значит — прощай, покой, так как те немедленно являются со своими лопатами. Поэтому-то жители древней японской столицы Нара не любят копаться в земле и не выращивают в своей благодатной почве ни огурцов, ни помидоров, ни — тем более — корнеплодов.
Профессия толмача предполагает знакомство с самыми страшными государственными секретами.
Вот приехал японский премьер Танака в Кремль. Обо всем с Брежневым договорился, настало время для прощального приема. Дипломатическим этикетом заведено речи говорить в самом конце. А придумано так с простой целью: чтобы высокие договаривающиеся стороны себя блюли и не пришли бы к финишу с заплетающимися языками. В тот раз, однако, Леонид Ильич пребывал в таком превосходном расположении духа — северные территории в который раз не отдали! — что предложил Танаке сначала соблюсти протокол, а потом уже журналистов из Грановитой палаты выгнать и посидеть по-человечески.
Так и сделали, сели за стол. Наливают по первой. Тут Танака из заветного карманчика какие-то кристаллики, завернутые в общенациональную газетку «Майнити», достает. Брежнев, естественно, интересуется. «Понимаешь, Леонид, это толченый желудок медведя. От всех болезней помогает, а в особенности от похмелья». — «Да ну? А я вот пивом оттягиваюсь!» — «Никакого сравнения! На, попробуй», — и с этими словами протягивает Генеральному секретарю всей КПСС свой кулечек. «А сколько съесть-то надо?» — «Да кристаллика три-четыре проглотишь — за глаза хватит».
Брежнев бумажку взял, кристаллики внимательно сосчитал, да как закричит Косыгину: «Видал, Лешка? На три пьянки нам с тобой хватит». Обрадовался очень, но все равно ни одной северной территории стране восходящего солнца так и не отдал.
Переводчику же того приема выписали премию за отменный перевод и знание термина «толченый желудок медведя», но одновременно отобрали загранпаспорт. За знание государственных секретов и чтобы лишнего за бугром не сболтнул. Пришлось ему эту быль мне в Москве рассказывать.
А вообще-то от переводчика очень многое зависит. Вот при переводе на японский «Ворона» Эдгара По этот самый ворон в петуха превратился. А дедушка Крылов из цикады стрекозу сделал. Муравья, правда, пощадил.
До исторической встречи с европейцами в ХVI веке японцы были о них самого высокого мнения. Повстречавшись же, стали считать, что европейцы мочатся, как собаки — подняв ногу. Европейцам потребовалось около трехсот лет, чтобы избавиться от этой вредной для распространения христианства и огнестрельного оружия привычки.
А вот европейцы пеняли японцам за то, что те совершенно спокойно занимались тем, что сами они называли «прореживанием», то есть удушением нежеланных по каким-либо причинам младенцев. На развитие торговых отношений, однако, это никакого влияния не оказало.
Национальная несовместимость бывает не только по духу, но и по росту. Вот мне японка одна сказывала: «Не понравилось мне в Америке. Они там все такого роста громадного, что при разговоре слова над головой со свистом пролетают. А уж если ветер подует — совсем ничего не слышно».
Неудивительно, что при своих частых тайфунах японцы сделались низкими ростом — для более успешного возглашения перед многочисленной публикой стихов о прелести цветения сакуры.
Да, были ведь умные люди во всех учреждениях нашего руководства. Кроме того, отзывчивые и добрые. В гости к нам, правда, всякая шваль ездила. Вот прибыл в Белокаменную один прогрессивный японец с визитом в ВЦСПС. И решили тогда профсоюзные лидеры для поощрения демократических убеждений сделать ему скромный подарочек. Купили палехскую шкатулку с изображением кремлевских неприступных стен, а для того, чтобы сувенир вышел поувесистее, набухали туда с килограмм шоколадных конфет «Красная шапочка». Так вот, японец, по своей дурацкой японской привычке избавляться от упаковок, конфеты с собой в самолет взял, а шкатулку в мусорный бак выкинул. Чтобы, значит, самолетного перевеса не вышло.
И тогда представителю спецслужб, обследовавшему мусорный бак на предмет скрытой антисоветчины, пришлось шкатулку из ведра достать, протереть хорошенько и отдать на списание в МИД для подарка какому-то буржуину.
Из окна моей детской комнаты на первом этаже в переулке Сивцев Вражек я любил наблюдать, как сгущаются сумерки, редеют толпы прохожих, уютно зажигаются окна. Со временем, однако, мое глазение приобрело и более прагматическое значение. Продмаг был расположен метрах в тридцати от поста моего наблюдения. По мере продвижения сопутствующего мне строя к краю пропасти все большее число видов еды попадало в разряд дефицитных. Естественным ответом населения на этот вызов эпохи стали очереди, которые в случае заброса в продмаг чего-нибудь эдакого дотягивались до моего окна. Встав на подоконник, я из форточки вопрошал — за чем очередь, бежал на кухню и докладывал бабушке. Таким образом, я исполнял важную роль дозорного.
В один прекрасный зимний день я возвращался из школы и засек очередь прямо с улицы. Но донести до бабушки известие о том, что «дают» серые отвратительные макароны, мне не удалось, поскольку симпатичная и усталая женщина попросила меня быть ей за сына и постоять на морозце вместе с ней — «в одни руки» больше килограмма отпускать не полагалось. Нужно два — вставай еще раз без всякой надежды, что ко времени повторного достижения прилавка макароны не кончатся. Мы потоптались с часок на снежку, женщина получила свои два кило, а мне она отказала замечательную шоколадную конфету. Помню, что на обертке были нарисованы крупные цветы. Теперь мне кажется, что это были маки.
И это был мой первый в жизни заработок. Следовало бы донести его до дому, но я не утерпел и тут же конфету съел.
В связи с трудным детством глазение в окно сделалось моей национальной привычкой. В какой бы точке мирового пространства я ни находился, я никогда не зашториваю окон.
В одной японской гостинице специально для меня на раму повесили указание: «Поскольку частные дома находятся очень близко, просим окно не открывать». Само же окно было исполнено из матового стекла — чтобы никто с никакой его стороны визуальным образом не смог нарушить приватность. Но на сей раз ничего у них не вышло, поскольку с наступлением вечера я не мог удержаться от того, чтобы окно чуть-чуть приоткрыть. По мере сгущения сумерек я раскрывал его шире и шире. Вообще-то мне не хотелось нарушать нормы общежития, но поделать с собой я ничего не мог: взгляд мой не терпит простоя, и ему требовался хоть какой-то простор.
Японский писатель Хотта Ёсиэ, прибыв в столицу СССР из Испании в испанском же высокохудожественном берете, очнулся на секунду в автомобиле после самолетных возлияний, бросил взгляд на московскую толпу, сказал: «Ничего путного у вас не будет, пока косоворотки носить не станете», — и снова заснул.
Нынешние же японцы кимоно носят редко. Означает ли это, что у них тоже ничего не выйдет?
Всякому японцу известно, что дворцы их древних императоров располагались в долине реки Асука. Весьма невзрачная, между нами говоря, речушка. Не то что наши Волга с Енисеем. Русский человек с его пространственным темпераментом никакой столицы на этой Асуке строить бы не стал. Плюнул бы прямо в проточную воду и ушел искать что-нибудь поширше. Это однозначно.
Ладно, я не о русской душе, а о своем компьютере. Так вот, какую-нибудь статейку нашкрябаю — spell-check’ом поверять начинаю. И каждый раз на этой речке плюгавой он мне Асука предлагает Сукой заменить. Не Базукой, не Суком, а именно Сукой. Что говорит не столько об устарелости моей машины, сколько об изначальной испорченности этих самых компьютерных разработчиков. А ведь им принадлежит будущее.
Ехали со мной по российским просторам в автомобиле два японца. Один был из деревни, другой — из Токио. Вокруг — безымянные луга. Красота — сразу хочется стихотворение сочинить. Токиец спрашивает: «А что это за растения?» Другой же, привыкший на своем крошечном участке каждый рисовый колос окучивать, с ненавистью отвечает: «Сорняки».
А я-то думал, что ромашки, васильки, иван-чай…
Знаменитый японский поэт Соги утверждал, что посещать места, прекрасные сами по себе, не имеет смысла. Находясь в очень красивом месте, именуемом Уцурахама, он писал: «Сосновый лес у побережья тянется вдаль — вид таков, что не уступает знаменитым соснам в Хакодзаки. Вид действительно превосходен. Однако я оставил его без внимания — ведь никто не воспел его до меня».
Оттого-то японцам и не нужно было в какую-нибудь даль отправляться, чтобы стихотворение сложить.
Зачем, спрашивается, мне жить долго, если жилье к середине ХХI века наверняка будет устроено так, как оно уже устроено в особо престижных странах пятизвездной классности? Форточки нет, окна в сад из пластмассовых пальм конструктивно не открываются, потому что на улице — шумно-пыльно, а в комнате — климатическая установка с дистанционным пультом, на котором ты выставляешь температуру с влажностью, чтобы от матери-природы и окружающей среды отгородиться.
Пребывая в такой стерильности, обитатели этих японских номеров настолько уверены в чистоте своих органов, что после посещения сортира с подогревом сиденья и автоматическим омывом этих же органов из особых трубочек в унитазе, они даже руки с мылом не моют.
И рубашки эти чистюли носят исключительно белые, чтобы каждую пылинку легко обнаружить и немедленно сдуть можно было. Нет, мне, выросшему из грязно-коленного арбатского мальчишки в такого же неопрятного профессора, все-таки намного ближе одежда немаркого цвета.
А ведь были и совсем другие времена, когда те же самые японцы в качестве туалетной бумаги использовали сосновый брусочек. Правда, мои милые русские радиослушатели, которым я задал вопрос о древнеяпонской туалетной бумаге, были уверены, что японцам были любезны водоросли и листья лотоса. А один из них сказал прямо в эфир: «В качестве подтирки они использовали булыжники». Интересно, чем он пользуется сам?
На московской выставке икэбаны экспонировался разрезанный надвое арбуз с воткнутыми в него перчиками. Вернисаж был, художница оказалась на месте. Не помню, чтобы в настоящей икэбане съестное демонстрировалось. Японцы одними цветочками обходятся. А тут — праздник урожая. Взгляд у меня был, видимо, недоуменный. Прочтя его, автор композиции сказала: «Ничего страшного! Если кто от арбуза откусит, я другой куплю. Здесь овощной магазин совсем рядом». Дело, понятно, было осенью.
В Японии антиквариат любят. Но купить старое зеркало невозможно. Считается, что отражение прежнего владельца навсегда поселилось в нем. А кто знает, что он был за человек? Может, колдун? Может, он тебя сглазит? А владелец боится, что на его отображение тоже порчу навести можно. По этой же причине в Японии невозможны одежные магазины «Second Hand». А у меня во дворе такой магазин есть. Название у него то ли глупое, то ли остроумное. «Вторые руки» называется. И покупателей там немало. В общем, когда нужно послать гуманитарную посылочку в голодающую Африку, японец идет в шикарный универмаг и закупается там втридорога.
Был такой человек — Иван Касаткин. Родился в 1836 году в Берёзовском погосте Смоленской губернии. В 1861 году приплыл в Японию нести японцам православный свет. В монашестве звался Николаем. Приехал вроде бы ненадолго, да так в Японии и умер в 1912 году. Не возвратился в Россию даже во время японо-русской войны — считал, что должен окормлять местных прихожан, которым в националистическом угаре того времени жилось непросто. Крестил 30 тысяч человек. Построил в центре Токио огромный Воскресенский собор, открыл школу, оставил по себе добрую память. Похоронили в Токио. В 1970 году канонизирован, теперь зовется Николаем Японским. Всю жизнь писал дневники. Они считались утерянными, но в 1979 году их обнаружил в российских архивах профессор Накамура Кэнноскэ. Он же их в России в 2004 году в полном виде и напечатал. Мог бы и в Японии издать, но посчитал, что правильнее сделать это на родине Николая. Издал на деньги японского фонда «Ниппон дзайдан». Его основателем был Сасакава Рёити, ярый националист — до войны, после нее дружил с мафиози. Тем не менее он сделал правильные выводы — щедро жертвовал деньги на разные благотворительные проекты, в том числе и на борьбу с оспой, за что и получил награду от самой ООН. Российская же патриархия на пятитомное издание дневников своего святого не дала ни копейки. Вместо денег патриарх написал к дневникам предисловие, в котором, в частности, говорится: «Думаю, что такое полное издание дневников святого равноапостольного Николая Японского, содержащее исключительное по своему значению свидетельство его великого служения Богу и людям, обогатит церковную сокровищницу и, произведя глубокое благотворное действие на многих наших современников, будет способствовать их духовному совершенствованию и усвоению ими православной традиции».
Я в Воскресенском соборе был. Там с меня за вход взяли 300 йен. Сумма небольшая, но все-таки неприятно. В своих дневниках Николай гневно отвергал предложение своих японских помощников брать деньги за осмотр собора, который считался тогда большой достопримечательностью. Но Николай умер, и все пошло своим чередом. Ныне собор зажат между огромными билдингами. Когда-то он был самым высоким зданием в Токио, теперь смотрится коротышкой. Николай упорно призывал японцев преодолевать свою «посюсторонность». Эти билдинги — архитектурное свидетельство того, что он проиграл. Не говорю уже о входной плате.
Вот мой японский приятель, литературовед, приехал в Москву. Говорил моими словами: все сейчас измерено, совсем в нынешней городской жизни приключению места не осталось. Вспоминал, как они с отцом птиц силками ловили, а потом на волю отпускали… Я спросил, как поживает его сын. «В аспирантуре уже, буддизмом занимается, много языков выучил — санскрит, тибетский, пали, китайский, основные европейские…» В московских букинистических лавках отец накупил ему научных книжек полный чемодан. «Вот только работы для ученого нет. В университет не устроиться — детей теперь мало рождается, новые преподаватели никому не нужны. А на фирму сын не хочет. Ну да ладно, в монахи подастся, как-нибудь прокормится».
Презентовал свою книжку на книжной ярмарке Non Fiction. После подходит некий человек, трясет руку, мне кажется — с искренним восхищением. Ладонь у него перстнями царапается. Произносит: «Как я рад с вами познакомиться!» Мне, разумеется, тоже радостно. Человек, между тем, в своих восторгах не останавливается: «Сколько же денег я на вас заработал!» Оказалось — книготорговец. И тогда мне показалось, что восхищается он вовсе не мной, а собой, который так ловко на мне, дураке, заработал. И на этого нищего идиота поглазеть он и вправду рад.
Газета «Коммерсантъ» дала рецензию на мою «Книгу японских обыкновений». Похвалив как следует, рецензент решил, что так все-таки не годится, и заключил: «Молодым читателям книга покажется пресноватой, поскольку сексу там посвящены не самые удачные страницы». О сексе в моей книге не было ни слова. Может, рецензент все-таки другую книгу читал? А я — просто однофамилец? Фамилия-то распространенная. А рецензента этого я представляю в виде порнокопытного животного.
На ежегодную московскую конференцию по культуре Японии заявился природный японец. После окончания я спросил его: «Ну, как?» Долго рассыпался любезностями, потом сказал: «А вообще-то ощущение самое неприятное. Я здесь себя лягушкой чувствовал, будто меня хирург скальпелем разрезает и смотрит, что у меня там внутри». Больше я его не видел. Хирургов все боятся. Японцы — не исключение.
Знаменитый японский литератор Токутоми Сохо в 1896 году посетил Ясную Поляну. Хотел у Льва Николаевича российской мудрости набраться. Одно из ярчайших его впечатлений, почерпнутых по дороге со станции в усадьбу: мудрые русские крестьяне пилят деревья не под корень, а на удобной им высоте. Токутоми Сохо больше в Россию не приезжал. Да и Толстой тоже умер.
Скажу честно: мне ни одна нация не любезна. Нации стали формовать — где раньше, а где позже — начиная с XVIII века. Вводили всеобщее образование, всеобщую воинскую повинность, потом общенациональные газеты, потом радио, потом телевизор. Кричали со всех углов, что французы остроумнее немцев, а пицца вкуснее английской овсянки. Ну, и что-то там про духоподъемность. Кончилось известно чем: экстазом — немцы измеряли черепа, японцы разминались тем, что рубили своими знаменитыми самурайскими мечами головы китайцам. И делали это с восторгом. Нации придумали для того, чтобы створожить нас в гомогенную массу и натравить друг на друга. И получилось, что свой подонок милее чужого святого. Довольно многие до сих пор в это верят.
Разговор двух высокопрофессиональных преподавателей высшего учебного заведения:
— Завтра экзамен, вот уж кровушки попью!
— Выпейте, пожалуйста, и за мое здоровье!
При такой витальности все-таки вряд ли японистика у нас когда-нибудь окончательно сгинет.
Моя аспирантка поехала на стажировку в Токио. Там я с ней через четыре года и повстречался. Спрашиваю: «Что-то давно от вас ничего слышно не было». Смотрит в землю, но отвечает уверенно: «Хотела вернуться, в Москву прилетела. А тут — Беслан. Страшно. Я уж лучше в Японии поживу. Здесь вообще ничего не случается. Хотела было дневник писать, да бросила — писать нечего». И что скажешь? Возвращайтесь, родину не выбирают, у нас, конечно, плоховато, но вы должны выполнить свой долг перед предками?.. Смешно. У нас «предок» слово уничижительное. И родину нашу тоже стало трудно любить.
Постригся коротким ежиком. В то время я был главным редактором журнала «Япония. Путь кисти и меча». Издавался он на деньги дзюдоиста — чемпиона мира и Европы в тяжелом весе. Посмотрев на меня, он сказал одобрительно: «Вот теперь вы стали наконец-то похожи на боксера-легковеса». Отношения у нас с чемпионом всегда были самые хорошие, но до этого дня он меня за своего не держал. У него самого волосы — коротким бобриком, без извилин.
Японцы дают орден иностранцу, когда из него уже песок сыплется. Только получит человек орден — так вскорости и помрет. Вроде черной метки получается. Когда мне дадут японский орден, непременно от него откажусь. Я и «юбилеи» свои поэтому не праздную — станут льстить, на похороны похоже.
В довоенной Японии перед станцией Сибуя в Токио поставили маленький памятник маленькой собачке по имени Хатико. Долгое время она имела вечернее обыкновение выбегать из дому и дуть к станции, чтобы встретить хозяина, возвращавшегося со службы. Хозяин умер, но у Хатико выработался безусловный рефлекс любви — она продолжала бегать на свои вечерние встречи. В той Японии верность ценилась больше всего — собачке поставили прижизненный памятник. В те времена памятники ставили тем, кто показал пример верности императору, родине, отцу и даже хозяину собаки. Во время той войны, которую повела страна против почти всего света, памятник снесли — в рамках кампании по сбору металлолома. Школьники бродили по улицам, искали бутылочные пробки и ржавые гвозди. Предполагалось, что из пробок понаделают истребителей, а из гвоздей — танков. На что переплавили Хатико — неизвестно. Но не переплавить ее не могли. Родине требовались не только любовь, но и металл. Любовь следовало выражать в неметаллических формах. После войны памятник восстановили. Сейчас около него назначают свидания влюбленные. Японцы сделали правильный вывод из своего гадкого тоталитарного прошлого. В результате Япония оказалась единственной страной в мире с населением больше ста миллионов, где не страшно и не стыдно жить.
Тем не менее и в Японии часты самоубийства. Вот четверо молодых и благополучных людей познакомились по Интернету, заочно понравились друг другу, забрались в новенький автомобиль и яду выпили. Это называется у них самоубийством от скуки. Японцы всегда были людьми бедными, разбогатели недавно. И механизма защиты от богатства у них не выработалось.
В Японии можно зайти в полицейский участок и попросить денег на проезд. И вам дадут. Взаймы. Процент невозврата ничтожен. В нашей же электричке я подслушал мечтания молодого человека, желавшего очаровать свою попутчицу: «Вот, демобилизовался, теперь в милицию пойду». «И что там хорошего?» — «Как что? Пьяных обирать буду». Чего не сделаешь ради любви… Девушке, мне кажется, такое объяснение понравилось, ибо голосок ее журчал и журчал.
А ведь до чего японцы были крутые! Вот, например, ведут самурая на казнь. Спрашивают про последнее желание. «Дайте, — говорит, — попить. Горло пересохло». — «Извини, браток, воды под рукой нет. Вот тебе хурма — спелая и сочная. Съешь — и жажду утолишь».
«Нет, — говорит приговоренный к смерти, — врач сказал, что хурма мне вредна». И идет дальше — на казнь.
Когда в Европе разразилась первая по счету мировая бойня, японские начальники заперлись и стали мозговать, кому бы им объявить войну. Одни говорили, что Антанте, а другие — что Германии. В результате плодотворной дискуссии объявили войну Германии. Никто на Японию нападать и не думал, но остаться в стороне от важного международного события она не могла. Во Второй мировой войне японцы показали чудеса самопожертвования и жестокости. Любя своего подслеповатого императора, не жалели себя, не щадили других.
Помнишь ли крик «Банзай!»,
Пёрл-Харбор в дыму и огне?
Кишки китайца, намотанные
на самый длинный в мире штык
винтовки «Арисака»?
Их — миллионы,
патронов жалко.
Наша островная держава
свинцом небогатая.
Помнишь коня императора,
такого белого, как последний снег
на цветах наших несъедобных вишен,
то есть сакуры?
Самого Сёва — в круглых очках,
такого далёкого и родного?
Как он сказал напоследок,
когда бомба сравняла
с уровнем моря Нагасаки и Хиросиму?
«Сынок, вынеси непереносимое».
Я был плохим сыном —
распорол живот. Ты уж прости, отец.
Больше мне просить прощения не у кого.
Как и во всякой другой тоталитарной стране, японцы совершали преступлений мало, количество убийств было ничтожно. Видя это, правительство погнало японцев на фронт. Видимо, малое количество разбоя входило в противоречие с его картиной мира. За Вторую мировую войну японцев погибло около трех миллионов. В данные по особо тяжким преступлениям внутри страны эти убитые не входят. Наверное, для того чтобы статистики не портить.
Тихоокеанская война — это голливудский миф. Никакой войны не было. Американская армия планомерно истребляла японскую. Японский солдат демонстрировал беспримерный героизм и умирал, умирал, умирал. Американский солдат его убивал, убивал, убивал. Убивая, презирал.
Помнишь того япошку, что подлетал на «Зеро»
к броне «Миссури»? Я видел его
глаза, узкие, как бойницы.
Я крикнул ему: «Назад!»
и нажал на гашетку.
Он упал, рассыпался в прах
и расплылся по морю охряным пятном.
Кровь у него была вроде бы человечья.
Я спал хорошо. Через пару недель
шоколадки дарил японским детям.
И сестру его, пилота то есть, трахал.
Кожа да кости, но все на месте.
Даже странно.
На матрасе, между прочим,
брошенном на пол. Варвары
все-таки. Азиаты.
А мундир с медалью на стул повесил.
Тихо звякала. От землетрясения.
Это у них — как дождь или ветер.
Умер уже потом, в солнечной Калифорнии.
Президентом тогда был Рональд Рейган.
Тоже вояка. Тоже ни о чем не жалел.
Альцгеймер его разбил.
Одного поля ягоды.
У нас в Бурятии проживал пожилой японец, служивший в Квантунской армии. В августе 1945-го он попал в советский плен. Позор. В «Наставлении бойцу», над шлифовкой которого поработал знаменитый писатель Симадзаки Тосон, прямо говорилось: силен тот, кто обладает чувством стыда; для того чтобы семье и односельчанам не пришлось краснеть за тебя, лучше умереть, чем попасть в плен. Вот квантунский боец и попытался сделать себе в Сибири харакири. Опыта никакого, первый раз делал, выжил. Снова позор. После того как его выпустили из концлагеря, на родину не возвратился — стыдно. Пришлось жениться на местной и обзавестись хозяйством.
Помнить нужно, все нужно помнить. Покупаю японское лекарство, приступаю к изучению инструкции. В первых строках написано, кто и когда это лекарство изобрел. Человек без биографии — болен амнезией, страна без истории — умерла. Лекарство, лишенное истории, — плацебо, оно не будет иметь никакого эффекта.
Во время войны японцы складывали в паланкин списки погибших, несли в храм, читали молитвы. Носильщики утверждали, что после этого паланкин становился тяжелее — души покойных слетались туда. В нашем представлении паланкин должен был бы полегчать — души освободились и улетели на небо. При любом раскладе, однако, люди были убиты и убитыми остались.
В Киото есть Храм Цикад. На воле цикады поют осенью. В храме же стоят плексигласовые ящики с цикадами, которые голосят круглый год. Японцам это чудно, собираются на концерты толпами. Мне же было странно другое. Перед осмотром храма настоятель прочел коротенькую лекцию. В частности, он объявил, что статуя бодхисаттвы Дзидзо, которая стоит перед храмом, выполняет любое желание. Правда, только одно. Следует подойти к ней и тихонечко свое заветное желание сообщить. «Если же желание ваше еще не исполнено, а вы уже сменили адрес местожительства, будьте так добры, сообщите нам, пожалуйста, ваш новый адрес. Можно письмом, можно факсом, можно по электронной почте».
От христианского Бога не спрячешься, у него око всевидящее. А этот Дзидзо вроде почтальона получается. Недаром подносят ему соломенные лапотки — в таких раньше японцы в путешествие отправлялись. Лапотки эти вешают на специальную доску с гвоздиками, помещенную перед статуей. Кроссовки, правда, там тоже имеются. В общем, от японского бога можно скрыться, у него глаз, а не око недреманное. Не удивлюсь, если когда-нибудь этот бодхисаттва и ко мне в квартиру благую весть принесет. И будет он в очках, чтобы не обознаться.
Во время русско-японской войны 70 тысяч русских сидели в японских лагерях. Работать не заставляли, платили армейское жалованье, давали увольнительные в город. Когда их отпустили на родину, некоторые публичные дома разорились, девицы вернулись к опостылевшему сельскому хозяйству. Японцы в плен не сдавались никогда, их сидело в России всего две тысячи. Обращались с ними тоже хорошо. Это была последняя война по правилам, последняя джентльменская война, война-дуэль, последняя война, когда противника еще уважали. Дальше началось озверение.
А «проблема северных территорий» решается просто — срыть островки к едрене фене, грунт поровну поделить — и дело с концом. Что такое российская история? Собирание земель и перебор людишек. При таком подходе я других вариантов просто не вижу.
Пиво марки «Самурай» производится в Перми на улице Героев Хасана. В этом факте я вижу положительную динамику развития отношений между двумя странами.
Император мимолетного государства Маньчжоу-го по имени Пу И был человеком ничтожным. Что говорили ему японские спецслужбы, то он и подписывал. Ему даровали только одно снисхождение: он был буддистом, и мух в его дворце никто не убивал. Его подданных убивали с легкостью, но мух не трогали. Советские солдаты пленили Пу И, и он, доставленный на Токийский трибунал под конвоем, японцев бескомпромиссно осуждал. Тяжелая ему выпала судьба — Сталин отдал его Мао Дзэдуну. В китайском лагере ему вручили мухобойку и велели мух убивать. Что он и стал делать. После этого сочли, что он стал неопасен, и выпустили на свободу. Жизнь он окончил садовником.
В послевоенной Японии жизнь была так тяжела, что многие возражали против введения летнего времени на том основании, что не хотели продления своих дневных страданий — скорей бы в постель и спать.
Несмотря на бег времени, японцы остались такими же послушными. Этим они приятны властям и нелюбезны мне. Сажусь в самолет, направляющийся в Токио. По неведомой причине иллюминаторы прикрыты шторками. Национальный состав пассажиров, естественно, смешанный. Так вот: за десять часов полета ни один японец окошка не открыл — командир корабля не объявил, что это разрешено. Так они и летели навстречу багровому и прекрасному восходу, которого не посмели увидеть. Восход достался русским раздолбаям.
Я Японию и за то еще не люблю, что она — модель будущего для всего человечества. Вот я ехал по колее первой японской железной дороги, соединяющей Токио и Иокогаму. Вспоминал, что о ней писали путешественники второй половины XIX века. Тогда из окон им открывался вид — медленно плыли деревни, синело море. Теперь, словно бобслеист, с бешеной скоростью несешься по желобу, стены которого образуют совершенно одинаковые дома. Связи с землей не остается никакой. Как бы не взлететь…
Фотографу, который рассчитывает поснимать в Японии уличные жанровые сценки, придется туго. Чистота, порядок и предсказуемость жизни, столь любезные обывателю, плохо сказываются на уровне фотографического искусства. Великая японская литература на глазах становится все более несостоятельной. Зато по количеству долгожителей Япония прочно занимает первое место в мире. Нынешние японцы предпочли жизнь разным художествам. До войны они рисовали красочные плакаты: «Твое здоровое тело нужно твоей стране!» И жили при этом не так долго. Кушали не слишком хорошо, туберкулезом болели, многих поубивало.
Никогда не видел, чтобы русский бомж носил очки. А вот японские — носят. В токийском парке Уэно, где их палатки стоят, им время от времени публичные лекции устраивают. О том, о сем. Мэрия о них печется, понимаешь. Но выпивать японские бомжи тоже любят. Однако пьют, не снимая очков. Некоторые русские бомжи находят, что это не слишком удобно.
Для тех, кто едет в Японию: самый дешевый способ переночевать — пойти в баню. За те же самые деньги вы не только помоетесь, но и приобретете право на матрас в общей зале. Перед входом в помывочную висит объявление, запрещающее пронос туда… Как вы думаете, чего? Я задавал русским людям этот вопрос множество раз, но правильного ответа так и не дождался. Самый частый ответ: спиртные напитки. Но на самом деле запрет касается газет, журналов и прочей печатной продукции. Что не запрещено — то разрешено. Так что, если кто хочет водочкой побаловаться, туда ему и дорога, пусть в японскую баню идет.
Люди в очках никогда не дерутся. Поэтому на японской улице драки вы не увидите. Может, и нам кириллицу на иероглифы заменить, чтобы степень очкастости населения увеличить? Или, на худой конец, кегль, которым книги печатают, уменьшить?
На российское телевидение меня не зовут. Наверное, потому, что рожей не вышел, — по радио я временами болтаю. А вот для телевидения японского вполне гожусь. Снимая сюжет про подмосковную дачную жизнь, японские операторы запечатлели, как я с достоинством поднимаю рюмку, ловко опрокидываю ее, отчетливо произношу: «Хорошо!» Очки перед съемкой я, разумеется, снял.
Этот-то кадр и стал заставкой для урока русского языка. На груди у меня болтается картонка с надписью: «Выпьем водки!»
У японцев культура смотрения развита хорошо. С незапамятных времен они садились под ненаглядную свою сакуру и любовались ее коротким цветением. А сакура эта — создание бесполезное, в отличие от нашей вишни съедобных плодов не дает. Или вот блюда придумали — любоваться можно, а съесть нельзя. В витринах всех японских едален выставлены аппетитные муляжи с указанием цены. Вот и японское пьянство — такое же, и обусловлено это ихней визуальной культурой. Смотрят-любуются по телевизору, как русский человек выпивает. И всем становится хорошо. Это я вам как культуролог со стажем скажу.
И вообще: плох тот японист, кто ни разу не напивался до состояния иероглифа.
Мой приятель побывал в Японии и остался недоволен. «Кимоно не носят, стали как американцы». И тут случилась беда в Фукусиме, много народу погибло. Но мародерства не было. Казалось бы, заходи в магазин, в опустевший дом и бери что хочешь. А японцы не берут. Приятель с возмущением спрашивает: «Почему не берут? Всюду, где такое случается, берут, а в твоей Японии — не берут!» Это потому, отвечаю я, что они японцы, а не американцы и не русские. Взять чужое им стыдно, даже если вокруг никого нет.
Лауреат всех возможных литературных премий Кага Отохико очень хотел, чтобы его длиннющий роман «Столица в огне» обязательно перевели на русский. «Понимаете ли, — говорил он мне, — только русские люди могут понять то, что я хотел сказать» — «Почему так?» — «Потому что Россия породила Толстого и Достоевского» — «Россия теперь другая» — «Это только так кажется». Такого человека не собьешь. Такое упрямство я уважаю. Пришлось перевести. А роман замечательный.
Японцев я учу, как водку пить, а они учат меня другому. Я спросил режиссера той дачной передачи: «А много ли зрителей у вашей программы?» Он честно отвечал, что раньше было много, а теперь стало мало. Я спросил еще: «А закрыть вас не собираются?» Он снисходительно улыбнулся. «Понимаете, передача стала выходить еще в шестидесятых годах прошлого века. Кто же ее закрыть посмеет? С такой-то историей?»